Текст книги "Сословие русских профессоров. Создатели статусов и смыслов"

Исследование событийности направлено на обнаружение событий, проявляющих основные смыслы и логику взаимодействия сообщества, поддерживающих его как целостность, (вос)производящих иерархичность, создающих разделенные способы чувствования – расставляющих эмоциональные акценты. События становятся механизмом включения/исключения человека из жизни группы.

Наиболее часто исследователи обращаются к изучению ритуализированной событийности университетов (праздникам, церемониям посвящения и пр.), достаточно доступной для исследовательского анализа в силу своей повторяемости и артикулированной ценности – стабилизации и мобилизации сообщества, формированию и проявлению его идентичности. Однако регулярно воспроизводимые ритуалы могут утрачивать свое значение в жизни группы или менять смысловое насыщение, требуя постоянной исследовательской ревизии смыслов устоявшихся форм взаимодействий, чтобы через изменение значения событийности говорить о переопределении социального целого. Так, Энтони Графтон отмечает, что университетские церемонии (как воплощение истории и верности традициям) сегодня не только важны для внутренней жизни сообщества, но и, наряду с другими обстоятельствами, становятся важной частью университетского брендинга – позиционирования университета на рынке образовательных услуг: «Современные вузы искренне стремятся отыскать лучших преподавателей и ученых – тех, кто работает в своих областях на переднем крае развития науки, – но они хотят при этом сохранить традиционные аспекты университетской культуры и, подобно своим учителям, с важностью носить мантии. Они надеются, что некая не поддающаяся определению комбинация этих качеств привлечет в их вуз наилучший контингент семнадцатилетних абитуриентов»[87]87
   Графтон Э. Указ. соч. С. 408.


[Закрыть].

Устойчивые взаимодействия, регулярная событийность, образующие календарь, ритмы жизни сообщества, – лишь одна из возможных логик саморегуляции. Особое значение в жизни университариев имеют происшествия, радикально переопределяющие условия существования группы, после которых «ничто уже не будет прежним», а также нерегулярные и локальные события, способствующие не радикальной трансформации, но реконфигурации сообщества – изменению иерархий, логики взаимодействия[88]88
   Гирц К. Интерпретация культур / пер. с англ. М.: РОССПЭН, 2004.


[Закрыть] и пр. Их влияние зависит от сложившихся правил взаимодействия, а роль в жизни сообщества подчеркивается эмоциональностью реакции задействованных участников, их воздействием на повседневную жизнь членов сообщества.

Пространственная жизнь университетского сообщества. Университет в пространстве города

Фокусируясь на жизни университетского сообщества, антропологический подход подчеркивает значимость ее пространственных координат. Университетская жизнь всегда имеет пространственное воплощение. Используя различные масштабы рассмотрения, мы можем говорить об особом «пространстве и времени университета»[89]89
   Bourdieu P., Passeron J.C. The Inheritors: French Students and their Relation to Culture. Chicago: University of Chicago Press, 1979. Р. 29.


[Закрыть], а также о его многообразных связях с «внешним миром». Университетское пространство и темпоральность образуются разделенными пространствами университетских построек, лекционных залов, библиотек, лабораторий и общежитий, особой ритмикой университетской жизни, создающими «атмосферу защищенности и исследовательского поиска, временно отделяющую»[90]90
   Chatterton P. University Students and City Centres: The Formation of Exclusive Geographies: the Case of Bristol, UK // Geoforum. 1999. Vol. 30. Issue 2. P. 117–133.


[Закрыть] университариев от неуниверситетского мира. Будучи особым местом, университет оказывается не только отделенным от внешнего мира, но и соединенным множеством повседневных связей с другими пространствами.

Рассматривая связь университетских людей с их непосредственным городским окружением, описывая историю университетов как развивающуюся в конкретных городских контекстах[91]91
   Университет и город в России: (начало XX века).


[Закрыть], исследователи стремятся преодолеть во многом типичный для социальных наук «взгляд одновременно отовсюду и конкретно ниоткуда». Аналитики предостерегают от нецелесообразного и крайне абстрактного разговора о городе и университете вообще, подчеркивая различие историй и логик подобного взаимодействия[92]92
   Van der Wusten H. A Warehouse of Precious Goods: The University in its Urban Context // The Urban University and its Identity: Roots, Locations, Roles / H. van der Wusten (ed.). Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, 1997. Р. 4.


[Закрыть].

Примером анализа, сосредоточенного на обозначении различий в отношениях «университет – город», можно считать работу Дэвида Чарльза «Университеты и их взаимодействие с городами, регионами и местными сообществами»[93]93
    Charles D.R. Universities and Engagement with Cities, Regions and Local Communities // Rebalancing the Social and Economic: Learning, Partnership and Place / C. Duke, M. Osborne, B. Wilson (eds). Leicester: NIACE, 2005. Ch. 10.


