Текст книги "Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом"

При очевидной зависимости тематики и методики проведения семинарских занятий от концептуальных и, порой, идеологических установок профессора-руководителя, а так же его психологических особенностей, все-таки можно условно выделить несколько «чистых» типов семинарских занятий. Во-первых, существовали семинарии, которые предполагали углубленный разбор в течение двух полугодий текста первоисточника – одного ключевого (например, «Русской Правды» или «Германии» Тацита) или нескольких, связанных хронологически или проблемно. Во-вторых, практиковались семинарии, основанные на тщательном изучении в ходе занятий современной научной литературы либо какого-то новейшего исследования, значимого, по мнению профессора. В связи с этим работа студентов строилась на семинарах либо как комментирование и интерпретация разделов анализируемого текста, либо как чтение и обсуждение подготовленных ими рефератов, темы которых выбирались из списка, предложенного профессором. На практике профессора достаточно часто применяли «комбинированный» тип обучения, сочетающий элементы различных «чистых» типов.

В этом плане очень любопытны размышления, которыми делится с И.М. Гревсом его ученик П.Б. Шаскольский в письме из Германии: «Лекции – их послушал немного, а на занятия думал ходить, они, кстати, необходимы для моих теоретических занятий: Fabricius начал разбирать источники истории Гракхов, Below разбирал историю немецких городов (в частности, думал сосредоточиться, совсем как Вы в нынешнем году, <на> истории Страсбурга, хотя как раз опровергнуть Hotrechtliche Theorie. Наконец, Meineke начал заниматься моим любимым Великим Курфюрстом. Интересно мне было то, что у них разные системы: у М[ейнеке] чисто реферативная (даже вовсе не читают памятников), у Ф[абрициуса] чтение и комментирование источников (он начал с Аппиана) и наряду с этим чтение рефератов вообще по аграрным вопросам и другим проблемам древней истории; наконец, у Б. исключительно комментирование текстов, но с помощью всеми обязательно прочитываемой по данному вопросу литературы. Сколько успел за короткое время приглядеться, во всех этих способах ведения занятий есть крупные недостатки, хотя они и велись, оговариваюсь, очень интересно. Думаю все-таки, что самая лучшая из виденных мною систем – приблизительно та, которая у Вас удавалась в последние 2 года – с Л[екс] Сал[ика] и францисканством, т. е. в центральном месте чтение текста, с комментированием посредством литературы и попутно (не обязательно каждый раз) с рефератами по вопросам из той же темы. Но если говорить не о системе, а о самих занятиях, то надо сказать, что немецкая […?] сразу видна, и это несомненный плюс в сравнении с петербургскими занятиями. В общем я за короткое время участия в занятиях вынес впечатление, что наши профессора (и Вы, между прочим) безусловно слишком церемонятся со студентами. Конечно, немного смешным кажется, когда профессор во Фрайбурге задает… к следующему разу такую-то страницу текста и прочесть такую-то журнальную статью и главу из книги, и потом в следующий раз вызывает сам по списку участников занятий […] и заставляет прокомментировать несколько строчек. Но что же делать? Этим достигается зато то, что все сидят всю неделю в библиотеке семинария и читают эту журнальную статью или главу, и во всяком случае вечер занятий ни для кого даром не пропадет, п[отому] ч[то] все могут следить за ходом занятий»[442]442
  ПФА РАН. Ф. 726. Оп. 2. Д. 332. Л. 1–1об.


[Закрыть].

Однако одновременно с развитием творческого потенциала семинариев наметилась другая тенденция, которую можно определить как их рутинизацию, т. е. низведение этой формы занятий до уровня каждодневной педагогической рутины и превращение их в средство контроля текущей успеваемости студентов. В общем-то, этот процесс шел параллельно с «вписыванием» семинариев в систему научной подготовки выпускников и определялся, с одной стороны, утверждением их обязательного характера, а с другой – увеличением численности студентов историко-филологических факультетов.

Показателен в этом отношении пример Московского университета. Уже в 1870/71 академическом году здесь «в дополнение» к принятым мерам совершенствования учебной деятельности студентов были «усилены занятия переводами с русского языка на латинский и греческий на двух высших курсах». От студентов, специализировавшихся в славяно-русской филологии, было «постановлено требовать обязательного (курсив наш. – А.А., А.С.) сочинения»[443]443
  Отчет о состоянии и действиях императорского Московского университета в 1870/71 академическом и 1871 гражданском году. М., 1872. С. 18.


[Закрыть]. В 1874/75 году историко-филологический факультет сделал следующий шаг в этом же направлении:

…Имея в виду установить более действенный надзор за практическими занятиями студентов, исходатайствовано разрешение внести в правила условие об обязательности для студентов и сторонних слушателей, не участвовавших в установленных по известному предмету практических занятиях, подвергаться сверх установленных испытаний по этому предмету особым испытаниям письменным[444]444
  Отчет о состоянии и действиях императорского Московского университета в 1874/75 академическом и 1875 гражданском году. М., 1876. С. 17.


[Закрыть].

Тем самым студенты принуждались к посещению семинариев, если они не хотели иметь, по сути, дополнительных письменных экзаменов.

Одновременно с этим происходило увеличение численности студентов историко-филологических факультетов. В Московском университете за последнюю треть XIX века она возросла в 5–6 раз, с примерно 50 учащихся на всех курсах до 250–300 студентов, и продолжала расти, хотя и не такими быстрыми темпами, в начале ХХ века[445]445
  См. соответствующие разделы «Отчетов о состоянии и действиях императорского Московского университета».