[Закрыть]. Не стремясь к созданию классификации или установлению какой-либо сопоставимости, не всегда выдерживая четкие логические критерии, Дэвид Чарльз выделяет следующие группы отношений университетов и городов в Великобритании: «Первая группа представлена широко известными университетскими городами, такими как Кембридж, Оксфорд. Эти города вырастали и развивались вокруг университетов, а кампусы, как с физической, так и с функциональной точек зрения, всегда доминировали над историческими центрами своих городов. На сегодняшний день эти города и университеты воспринимаются как единое целое, несмотря на то что сами университеты в первую очередь ориентированы на международную аудиторию, а между местным населением и обособленными университетскими городками складывается напряженность.

Вторая группа – противоположность городам-университетам – это университеты, ассоциируемые с городом, как правило, это недавние университеты, выросшие из бывших политехнических институтов, которые формировались в определенных городах.

Третью группу составляют городские (civic) университеты, выходящие за пределы городов, имеющие региональное значение, но изначально создаваемые при значительном участии городских властей. В отличие от городских университетов, локализованных в городах, но ориентированных на потребности регионов, существует другая группа университетов, располагающихся за пределами города (out-of-town campuses) и демонстрирующих отсутствие тесных связей с городом»[94]94
   Перфильева О.В. Университет и регион на пути к реализации третьей функции // Вестник международных организаций. 2011. № 1 (32). С. 135.


[Закрыть].

Как можно заметить из приведенного примера, связь университета и города определяется не только логикой их собственных отношений, но и включением (как университета, так и города) в более широкие контексты – региональные, национальные, глобальные. Существование в нескольких пересекающихся реальностях зачастую увеличивает сложность описания отношений «университет – город», требует учета множественных контекстов, формирующих взаимодействие.

Особый статус города (его столичность, региональная значимость) предполагает дополнительные возможности для развития университета, открывая доступ к широкому ряду ресурсов и в то же время накладывая определенные ограничения (пространственные, политические и др.) на университетскую жизнь. При этом отношения университета и города представляют собой постоянный диалог и взаимную настройку, варьирующуюся от относительной хозяйственной, правовой, культурной изоляции и автономии до приспособления и взаимных изменений. Такая взаимная адаптация означает, что и город может использовать различные ресурсы университета, в том числе и символические. Университет при этом входит в число городских «иконических объектов», репрезентирующих город, повышающих его статус. В этом случае у университета появляются дополнительные основания рассчитывать на более выраженную поддержку городских властей и горожан.

Обращаясь к отношениям, складывающимся между городами и университетами, исследователи нередко рассматривают их как обмен возможностями и значимыми ресурсами. Например, появление университета в уже обжитом городе предполагает широкое использование университетскими профессорами и студентами возможностей, предоставляемых городской жизнью (публичные пространства – библиотеки, музеи, выставочные залы; развитый рынок жилья; городская инфраструктура, интенсивная культурная жизнь и многое другое), при этом сам университет постепенно превращается в значимую часть городского публичного пространства[95]95
   Bender T. Scholarship, Local Life, and the Necessity of Worldliness // The Urban University and its Identity… P. 17–47.


[Закрыть]. Университет способен стать структурирующим центром городского района или города в целом[96]96
   The University as Urban Developer: Case Studies and Analysis / D.C. Perry, W. Wiewel (eds). N.Y.: M.E. Sharpe, 2005; Chatterton P. The Student City: an Ongoing Story of Neoliberalism, Gentrification, and Commodification // Environment and Planning. 2010. Vol. 42. P. 509–514.


[Закрыть], а также особого пространства – университетского города или кампуса, формируя особую среду, соответствующую запросам университетских обитателей.

Развитие кампусов ставит под сомнение городской дух университетов. Будучи во многих случаях принципиально антигородским проектом[97]97
   The University and the City: from Medieval Origins to the Present / T. Bender (ed.). N.Y.: Oxford University Press, 1988.


[Закрыть], к достоинствам которого, помимо прочего, его создатели относили «изолированность от городской суеты и безумств современного общества»[98]98
   Из речи Даниэла К. Гилмана (1876), первого президента The John Hopkins University. Цит. по: Bender T. Op. cit. P. 18.


[Закрыть], кампус превращает университетскую жизнь в основание жизненного уклада местного сообщества, формирует особое пространство, призванное максимально проявить «академические и общественные качества» его обитателей[99]99
   Muthesius S. The Postwar University: Utopianist Campus and College. New Heaven: Yale University Press, 2000.


[Закрыть], создает социальную среду небольшого поселения. Кампус подчеркивает и усиливает «самодостаточность университетской жизни, а значит, и ее самостоятельность»[100]100
   Ibid. P. 24.