[Закрыть]. В Казанском университете в конце XIX века численность учащихся на историко-филологическом факультете была незначительной и колебалась в пределах от 20 до 60 студентов (причем встречались годы, когда было лишь 1–2 выпускника), зато в начале ХХ века произошел резкий скачок – до 126 студентов в 1910 году[446]446
  См. соответствующие разделы «Годичных актов в императорском Казанском университете». Ср.: Мягков Г.П., Хамматов Ш.С. Н.П. Грацианский: путь в науку // Мир историка: историографический сборник. Вып. 3. Омск, 2007. С. 267.


[Закрыть]. Понятно, что большинство из них не помышляло о научной карьере, что лишний раз подчеркивало принудительность для этой части студенчества семинарских занятий. Профессора же volens nolens вынуждены были приспосабливаться к снижающемуся среднему уровню знаний и устремлений студентов, ограничиваясь формированием у них базовых навыков работы с источниками и научной литературой. Думается, что приводимые в «Обозрениях преподавания в историко-филологическом факультете» и «Отчетах» повторяющиеся из года в год темы семинариев и названия пособий для подготовки к ним убедительно свидетельствуют, что рутинизация была результатом перехода к более-менее массовой подготовке выпускников, сопровождавшейся ее стандартизацией. Знаковым событием в этом отношении стало появление в 1913 году русского перевода «Lex Salica», сделанного молодыми казанскими историками в учебных целях[447]447
  Мягков Г.П., Хамматов Ш.С. Н.П. Грацианский: путь в науку. С. 281.


[Закрыть]. Тем самым самостоятельный перевод и толкование оригинала заменялись изучением чужого перевода-интерпретации. Оборотной стороной данного процесса стала имитация исследовательской деятельности определенной частью студентов. Вполне логичным итогом этого оказалось введение обязательных просеминариев и добровольных семинариев при переходе на предметную систему.

Понятно, что некоторые профессора стремились противостоять процессу рутинизации. В этом отношении особенно показательны усилия пионера семинариев В.И. Герье, стремившегося создать систему из нескольких отделений семинариев, нацеленную на формирование преемства исследовательской работы студентов от курса к курсу[448]448
  См.: Отчет… за 1877 год. С. 18–19; Отчет… за 1878 год. С. 22; Отчет… за 1879 год. С. 25; Отчет… за 1880 год. С. 20–21; Отчет… за 1881 год. С. 19–20; Отчет… за 1882. С. 20; Отчет… за 1883 год. С. 21; Отчет… за 1884 год. С. 22. См. также: Цыганков Д.А. Исследовательские традиции московской и петербургской школ историков. С. 69–70.


[Закрыть]. В конечном итоге семинарий, на котором решались преимущественно исследовательские задачи, был вытеснен из университета и стал «домашним» подобием немецкого privatissima, но без оплаты. По этому же пути вслед за учителем пошел П.Г. Виноградов. Не случайно именно их «домашние» семинарии стали основой для формирования научного исторического общества при Московском университете[449]449
  См. об этом: Богословский М.М. Историография… С. 87; Дневниковые записи М.С. Корелина о П.Н. Милюкове / вст. ст., публ. и ком. А.В. Макушина, П.А. Трибунского // Commentarii de Historia. Электронный периодический журнал исторического ф-та Воронежского гос/ ун-та. 2000 (декабрь). № 2. URL: http://www.hist.vsu.ru/cdh/Articles/02-07.htm (дата обращения: 26.09.2011 г.); Письма русских историков (С.Ф. Платонов, П.Н. Милюков) / вст. ст., публ. и ком. В.П. Корзун, А.В. Свешникова, М.А. Мамонтова. Омск, 2003. С. 149–152; Макушин А.В., Трибунский П.А. Павел Николаевич Милюков: труды и дни (1859–1904). Рязань, 2001. С. 81–85; Бон Т.М. Русская историческая наука (1880–1905): Павел Николаевич Милюков и Московская школа. СПб., 2005. С. 66, 210 (сн. 197).


[Закрыть], правда, отмеченного скандалом, учиненным П.Н. Милюковым и поддержавшими его «павликианами». В Петербурге образование вокруг ведущих преподавателей устойчивых студенческих кружков привело к аналогичному конфликту при выборе председателя «Бесед по проблемам факультетского преподавания». Как пишет в своем дневнике жена С.Ф. Платонова Н.Н. Платонова:

Студенты (все это происходило у Форстена), после горячих пререканий (кажется, состоявших в том, что большинство резко восстало против предложенного кем-то в председатели Кареева) выбрали председателем Лаппо-Данилевского. […] Интересно, что Кареев, узнав о выборе Л[аппо]-Д[анилевского] в председатели, перестал с ним разговаривать[450]450
  Цит. по: Ростовцев Е.А. А.С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань, 2004. С. 92.


[Закрыть].

Таким образом, с организационной точки зрения семинарии (особенно «домашние») оказывались подходящим средством для складывания неформальных коммуникаций, которые сплачивали студенческие кружки, но препятствовали бесконфликтному переходу к более широким и формальным объединениям, какими являлись научные общества.

Попытки противостоять рутинизации и превращению семинариев в инструмент контроля за учебой студентов не могли остановить процесс не только в силу объективных причин (роста числа студентов[451]451
  Думается, что в этом кроется главная причина скептического отношения к способностям студентов, характерная для поздней стадии профессорской карьеры В.И. Герье и отмеченная в воспоминаниях В.А. Маклакова (см.: Маклаков В.А. Отрывки из воспоминаний. С. 296–297).


[Закрыть]), но и субъективных – позиции министерства народного просвещения. Начавшееся с середины 1870-х годов наступление на автономию университетов завершилось, как известно, принятием Устава 1884 года, урезавшего их и без того незначительную самостоятельность[452]452
  См. подробно: Щетинина Г.И. Университеты в России и устав 1884 г. М., 1976.


[Закрыть]. Вместе с тем провозглашалось усиление внимания к семинариям[453]453
  Извлечение из всеподданнейшего отчета министра народного просвещения за 1884 год. СПб., 1886. С. 19.


[Закрыть]. Правильно понять такое заявление можно лишь с учетом изменения экзаменационной системы в университетах. Отмена курсовых экзаменов поставила проблему контроля текущей учебной деятельности студентов, который позволяли осуществлять семинарские занятия. Правда, как ни парадоксально, но семинарии по всеобщей истории на историко-филологических факультетах были заменены в конце 1880-х годов «практическими упражнениями по древним языкам, которые велись во всем согласно указаниям министерства»[454]454
  Отчет… за 1886 год. М., 1888. С. 20.


[Закрыть]. Это было следствием упований на классицизм как воспитательное средство, способное предотвратить проникновение пагубных влияний в молодежную среду[455]455
  Щетинина Г.И. Университеты в России и устав 1884 г. С. 156–158.


[Закрыть].

Восстановление исторических семинариев в полном объеме произошло в 1890 году. Во всеподданнейших отчетах министра народного просвещения новое отношение к семинариям отчетливо проявилось в изменении формулы об их целевом назначении и в том, какие из семинариев характеризовались в первую очередь. В формуле постепенно первое место заняло указание на контроль, что сразу же отразилось и на формулировках университетских «Отчетов». Указание на значение семинариев для выработки навыков самостоятельной исследовательской работы было отодвинуто на самый дальний план. Так, в отчете 1901 года отмечалось:

Помимо чтения лекций значительная доля времени уделяется преподавателями <…> на практические занятия или упражнения, почти всегда неизбежные для прочного усвоения проходимого курса. В одних случаях они по существу своему до такой степени переплетаются с лекционными часами, что одно без другого является немыслимым. В других случаях для практических занятий назначаются особые часы, обязательные и необязательные, смотря по тем общим или специальным курсам, с которыми они находятся в неразрывной связи. Наконец, сюда же следует причислить и такие занятия, которые носят характер научных исследований под руководством профессоров и преподавателей[456]456
  Извлечение из всеподданнейшего отчета министра народного просвещения за 1901 год. СПб., 1903. С. 113. В Отчете 1910 года этот раздел звучал еще более лаконично: «Сверх чтения лекций университетские профессора уделяли значительную долю времени на практические занятия и упражнения, настоятельно необходимые для прочного усвоения проходимых курсов». Ср.: Всеподданнейший отчет министра народного просвещения за 1910 г. СПб., 1912. С. 11.


[Закрыть].

В первую очередь в министерских отчетах, когда речь шла об историко-филологических факультетах, подробно освещался опыт прежде всего семинариев по античной филологии и философии, в то время как семинарии по истории упоминались скороговоркой, причем это стало характерным уже с конца 1870-х годов. В общем, такой подход свидетельствует о позиции министерства, которое считало, что семинарий должен выполнять еще и воспитательную функцию, содействуя формированию «гражданских добродетелей», т. е. лояльного отношения к власти. Неудивительно поэтому, что в 1899 году, когда начались студенческие выступления сначала в Петербурге, а затем в Москве и других университетских городах, министерство в июльском циркуляре призывало профессоров установить «желательное общение» между ними, студентами и учебным начальством. Первым пунктом, определявшим способы установления таких отношений, называлось расширение практических занятий[457]457
  Циркуляр министерства народного просвещения от 21 июля 1899 г. по вопросу об установлении желательного общения между студентами, профессорами и учебным начальством // ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 70. Л. 23.


[Закрыть]. Показательно, что на эти цели министерство готово было выделять деньги, разрешая использовать дополнительные средства для «усиления практических занятий» в виде прибавки к жалованию, правда, как правило, из дополнительных поступлений, получаемых университетами в качестве платы за слушание лекций, печатание дипломов, от благотворителей и т. п.

Таким образом, на протяжении второй половины XIX – начала ХХ века произошло становление и закрепление в российских университетах исторических семинариев в качестве стержневого элемента подготовки историков-профессионалов. Семинарские занятия, представляя собой образовательную модель исследовательских коммуникаций, содержанием которой являлось создание и утверждение в качестве общепризнанных научных знаний о прошлом, интегрировали и интенсифицировали процесс складывания идентичности профессионально подготовленного историка. Они выступали средством выработки способа поведения, которое требовалось сообществом специалистов (от студентов до профессоров), чьим призванием была историческая наука. «Рутинизация» семинарских занятий, произошедшая вследствие опережающих потребности в научных кадрах темпов роста числа студентов историко-филологических факультетов и попыток министерства народного просвещения использовать отношения, складывающиеся между преподавателями и учащимися, в целях воспитания «благонамеренности» последних, не могла изменить сути этого процесса. Даже примеры «отклоняющегося» научного поведения – например, попытки имитации академической идентичности, так же как и честное признание несоответствия значительной части учащихся требованиям профессионализации исторического цеха, – все это в конечном счете лишь укрепляло эту идентичность и способствовало росту авторитета историков в обществе.