[Закрыть].

Признавая множественное влияние университета на городскую жизнь (экономическое, политическое, культурное), исследователи рассматривают университетскую среду как инициирующую и катализирующую ряд городских процессов, способствующую формированию новых городских пространств и практик. В частности, российские исследователи признают особый вклад университетов в формирование публичного пространства российских городов XVIII–XIX вв., отмечая их выраженное цивилизующее влияние: «Сама логика университетской жизни диктовала другое. Университет жил открыто, сея навыки нового, цивилизованного быта. Публичные действа, связанные с функционированием университета – торжественные церемонии и ученые торжества, открытые диспуты, где студенты должны были полемизировать в присутствии зрителей, лекции с демонстрацией физических опытов, процедуры награждения отличников и т. п., – все это нетрадиционные, новые по сути своей ритуалы, которые играли особую роль в усвоении населением города нового культурного опыта. Постепенно в него втягивались и горожане, переходя от незнания, удивления и любопытства к включенности в новую культурную деятельность. Университетский театр стал общедоступным (университетская труппа фактически эволюционировала в сторону публичного городского театра). Библиотека университета стала первой публичной библиотекой Москвы. Физические лекции с демонстрацией эффектных опытов были публичными»[101]101
   Кулакова И.П. У истоков высшей школы: Московский университет в XVIII веке [Электронный ресурс] // Отечественные записки. 2002. № 2. URL: http: //magazines.russ.ru/oz/2002/2/kulak.html (дата обращения 17.09.2012).


[Закрыть].

Университет, таким образом, идентифицируется как один из важнейших агентов, меняющих повседневную жизнь горожан, формирующих новые условия городской жизни. Однако открытым остается вопрос о значимости роли университета в процессе «цивилизации», соотношении университетских усилий и действий других городских структур или публичных пространств, а также реакции горожан на университетские новации, их включенность в поле новых культурных практик. Состоятельность университета как публичного пространства (в том числе и городского) усиливает общественный резонанс университетских событий, укрепляет значение университета как политической арены. Университетские волнения, неоднократно выплескивавшиеся в городское пространство, становились основаниями переопределения конвенций городской жизни, а также вполне материальных ответов на угрозу стабильности (к которым можно отнести развитие «бункерной архитектуры» в ответ на студенческие восстания 1960-х).

Последние исследования, оценивающие влияние университетов и университетской публики на городскую жизнь, все чаще рассматривают этот процесс не со стороны университетов, а со стороны горожан. Изменение оптики приводит и к переоценке взаимодействия. В поле зрения исследователей попадают не только позитивные изменения, но и неблагоприятные эффекты взаимодействия, обнаруживаются противоречия городской жизни, обостряемые университетами как крупными капиталистическими корпорациями, играющими особую роль в современной экономике знаний. Выступая в роли одного из ключевых игроков городской жизни, университеты определяют стратегии развития крупных городов, формируют масштабные рынки недвижимости, труда и потребительские рынки. Этот процесс в определенной степени находится в русле традиционного влияния университетов на городскую экономику. Однако усилившийся в последние десятилетия процесс «студентификации»[102]102
   Smith D. Studentification: the Gentrification Factory? // The New Urban Colonialism: Gentrification in a Global Context / R. Atkinson, G. Bridge (eds). N.Y.: Routledge, 2005.


[Закрыть] – резкого увеличения числа студентов и возрастания культурной ценности периода студенческой жизни[103]103
   Chatterton P. The Student City… P. 514.


[Закрыть] – по мнению исследователей, способствовал изменению конфигурации ряда крупных городов (основным предметом исследования в данном случае выступают британские города). Коммерциализация городской жизни, поддерживающаяся университетами и студентами, превратившимися в основных потребителей городских сервисов и пространств, формирует особые пространства ограниченной доступности (ценовой, физической, символической), усиливает процессы джентрификации и фактически отчуждает часть городских пространств, ощутимо меняя ландшафт города. Таким образом, можно заметить, что университеты не только принимают активное участие в производстве городского публичного пространства, но и способствуют его отчуждению и приватизации.

Взаимодействия горожан и университетской публики нередко описываются в литературе как стихийные повседневные встречи и коммуникации, определяемые общностью разделяемого городского пространства[104]104
   Университет и город в России: (начало XX века).


[Закрыть]. Вместе с тем подобные взаимодействия могут быть частью вполне осознанной стратегии. Отношения «университет – местное сообщество» – одна из наиболее обсуждаемых тем в современной дискуссии, связанной с университетами. Превращение университета в современную капиталистическую корпорацию – крупного агента, балансирующего в различных системах координат (от городской до глобальной), по мнению ряда авторов, делает неизбежной его ответственность за состояние местных сообществ. Действия университета, таким образом, лишаются специфичности образовательной институции и подчиняются общей логике функционирования бизнес-структур.