Томас Сандерс
Третий оппонент: защиты диссертаций и общественный профиль академической истории в Российской империи

Ученые диссертации, имеющие двух оппонентов и ни одного читателя…

В.О. Ключевский

[458]458
  Перевод с английского выполнен по изданию: Sanders T. The Third Opponent: Dissertation Defenses and the Public Profle of Academic History in Late Imperial Russia // Historiography of Imperial Russia: The Profession and Writing of History in a Multinational State / T. Sanders (ed.) Armonk, 1999. Р. 69–97.
  Автор выражает глубокую признательность Исследовательскому совету Военно-морской академии США за поддержку в подготовке статьи.


[Закрыть]

В конце октября 1917 года Георгий Вернадский[459]459
  Георгий Владимирович Вернадский (1887–1973) – видный профессор Йельского университета, один из основателей американской русистики, был сыном Владимира Ивановича Вернадского, блестящего российского и советского академика, автора идеи ноосферы. О Вернадском-старшем см.: Bailes Kendall E. Science and Russian Culture in the Age of Revolutions: V.I. Verndasky and His Scientific School, 1863–1945. Bloomington, 1990.


[Закрыть] приехал из Перми, где он стал преподавателем месяцем ранее, в Петроград для защиты своей диссертации о масонстве в России XVIII века[460]460
  Это была магистерская диссертация Вернадского «Русское масонство в царствование Екатерины II», изданная в: Записки историко-филологического факультета Петроградского университета. Ч. 137. Пг., 1917. Мой рассказ основан на мемуарах: Вернадский Г.В. Из воспоминаний (Годы учения. С.Ф. Платонов) // Новый журнал. 1970. № 100. С. 219–221. Я изменил порядок некоторых цитат и приводимых автором деталей, сохранив их первоначальный смысл.


[Закрыть]. Петроград показался ему «мрачным» городом, живущим «в предчувствии надвигающейся катастрофы». Несмотря на данные обстоятельства, больше всего его беспокоило то, что он был отвлечен от подготовки к диспуту безрезультатными поисками подходящего костюма: его сюртук не соответствовал традиции облачаться во фрак для церемонии защиты. Вернадский был приятно удивлен, увидев, что на его защиту собралась довольно многочисленная публика, несмотря на то, что дни в северной столице становились все короче, «очень рано темнело, и выходить на улицу было рискованно»[461]461
  Официальными оппонентами были Сергей Фёдорович Платонов (1860–1933), ведущий российский историк после ухода Ключевского, Сергей Васильевич Рождественский (1868–1934), наиболее известный работами по истории образования в России, и Илья Александрович Шляпкин (1858–1918), профессор русской литературы в Санкт-Петербургском университете и редактор собрания сочинений А.С. Грибоедова.


[Закрыть]. Кроме официальных участников, некий Н.П. Киселёв высказал «несколько интересных соображений» относительно масонского мистицизма, небольшие замечания также сделали еще два или три человека из числа публики. После того как исторический факультет единогласно проголосовал за присуждение Вернадскому степени, официальная группа отправилась на квартиру родителей Вернадского отмечать это событие[462]462
  Шляпкин был вынужден пропустить торжество.


[Закрыть]. Ситуация со снабжением в городе была такой, что любая еда «быстро исчезала» с прилавков. Тем не менее, его матери удалось достать все необходимое – «чай, бутерброды, сладости, вино. Было даже шампанское». Вместе с Александром Евгеньевичем Пресняковым и почти всеми участниками бывшего «кружка молодых историков» Вернадский и его семья наслаждались «дружественной и теплой» атмосферой, царившей на празднике по случаю успешной защиты диссертации.

С одной стороны, защита диссертации Вернадского представляется обыденным, хотя и очень человечным эпизодом, разыгранным на фоне надвигающейся национальной трагедии. С другой стороны, она кажется событием удивительным, замечательным примером упорства, с которым избранная часть образованного общества продолжала соблюдать все культурные привычки своей корпорации. Страна все быстрее катилась к «пропасти» хаоса и Гражданской войны, а семья Вернадских беспокоилась о фраках и птифурах, о том, как проголосуют на защите, и о масонском движении эпохи Просвещения. Каким же образом академический ритуал «защиты» диссертации стал настолько устойчивым элементом культурной жизни образованной элиты, что его продолжали исполнять, даже находясь на грани физического уничтожения?

В данном очерке рассматриваются истоки, эволюция и социальная функция защиты диссертации как культурного института. Несмотря на стереотипный образ сухого академического дела, понятного лишь посвященным, история защиты диссертаций может открыть для современного исследователя неожиданные перспективы. Прежде всего, рассматривая опыт историков сквозь призму процедуры защиты, мы можем отчетливо воссоздать пути формирования института исторической профессуры и черты поведения самих агентов – как представителей этой дисциплины и как членов особой субкультуры в рамках становившегося все более сложным и политизированным общества царской России. В своих истоках защита диссертации как публичное мероприятие представляет собой частный пример имплицитного «контракта» между царским правительством и образованной частью дворянского общества. Однако, возможно, даже большее значение имеет тот факт, что защита является примером и того способа, каким подобные разрешенные «сверху» практики могли быть преобразованы возникающей общественной группой в соответствии со своими собственными изменяющимися стандартами. В итоге такие процедуры оказывались взятыми на вооружение новыми социальными слоями в качестве средства саморепрезентации и утверждения своего статуса – что совершенно противоречило исходным целям правительства. Более того, различные этапы эволюции процедуры защиты отражают процесс формирования высокообразованной культурной элиты в рамках российской социальной системы; это позволяет на конкретном материале изучить феномен, описанный Эбботом Глисоном как переход от общества к общественности[463]463
  Gleason A. The Terms of Russian Social History // Between Tsar and People: Educated Society and the Quest for Public Identity in Late Imperial Russia / E.W. Clowes, S.D. Kassow, J.L. West (eds.). Princeton, 1991. P. 15–27, особенно 21–22. Эта же тема рассматривается им в начале исследования: Gleason A. Young Russia: The Genesis of Russian Radicalism in the 1860s. N. Y., 1980. P. 2.