* * *

Интеллектуальный ландшафт исследований университета крайне многообразен, несмотря на то что сам университет относительно недавно попал в фокус социальных наук, будучи растворенным во множестве институций, формирующих систему образования. В данном тексте я постаралась обозначить основной набор концепций, задействованных в исследованиях университета, раскрывая как сферы плотной концептуализации, так и исследовательские лакуны, ожидающие своего аналитического наполнения.

Доминирование макроподходов, установившееся в поле университетских исследований, долгое время предопределяло его панорамное видение. Вероятно, обращение к микроподходам или балансирование между регистрами поможет установить подвижную, в некотором отношении стихийную и творческую картину университетской повседневности и особой академической событийности, показать освоение и изменение институциональных условий согласованными действиями университариев.

Прорисовывание ландшафта исследований университета, обозначение основных направлений концептуализации – это не только противостояние сложившейся доксе, но и производство новой доксы, легитимация определенного представления об академии. Следовательно, можно надеяться, что в постоянной рефлексии и саморазоблачении – сознательной открытости сценариев производства знаний об академии – заключается одна из возможностей преодоления догматичности и превращения доксы из непреодолимого препятствия в постоянно обновляемый инструмент исследования.

Раздел I
Сообщество по производству текстов

Е.А. Вишленкова, А.Н. Дмитриев
Прагматика традиции, или Актуальное прошлое для российских университетов[105]105
   В данной научной работе использованы результаты, полученные в ходе выполнения проекта «Конструирование традиции: проблема преемственности и разрывов в университетской истории России» в рамках программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ в 2013 г.


[Закрыть]

Университетская традиция в России, к которой так часто апеллируют исследователи и публицисты, обычно представляется как непроблематичная, устойчивая во времени характеристика развития отечественной высшей школы, как прошлое, организованное для службы настоящему. Авторы одного из первых в России исследований об историческом времени И.М. Савельева и А.В. Полетаев справедливо считают, что «при таком “затмении” чувства времени возникает скорее эмоциональная связь с прошлым, чем критический взгляд на него»[106]106
   Савельева И.М., Полетаев А.В. Знание о прошлом: теория и история. Т. 2. Образы прошлого. СПб.: Наука, 2006. С. 420.


[Закрыть].

Как правило, в обыденной речи традиция представляется аллегорически, как вневременной свод неявных правил и заповедей, лишь подтверждающийся теми или иными конкретными примерами и всем обретенным опытом. В отличие от прочих высказывающихся на эту тему людей, профессионал создает «большую» историю университета (конкретного своего или российского в целом) и экстрагирует из нее традицию посредством процедуры типологизации источниковых данных. При этом он должен верить в наличие объективных признаков и характерных черт изучаемого прошлого. Для гомогенизации временного потока в таких случаях используется прием масштабирования, когда в качестве мерила для всего объекта исследования используется один из его элементов, например, число учащихся в университетах, присуждение ученых степеней, факультетская структура или постоянно пополняющийся список «славных имен».

После выхода коллективной монографии под редакцией Эрика Хобсбаума и Теренса Рейнджера[107]107
   The Invention of Tradition / E. Hobsbawm, T. Ranger (eds). N. Y.: Cambridge University Press, 1983; Hobsbawm E. Mass-Producing Traditions: Europe, 1870–1914 // Representing the Nation: A Reader / D. Boswell, J. Evans (eds). L.; N.Y.: Routledge, 2007. Р. 82.


[Закрыть] общим местом в социогуманитарных дисциплинах стала максима, согласно которой в социальной жизни традиции изобретаются, а смысл ей придают мемуаристы и историки. Именно воспоминание организует время в непрерывную последовательность. Сама по себе линейная хронология – это абстракция, которая редко соответствует ощущению времени современниками. В историческом нарративе она помогает выстроить историческое знание в логике «до» и «после» и дает простор повествованию.

Эти положения, изложенные в трудах современных философов, социологов и антропологов, занимавшихся исследованием социального или исторического времени[108]108
   Савельева И.М., Полетаев А.В. История и время: в поисках утраченного. М.: Языки русской культуры, 1997; Остерхаммель Ю. Трансформация мира: история XIX века: Главы из книги / пер. А. Каплуновского // Ab Imperio. 2011. № 3. С. 21–140; Zarubavel E. Hidden Rhythms: Schedules and Calendars in Social Life. Berkeley; Los Angeles; L.: University of California Press, 1981; Zarubavel E. The Standardization of Time: A Sociohistorical Perspective // American Journal of Sociology. 1982. Vol. 88. No. 1. P. 1−23; Bourdieu P. The Logic of Practice. Stanford: Stanford University Press, 1990; Munn N.D. The Cultural Anthropology of Time: a Critical Essay // Annual Review Anthropology. 1992. No. 21. P. 93–123; Osterhammel J. Die Verwandlung der Welt: Eine Geschichte des 19. Jahrhunderts. 1. Auflage. Mьnchen: C.H. Beck, 2010.