[Закрыть].

Может показаться несколько странным, что в столь авторитарной и закрытой системе, какой была Россия XVIII века, публичный интеллектуальный дискурс был воспринят с такой готовностью. Тем не менее, диспуты, лекции, а также споры о диспутах и лекциях были частью академической культуры в России со времени основания первого университета в 1755 году[464]464
  Обычно первым российским университетом считается Московский университет, однако существовавший при Академии наук Академический университет также отвечает критериям заведений этого типа. В Европе XVIII века не сразу стало понятным, что именно недавно учрежденным и инновационным национальным академиям предстоит стать институциональной основой для будущих центров исследования и преподавания, в которые в конечном итоге и превратятся реформированные и обновленные университеты. Немецкий (гумбольдтовский) университет приобрел статус общепринятой в мире модели лишь к концу XIX века, однако, по словам Даниэля Фаллона, «в конце XVIII века большинство университетов в немецкоязычной Европе можно охарактеризовать как место бессмысленно-механических диспутов, населенное по большей части педантами»: Fallon D. The German University: A Heroic Ideal in Confict with the Modern World. Boulder, 1980. P. 5.


[Закрыть]. Заданный петровскими реформами импульс привел к исчезновению полуграмотного дворянства как доминирующей социальной прослойки. В высших слоях российского общества в XVIII веке сложилась привычка к чтению, которая вместе с развитием издательской инфраструктуры привела к трансформации интеллектуальной культуры России начиная с 1840-х годов[465]465
  См.: Marker G. Publishing, Printing, and the Origins of the Intellectual Life in Russia. 1700–1800. Princeton, 1985. О другом аспекте возникновения общедоступной интеллектуальной жизни, публичной библиотеке, см.: Stuart M. Aristocrat-Librarian in Service to the Tsar: Aleksei Nickolaevich Olenin and the Imperial Public Library: Boulder, East European Monographs. № 221. N. Y., 1986.


[Закрыть]. В условиях, когда российская литературная культура все еще находилась в зачаточном состоянии, а условия существования писателей и журналистов в эпоху Екатерины II чувствительно ограничивали тогдашнюю духовную жизнь, публичные выступления и диспуты представляли собой важное дополнение к индивидуальному чтению[466]466
  Я уделяю основное внимание Московскому университету, чтобы доказать, что публичные устные дискуссии были общепринятой частью университетской культуры к тому времени, когда в России в первой половине XIX века сформировалась настоящая университетская система по немецкому образцу. Мои рассуждения о диспутах и защитах в период после 1804 года касаются, в первую очередь, магистерских и докторских диссертаций, в то время как соображения о диспутах до 1804 года относятся к любой публичной дискуссии по «ученому» вопросу. По сути дела, подобные практики, как кажется, были общепринятыми для интеллектуальной жизни элиты XVIII века. Фриз приводит следующий пример: «…Провинциальные епископы даже старались превратить проводимые раз в год (или в полгода) теологические диспуты в публичные мероприятия. Эти диспуты были совершенно очевидным образом рассчитаны на то, чтобы семинаристы продемонстрировали свои знания в философии и теологии… Однако на деле диспуты стали гораздо более значимым социальным событием. Епископ приглашал на торжество местное дворянство, и данное мероприятие включало в себя не только богословские дебаты, но и чтение поэтических произведений, музицирование и обеды. Семинаристов также приглашали выступать в аналогичных ролях на различные общественные мероприятия; например, торжественное открытие новых губерний в 1778 году сопровождалось публичными собраниями, на которых семинаристы читали верноподданнические стихи об императрице и местных знатных особах» (Freeze G.L. The Russian Levites: Parish Clergy in the Eighteenth Century. Cambridge, 1977. P. 102).


[Закрыть]. Они были важным аспектом привычной интеллектуальной коммуникации, и «публичные лекции и диспуты при университете питали и поддерживали беспрерывно внимание московской публики всех сословий»[467]467
  Шевырёв С.П. История Императорского Московского университета, написанная к столетнему его юбилею: 1755–1855. М., 1855. С. 568–569.


[Закрыть]. «Бросается в глаза, – писал Кизеветтер, – одна черта в жизни Московского университета уже в этот начальный период. Это – связь университета с обществом»[468]468
  Кизеветтер А.А. Московский университет (исторический очерк) // Московский университет. 1755–1930. Юбилейный сборник. Париж, 1930. С. 43.


[Закрыть]. Университет «радушно» призвал в свои стены общество, которое «охотно откликнулось», «наполнив университетские залы в дни публичных собраний, актов, диспутов»[469]469
  Там же.


[Закрыть].