[Закрыть], проблематизировали создание большого исторического нарратива для гетерогенных образований, к которым мы и относим университеты. Они же легли в основу предлагаемой нами деконструкции концепта «университетская традиция». Провести ее нас побудили несколько обстоятельств: периодически обостряющиеся споры о правопреемственности современного вуза от исторического предшественника; историографические противоречия в хронологии истории локальных университетов и истории «российского университета» и прагматика (т. е. использование) концепта «университетская традиция» в политике (публичной истории, политике образования, конкурентной борьбе на рынке образовательных услуг).

Мы в России – свидетели повсеместно вспыхивающих дискуссий о правопреемственности современных университетов от их исторических предшественников (Харьковского университета – от Харьковского коллегиума, Санкт-Петербургского университета – от академического университета 1725 г., Воронежского университета – от эвакуированного Дерптского университета и т. д.). С одной стороны, в основе этих споров лежит убеждение неких универсальных свойств, присущих любому университету. С другой стороны, такая борьба опирается на априорное признание непрерывности университетской истории.

Между тем в историографии наличествуют различающиеся версии континуитета прошлого российских университетов. Исследования по истории конкретных высших школ создают карту автохтонных учебных локусов с собственной логикой развития, переломами и различающейся периодизацией. Видимо, местные архивы не позволяют историкам представить жизнь разных университетов как параллельные прямые линии. В юбилейных версиях такого прошлого жизнь фрагментируется на несовпадающие по длительности и свойствам блоки, персонализированные именами «своих» администраторов (попечителей или ректоров) либо означенные политическими катаклизмами (ревизиями, студенческими беспорядками, войнами, региональными событиями). Сборка большого периода как целостности в локальных историях достигается посредством использования вневременных категорий «университетские черты» и «университетская культура»[109]109
   О возможности такой преемственности для Казанского университета см: Вишленкова Е.А., Малышева С.Ю., Сальникова А.А. История университета как история памяти корпорации? // Ab Imperio. 2004. № 3. С. 271–311; Viљhlenkova E.A., Malyљheva S.Yu. Universität als Wissenschaftseinrichtung und als Form der Gedächtnisorganisation // Jahrbuch für Universitätsgeschichte. 2008. Bd. 11. S. 155–182.
  О преемственности Харьковского университета от Харьковского коллегиума см.: Багалей Д.И. Опыт истории Харьковского университета: (по неизданным материалам): в 2 т. Т. 1. 1802–1815. Харьков: Паровая тип. и литогр. М. Зильберберг и с-вья, 1893. С. 14–51; Посохова Л.Ю. Православные коллегиумы Российской империи: (вторая половина XVIII – начало XIX века): между традициями и новациями // Ab Imperio. 2010. № 3. C. 85-113.
  Обоснование преемственности Санкт-Петербургского университета см.: Марголис Ю.Д., Тишкин Г.А. Отечеству на пользу, а россиянам во славу: из истории университетского образования в Петербурге в XVIII – начале XIX века. Л.: Изд-во Лен. гос. ун-та, 1988; Они же. «Единым вдохновением»: очерки истории университетского образования в Петербурге в конце XVIII – первой половине XIX века. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2000; Жуковская Т.Н. Какая история нужна Петербургскому университету? // Санкт-Петербургский университет в XVIII–XX веках: европейские традиции и российский контекст: матер. междунар. науч. конф., 23–25 июня 2009 г. / отв. ред. А.Ю. Дворниченко, И.Л. Тихонов. СПб.: Изд. дом. С.-Петерб. гос. ун-та, 2010. С. 463–478.
  Критика аргументации петербургских историков см.: Левшин Б.В. Академический университет в Санкт-Петербурге: историческая справка // Отечественная история. 1998. № 5. С. 73–76; Андреев А.Ю. О начале университетского образования в Санкт-Петербурге // Там же. С. 62–72; Кулакова И.П. Московский и Санкт-Петербургский университеты: к спору о первородстве // Российские университеты в XVIII–XX веках: сб. науч. ст. Вып. 5. Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 2000. С. 28–64; Андреев А.Ю. Проблемы рецепции «гумбольдтовского» университета в России в ее прошлом и настоящем // Гумбольдтовские чтения: матер. междунар. науч. конф. М.: РГГУ, 2010. С. 146–147.


[Закрыть].

При изучении публикаций, посвященных правительственной политике и системе университетского образования, перед читателем предстают единое пространство страны или региона, созданное стирающими локальные различия понятиями «университетская идея»[110]110
   Афонюшкина А.В. О правительственной политике России 20-40-х годов XIX века в области университетского образования // Российские университеты в XIX – начале XX века: сб. науч. ст. Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 1993. С. 15; Андреев А.Ю., Посохов С.И. Раздел 1. Конец XVII – начало XIX в. // Университетская идея в Российской империи XVIII – начала XX веков: антология: учеб. пособие для вузов / сост. А.Ю. Андреев, С.И. Посохов. М.: РОССПЭН, 2011. С. 15.


[Закрыть], «университетская система»[111]111
   Петров Ф.А. Формирование системы университетского образования в России. М.: Изд-во Моск. гос. ун-та, 2002–2003. Т. 1–4; Чесноков В.И. Некоторые актуальные вопросы истории дореволюционных российских университетов // Российские университеты в XVIII–XX веках: сб. науч. ст. Вып. 6. Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 2002. С. 145.


[Закрыть] или «университетские модели»[112]112
   Gellert C. The Emergence of Three University Models: Institutional and Functional Modifications in European Higher Education. Florenz: European University Institute, 1991; Wittrock B. The Modern University: the Three Transformations // The European and American University since 1800 / S. Rothblatt, B. Wittrock (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 1993. P. 303–361; A History of the University in Europe / W. Ruegg (ed.): Vol. 1. Universities in the Middle Ages / H. De Rudder-Symoens (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 1992; Vol. 2. Universities in Early Modern Europe (1500–1800) / H. De Ridder-Symoens (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 1996; Vol. 3. Universities in the Nineteenth and Early Twentieth Centuries (1800–1945) / W. Ruegg (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 2004; Vol. 4. Universities since 1945 / W. Ruegg (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 2011.


[Закрыть], и общая история, разделенная университетскими уставами и политическими событиями на этапы однонаправленного развития.

Утверждение такой упорядоченной континуальности дается исследователям российской университетской истории ценой умолчания о свидетельствах современников об индивидуальных цезурах (например, ревизии и обновлении Казанского университета 1819–1825 гг., кадровой реформе в Московском университете 1835–1837 гг., послереволюционной ликвидации университетской автономии, политических репрессиях 1930-1940-х годов).

Тиражируемое в разных по жанру текстах утверждение заведомо гомогенной, равной себе во времени и пространстве университетской традиции, как нам представляется, искажает историческое сознание читателей: оно камуфлирует интересы создателей исторических нарративов, исключает возможность признания множественности университетского прошлого и делает Россию зоной «особого пути» с «особой университетской традицией».

Линейное время для университетского прошлого

Конструирование университетской традиции для России началось с попыток правительства заставить профессорские советы писать исторические записки о своих учебных округах. «Составлять» историю требовал от профессоров устав 1804 г. (§ 70). Такой текст являлся разновидностью отчета о состоянии учреждения с указанием источников его процветания. Занятые обилием дел по учебному округу и учебному процессу в университете профессора долгое время игнорировали требование властей или присылали в Петербург разрозненные данные об университетских подразделениях, студентах и учебных курсах.

Первый сюжетный рассказ о прошлом придумало в 1840-е годы для университетов само министерство. Собираемые в те годы ежегодные отчеты позволяли чиновникам не только контролировать текущее состояние учебных заведений, но и разработать на их основе концепцию формирования университетской системы в России[113]113
   Ильина К.А. Профессора и бюрократические коммуникации в Российской империи первой трети XIX века // История и историческая память: межвуз. сб. науч. тр. Вып. 4. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2011. С. 133–158.


[Закрыть]. В 1843 г. граф С.С. Уваров зачитал императору и публике отчет о десятилетней деятельности своего ведомства, в котором университетское прошлое предстало как реализация просветительской стратегии государства.

Министр напомнил, что в 1833 г. получил от своего предшественника только «материалы, из коих надлежало почти вновь соорудить эти высшие учебные заведения»[114]114
   Уваров С.С. Десятилетие Министерства народного просвещения: 1833–1843 // Сергей Семенович Уваров: избранные труды / сост., автор коммент., перевода В.С. Парсамов. М.: РОССПЭН, 2010. С. 368.


[Закрыть]. Вся жизнь университетов до его прихода на пост министра представлялась царством анархии и хаоса. Они были следствием той самой организационной автономии, которая возложила «административные и хозяйственные дела на лиц ученого сословия, по большей части чуждых обязанностей этого рода и без существенной пользы для успешности управления, что отвлекало профессоров от настоящих и главных их занятий науками и преподаванием»[115]115
   Уваров С.С. Десятилетие Министерства народного просвещения… С. 349.