Шевырёв в своей истории, посвященной столетнему развитию Московского университета, передает читателю ощущение весомой значимости этих публичных мероприятий. «Акты в университете, – пишет он, – совершались с привычной торжественностью, которая была в духе и нравах времени». Наиболее важными датами были 25 апреля и 5 сентября, день коронации и день тезоименитства императрицы Елизаветы соответственно, и 26 апреля, поскольку открытие Московского университета было приурочено ко дню коронации Елизаветы. Кроме того, окончание экзаменов в июле и декабре «сопровождалось также актами и публичными диспутами студентов, речами учеников гимназии на древних и новых языках»[470]470
  Шевырёв С.П. История Императорского Московского университета… С. 66. В последующие годы в качестве дня, когда праздновалось основание университета, было выбрано 12 января – именно тогда был подписан указ об учреждении университета. Судя по словам Шевырёва, в то время Татьянин день еще не праздновался.


[Закрыть]. Все это проводилось с помпезностью и соответствующими церемониями. На актах при производстве в студенты «торжественно вручались шпаги тем, кто еще не имел права носить их». Золотые и серебряные медали раздавались «в большом количестве», в числе наград были и книги. Расклеивались специальные большие афиши, написанные витиеватым стилем на русском и на латинском языках – они извещали о подобных мероприятиях и приглашали на них «всех любителей науки»[471]471
  Текст одного из таких объявлений см. там же.


[Закрыть]. Эти мероприятия были важными общественными событиями. «Высшее духовенство, знатные особы Москвы, иностранцы и все образованное общество принимали постоянное участие в этих торжествах»[472]472
  Там же.


[Закрыть].

Образцом подобной интеллектуальной жизни XVIII века может служить деятельность одного из ведущих ученых Московского университета второй половины века Антона Алексеевича Барсова. В XIX веке специальность Барсова назвали бы словесностью, но в то время он был профессором красноречия. Это точно соответствовало действительности; у Кизеветтера он фигурирует как «первый вития на университетских торжествах»[473]473
  Кизеветтер А.А. Московский университет… С. 25.


[Закрыть]. Речи составляли «существеннейшую часть литературной деятельности Барсова» и высоко ценились в его дни как «превосходный» пример жанра. В 1819 году сборник его речей был опубликован Обществом любителей российской словесности в качестве образца ораторского искусства[474]474
  Венгеров С.А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых (от начала русской образованности до наших дней): в 6 т. Т. 2. СПб., 1891. С. 159.


[Закрыть]. Устаревшее на сегодняшний день слово «акты», которое ранее использовалось для обозначения речей и дней, посвященных ораторским дискуссиям, замечательно передает ощущение публичной демонстрации и зрелищности, присущих этим событиям. Русское выражение «актовый зал» сохраняет то же семантическое значение: причиной, собиравшей слушателей, было или публичное выступление, или публичный диспут.

Как и на Западе, программы, привлекавшие «любителей науки», бросали вызов защитникам религиозной догмы. Шевырёв пишет о том, что высшее духовенство принимало участие в этих публичных мероприятиях и даже одобряло их, но оно не было в восхищении от всех аспектов нового способа распространения знаний. Первые разногласия по поводу публичного обсуждения светской науки были связаны с защитой диссертации Дмитрия Аничкова на тему «О начале и происшествии натурального богопочитания»[475]475
  Кизеветтер писал об Аничкове, что, «по-видимому, то была первая серьезная научная величина» из числа выпускников Московского университета: Кизеветтер А.А. Московский университет… С. 34. Его рассуждения по поводу трудностей, с которыми столкнулся Аничков в процессе защиты, см.: там же. С. 60–61.


[Закрыть]. Архиепископ Амвросий Московский подал донесение в Священный синод о диспуте в Московском университете в августе 1769 года; «соблазнительная и вредная» речь об этом «атеистическом рассуждении» содержала-де «предрассудки», что вызвало возражения даже со стороны других преподавателей[476]476
  Соловьёв С.М. Диспут в Московском университете 25 августа 1769 года // Русский архив. 1875. № 11. С. 313; Шевырёв С.П. История императорского Московского университета. С. 142. Во втором источнике указано, что диспут состоялся 24 августа.


[Закрыть]. Аничков внес предложенные изменения, и работа была перепечатана. Аничков заплатил за свое неблагоразумие тем, что присуждение степени затянулось до 1771 года, но попытка Синода получить право на цензуру всех публикаций, связанных с религией, так и не увенчалась успехом[477]477
  Шевырёв С.П. История императорского Московского университета. С. 142; Соловьёв С.М. Диспут в Московском университете… С. 313.


[Закрыть]. Государство отказывалось накладывать ограничения на защиты диссертаций, по крайней мере до тех пор, пока не чувствовало угрозы своим интересам.

Можно предположить, что легкость, с которой правительство и общество приняли практику публичного интеллектуального дискурса, проистекала из их общего представления о том, что знание имеет значение как социальный факт, но не как нечто добываемое индивидуумом и им же изменяемое[478]478
  Деление образованной элиты XVIII века на «государственную» и «общественную» является искусственным, поскольку их пути в то время еще не разошлись. Я заранее хотел бы попросить у читателей прощения за обезличенное применение терминов «общество» и «государство». Обобщенное использование этих терминов часто ведет к овеществлению идей, которые они представляют, в отрыве от деятельности конкретных людей. В данной статье автор стремится продемонстрировать, что нам необходимо более пристально взглянуть на некоторые из внешних форм дореволюционного российского общества, чтобы понять, что в действительности оставалось за ними сокрытым.