[Закрыть]. В результате в органах университетского самоуправления, констатировал министр, господствовала «медленность в распоряжениях, многосложность административных форм и затруднительность совещательного образа управления»[116]116
   Там же.


[Закрыть].

Главную свою заслугу Уваров видел в том, что подчинил разрозненные учебные заведения единой системе управления (т. е. обучения, воспитания и контроля), сформулировав ее «твердые начала», и в том, что снял с профессоров тяжесть административных и хозяйственных обязанностей. В написанных по разным поводам текстах министр доказывал, что выстроенная им университетская система является стройной, правильной и приспособленной для надзора. В результате ее внедрения пребывавшие прежде в упадке университеты, например «Харьковский и Казанский, вступили в эпоху своего возрождения»[117]117
   Там же. С. 358, 367.


[Закрыть].

Для того чтобы подчеркнуть собственные заслуги в развитии университетов, до-уваровские чиновники использовали метафоры «руины» и «расцвет». Почти каждый вновь назначенный попечитель обнаруживал подведомственный ему университет в руинах и оставлял его в цветущем состоянии. А его преемник вновь стоял среди руин. Такая метафорика не позволяла утвердить линейное развитие, замыкая университетское прошлое в цикличные круги. В николаевское время изменился язык делового письма, практикуемый по ведомству просвещения. Тогда попечителями служили не по несколько лет, как раньше, а десятилетиями. Разоблачения и критика предшественников решительно пресекались верховной властью как порочащие честь мундира и подрывающие лояльность подданных. В поступающих отчетах администраторы сообщали об «усовершенствовании», «развитии», «улучшении» и «преемниках», что позволяло представить текущую историю как линию прогресса.

Основанная на идее прогрессивного исторического времени, уваровская концепция сняла уже закрепившееся к тому времени противопоставление России Западу как варварства – цивилизации[118]118
   О ранней биографии Уварова, помимо известной книги Цинтии Х. Виттекер (Граф Сергей Семенович Уваров и его время / пер. с англ. Н.Л. Лужецкой. СПб.: Академический проект, 1999), см.: Майофис М. От идеи «единой Европы» к идее «особого пути»: С.С. Уваров в 1816–1821 годах // Идеология «особого пути» в России и Германии: истоки, содержание, последствия. М.: Три квадрата, 2010. С. 49–69; Велижев М.Б. С.С. Уваров в начале николаевского царствования: заметки к теме // Пушкинские чтения в Тарту 5: Пушкинская эпоха и русский литературный канон: к 85-летию Ларисы Ильиничны Вольперт: в 2 ч. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2011. Ч. 2. C. 335–356.


[Закрыть]. Поскольку министр был сторонником идеи «особого пути» для России, отечественные университеты представлялись ему национальным явлением, а не частью универсальной культуры. Уваров ни разу не упомянул о призыве иностранных профессоров и о трудностях вживания университетских людей в локальную культурную среду. Он писал об университетах как о «русских» и как о всегда бывших. В создаваемом им дискурсе государство являлось единственным архитектором российского просвещения. Университетам отводилась роль средства для реализации правительственных намерений и фрагмента государственной машины («орудие Правительства»[119]119
   Уваров С.С. Циркулярное предложение управляющего Министерством народного просвещения начальствам учебных округов о вступлении в управление министерством // Журнал Министерства народного просвещения. 1834. Ч. I. № 1. С. L.


[Закрыть]).

Изобретение Уварова имело долгосрочные последствия для будущей историографии российских университетов и конструирования ими своей традиции. Изложенная министром логика развития университетов, понимание их назначения легли в основу разработанной его подчиненными системы сбора первичных данных с университетов. Формуляры отчетных документов, спускаемые из Санкт-Петербурга, были сделаны таким образом, что вписанные в них данные представляли профессоров и студентов обезличенной массой «учащих» и «учащихся», а сам университет – государственным учреждением[120]120
    Vishlenkova E. University Deloproizvodstvo (Paperwork) as a Cultural Practice and Institution (Russia, First Half of the 19th Century) // «Humanities» (WP BRP 03/Hum/2012) National Research University Higher School of Economics. 2012 [Электронный ресурс]: URL: http://www.hse.ru/data/2012/01/24/1264549655/03HUM2012.pdf


[Закрыть]. А ведь именно эти документы служили и продолжают служить главными историческими свидетельствами для историков.

Поиски традиции

Коллективное творчество по созданию общей традиции началось в российских университетах в связи с предстоящими юбилеями. Оценивая современное состояние университетской жизни как критическое, профессорские советы пытались самоопределиться, сформировать свое социальное назначение и корпоративное прошлое или просто получить причитающиеся по такому поводу благодеяния от властей. И если провинциальные университеты свое прошлое помнили так, как дозволяло им помнить министерство[121]121
   Российский государственный исторический архив (далее – РГИА). Ф. 733. Оп. 50. Д. 663 «Дело об осмотре министром народного просвещения и другими учебных заведений Харьковского учебного округа. Историческая записка о Харьковском университете». 1851. Л. 2-13; Загоскин Н.П. История императорского Казанского университета за первые сто лет его существования, 1804–1904: в 4 т. Т. 1. Введение и часть первая: 1804–1814. Казань: Типо-литогр. имп. Каз. ун-та, 1902. С. XXV.