[Закрыть]. Иными словами, можно сказать, что для государственного руководства и для членов общества знание имело инструментальную ценность. Следует также отметить, что в общественной культуре Москвы XVIII века присутствовал элемент поверхностности, указывавший на отсутствие истинной интеллектуальной серьезности. Кизеветтер отмечает, что первое время профессора справедливо осознавали, что «их основной задачей было развитие общего интереса к науке и объяснение ее значимости»[479]479
  Кизеветтер А.А. Московский университет… С. 43.


[Закрыть]. Тем не менее, независимо от того, какой была общественная мотивация или уровень вовлеченности, практика публичных выступлений и обсуждений серьезных интеллектуальных вопросов постепенно укоренилась. Ко второй половине XIX века, когда в среде значительной части элиты развилась сложная, существующая независимо от государства культура, традиция публичной презентации знания и идей посредством лекций и диспутов была уже окончательно сформирована.

Однако, прежде чем общественность и профессора смогли совместно создать институт защиты диссертации, университетская культура должна была завоевать признание в дворянской среде и утвердиться на более широком, прочном и зрелом фундаменте. Взаимодействие между университетской и дворянской культурой, рассмотренное выше, основывалось на дилетантском вкусе дворян, образование которым давали частные учителя или особые благородные учебные заведения. Участие дворянства в университетской культуре было пассивным участием наблюдателей, оставалось исключительно московским феноменом и не предполагало получение дворянами университетского образования. Даже если бы дворянство стало стремиться к обучению в университете, сама университетская система не смогла бы их принять. Историография последних лет показывает, что первые десятилетия, последовавшие за созданием новой университетской системы в 1804 году, были тяжелым временем[480]480
  Законодательной базой для развития современной университетской системы в России стал Устав 1804 года (последующие документы принимались в 1835, 1863 и 1884 годах). Однако присуждение магистерских и докторских степеней отчасти регулировалось законодательством, принятым еще до 1804 года, и его дальнейшие изменения проводились независимо от решения основного «университетского вопроса». Согласно указу от 24 января 1803 года, учреждались три основные научные степени: кандидат (по существу, степень бакалавра), магистр и доктор. В действительности, настоящими научными степенями были только магистерская и докторская, для которых были установлены письменные и устные экзамены, а также публичные защиты. После так называемой «дерптской аферы», когда обнаружилось, что несколько степеней было получено за деньги, отдельной реформой были введены градации внутри бакалаврской степени. Все те, кто окончил полную университетскую программу обучения, получали звание «действительного студента». Если студент успешно сдавал экзамен, назначавшийся как минимум через год после этого, он получал дополнительную степень «кандидата». Далее он мог претендовать на последующие степени при условии, что каждый раз между присвоением степени проходил минимум год. Последующее законодательство не изменило по существу данную систему. Изменения затронули только такие вопросы, как язык диссертации (которым мог быть русский, латынь или немецкий), структура факультетов и экзаменов, категории, по которым могли присуждаться степени, а в довершение всего в 1863 году был отменен экзамен для соискателей докторской степени.


[Закрыть]. Непродуманные административные решения оказались крайне обременительными для университетских преподавателей, у которых и без этого было достаточно сложностей с обучением студентов, особенно учитывая тот факт, что многие профессора не могли читать курсы на русском языке[481]481
  Под влиянием французской модели, ведущей свое начало от предложения, сделанного Кондорсе революционному Законодательному собранию, в России изначально была предпринята попытка интегрировать школьное образование в вертикальную систему, чтобы каждый из шести университетов отвечал за начальное и среднее образование в своих регионах. Этими шестью университетами были Московский, Дерптский, Казанский, Харьковский, Виленский и с 1819 года Санкт-Петербургский. После польского восстания 1830 года Виленский университет был закрыт (1832) и учрежден новый Киевский университет св. Владимира (1832–1833). См.: Galskoy C. The Ministry of Education Under Nicholas I (1826–1836): [дис… PhD Стенфордский ун-т]. Stanford, 1977. P. 199–208.


[Закрыть]. Кроме того, вторжение Наполеона, склонность Александра I к мистицизму, недостаток профессоров с соответствующим уровнем образования, низкий статус университетов и атмосфера того времени препятствовали развитию новой структуры высшего образования. Кажется почти невероятным, что к середине 1830-х годов, пережив то, что Джеймс Т. Флинн назвал «десятилетием Библейского общества»[482]482
  См. гл. 4 «Universities in the Bible Society Decade» в: Flynn J.T. The University Reform of Tsar Alexander I, 1802–1835. Washington, 1988.


[Закрыть], университетская система смогла справиться с этими проблемами и вошла в краткий период относительного спокойствия – который потом сменился суровой атмосферой последних лет царствования Николая I.

К середине 1840-х годов институт диспута уже не был изолированной академической процедурой и воздействовал также на более широкие общественные круги, однако ограничения и репрессии поздней николаевской эпохи подавили эту тенденцию. В результате контакты между профессурой и общественностью восстановились только в пореформенное время, начав развиваться с 1855 года. До этого диспут оставался в большей степени внутриуниверситетским мероприятием[483]483
  Довольно интересно, что мне не встретились какие-либо указания на обсуждение отмены публичной защиты. Устойчивость этого ритуала, скорее всего, объясняется практически всеобщим признанием как общественной природы знания, так и приоритета государственных целей в развитии образования. Немалое влияние, вероятно, оказали и зарубежные модели. Составители проектов университетских уставов 1804 года изучили работы Кондорсе об университетах, недавно учрежденную (1783) польскую систему, работу Христофа Майнера о немецких университетах (Meiner C. Über die Verfassung und Verwaltung deutscher Universitäten: Bd. 1–2. Göttingen, 1801–1802), а также вступили в прямую переписку с Майнером. См.: Кизеветтер А.А. Московский университет… С. 64. У Майнера есть рассуждения по поводу экзаменов и защит (см: Bd. 1. S. 345–365 в репринтном издании: Darmstadt, 1970). Марк Раев подчеркивает важную роль Германии как источника западных форм и идей для России, и российская университетская система была больше всего похожа на немецкую.


[Закрыть]. Впрочем, это не означает, что общественное участие отсутствовало совсем или что диспут потерял всякое значение. Напротив, благодаря относительной изоляции университетов и ограниченному характеру общественного участия в диспутах в первой половине XIX века именно в эти годы защита диссертации оказалась наиболее полно интегрирована в интеллектуальную жизнь университета.

Историк Михаил Погодин был общепризнанным поборником диспутов, которые в то время были «учреждением, занимавшим важное место во всей университетской жизни»[484]484
  Погодин М. Диспут г. Гладкова. О диспутах десятилетней давности (40-е годы) // Журнал министерства народного просвещения. 1856. № 2. С. 37 [отд. паг.]. В 1856 году Погодин считал себя обязанным написать об истории диспутов, поскольку в недавно опубликованной столетней истории Шевырёва об этом говорилось очень скудно.


[Закрыть]. Самым значительным различием между защитами первой половины века и теми, которые проходили в середине 1850-х годов, являлось то, что раньше студенты занимали в них гораздо более важное место. Студенты, как он пишет,

играли здесь главную роль. Они начинали диспут, они иногда и оканчивали его. Это была арена, для них, собственно, открытая, где они могли показывать себя и обращать на себя внимание профессоров. На экзаменах они обязаны давать отчет в том, что слышали <…> а на диспутах они предъявляли собственные приобретения, обнаруживали деятельность своего ума[485]485
  Там же. С. 38.


[Закрыть].

Погодин считал их отличным педагогическим средством, подчеркивая как независимость интеллектуальной деятельности, ее мотивационную силу, так и количество времени, потраченного на подготовку к ним. Студенты ожидали подобные диспуты как «торжества», они становились темой их разговоров задолго до самого события и продолжали обсуждаться в аудиториях и общежитиях в течение некоторого времени после защиты[486]486
  Там же. С. 28–29.


[Закрыть]. Погодин был в таком восторге от этого старого стиля защиты диссертаций, что он рекомендовал планировать диспуты таким образом, чтобы у студентов была возможность задать все вопросы и обсудить все волновавшие их проблемы. Он даже призывал к строительству специального зала для проведения диспутов, подобного тому, что он видел в Лейденском университете, который позволял бы всем присутствующим видеть диспутантов[487]487
  Там же. С. 40.


[Закрыть].

В ту эпоху, когда предмет диссертации еще не был узкоспециальным и, следовательно, в большей степени оказывался доступным среднему студенту (по крайней мере, это касается истории и филологии), защита была, очевидно, более существенным компонентом учебной программы и педагогической жизни университета. Фёдор Буслаев описывает в своих воспоминаниях эпизод, когда один из его профессоров, Иван Иванович Давыдов, раздал своим студентам несколько копий диссертации Александра Васильевича Никитенко[488]488
  А.В. Никитенко (1804–1877) был известным цензором, литературным критиком и автором дневников. Речь идет о его диссертации «О творческой силе поэзии, или поэтическом гении» (СПб., 1837). Это была одна из тех наскоро написанных диссертаций, единственной целью которых было дать ее автору возможность сохранить преподавательскую должность. Описание, которое дает ей Буслаев, показывает дистанцию между его идеалом точной науки и подобного рода работами: «Теперь я не помню ни ее заглавия, ни содержание, только хорошо знаю, что в ней говорилось вообще об изящных искусствах, о прекрасном, о поэзии, при полнейшем отсутствии положительных фактов». Буслаев Ф.И. Мои воспоминания. М., 1897. С. 122.


[Закрыть]. Дав студентам время ознакомиться с диссертацией, Давыдов устроил тренировочный (Буслаев называет его «примерным») диспут. Пока Давыдов стойко защищал диссертацию, «мы врассыпную громили крепость со всех сторон и разнесли ее в пух и прах»[489]489
  Там же.


[Закрыть]. Даже сам порядок проведения диспутов показывает, что они были скорее ориентированными на студентов учебными мероприятиями, чем тщательно спланированными и интеллектуально насыщенными столкновениями академических титанов. Студенты начинали задавать вопросы на защите, после них включались в обсуждение кандидаты и магистры («которые обыкновенно на диспутах давали о себе знать факультетам»). После этого слово предоставлялось публике, и только в самом конце в диспут вступали профессора, «которым доставалось обыкновенно сказать только несколько слов, произнести решительный приговор»[490]490
  Погодин М. Диспут г. Гладкова. С. 38–39.


[Закрыть]. Даже в это время на диспуте присутствовал особый участник, защитник, чья задача заключалась в том, чтобы следить за ходом дискуссии и не позволять задавать неподобающие вопросы[491]491
  Там же. С. 37–38.


[Закрыть]. Вероятно, участие защитника было необходимым из-за относительно хаотичного и демократичного характера процедуры защиты диссертации в первой половине XIX века. Когда эта процедура стала более структурированной и роль профессоров в ней возросла, было решено (справедливо или ошибочно), что защитник больше не нужен.