[Закрыть], то москвичи попытались выйти из ущемляющего университетское достоинство государственнического дискурса.

К столетнему юбилею университета в Москве планировалось составить своего рода сборник агиографических текстов о его служителях и соединить университетское торжество с празднованием 1000-летия «изобретения церковных Славянских письмен, которое совершилось в 855 г.»[122]122
   РГИА. Ф. 733. Оп. 35. Д. 3. «Дело о праздновании столетнего юбилея университета. Рисунок медали в честь юбилея». 1850–1859. Л. 1.


[Закрыть]. Таким образом, университетская история предстала бы завершением духовного просвещения Руси-России. И поскольку в такой связи профессора являлись прямыми продолжателями дела христианских просветителей, то юбилейные издания предлагалось обогатить «историей славяно-русских письмен» и «жизнеописанием Св. Первоучителей Славянской грамоты Кирилла и Мефодия»[123]123
   РГИА. Ф. 733. Оп. 35. Д. 3. Л. 3, 4.


[Закрыть].

Несмотря на первоначальную установку, опубликованная в 1855 г. «История Московского университета» С.П. Шевырёва не образовала линию, выходящую за пределы имперского времени. С одной стороны, война 1812 г. и московский пожар создали в ней явный разрыв, а с другой – имевшиеся в распоряжении историка источники повествовали не о тысячелетнем, а только о столетнем периоде и о двух разных университетах внутри него: о Московском университете XVIII в. и об императорском университете в Москве первой половины XIX в.

Единую нить, на которую автор нанизал почерпнутые из них сведения, образовал тезис о стремлении российских монархов просвещать подданных[124]124
   Шевырёв С.П. История императорского Московского Университета, написанная к столетнему его юбилею ординарным профессором русской словесности и педагогии Степаном Шевырёвым: 1755–1855. М.: Университ. тип., 1855. С. 10. Об общих установках Шевырёва см.: Петров Ф.А. С.П. Шевырёв – первый профессор истории российской словесности в Московском университете. М.: Альтекс, 1999.


[Закрыть]. Глористические мотивы и утверждения, что Николай I завершил просветительское дело Петра I и создал из отдельных школ систему российского образования, нередко звучали в те времена в университетских стенах. Об этом, в частности, говорил А.В. Никитенко на торжествах 1838 г. по случаю переезда Санкт-Петербургского университета в здание Двенадцати коллегий[125]125
   Никитенко А.В. Похвальное слово Петру Великому, императору и самодержцу всероссийскому, отцу отечества // Слова и речи, читанные ректором и профессорами императорского Санкт-Петербургского университета в день открытия его в бывшем здании 12 коллегий 25 марта 1838 г. СПб.: Тип. А. Плюшара, 1838. Паг. 2. С. 3.


[Закрыть]. Но в речах это была дань одическому жанру, и она не требовала обоснования.

Взятая же в качестве концептуальной установки эта идея побудила Шевырёва делать сомнительные утверждения. Так, историку пришлось заверить читателей, что, создавая университеты, правительство удовлетворяло потребности элит (помещиков) в университетском образовании[126]126
   Шевырёв С.П. Указ. соч. С. 10.


[Закрыть]. Видимо, так же как в свое время законодателям, историку казалось соблазнительным представить университет в Москве результатом естественного исторического развития, только никаких доказательств тому у него не было. Некоторые объяснения он давал исходя из свойств современной ему культуры. «Потребности государственные, особенно военные, и потребности общежития, – уверял, например, Шевырёв, – были причиною распространения и умножения медицинского факультета»[127]127
   Там же. С. 497.


[Закрыть]. И это несмотря на то, что даже в 1840-е годы врачи с университетским дипломом сообщали правительству о низкой потребности россиян в научной медицине[128]128
   Вишленкова Е.А. «Выполняя врачебные обязанности, постиг я дух народный»: самосознание врача как просветителя русского государства (первая половина XIX века) // Ab Imperio. 2011. № 2. С. 47–82.


[Закрыть]. Модернизируя историю XVIII столетия, университетский историк утверждал, что правительство всегда стремилось «к приведению всех учебных средств к государственному единству»[129]129
   Шевырёв С.П. Указ. соч. С. 37.


[Закрыть], т. е. к системе. В шевырёвской версии концепт «система» получил более широкое, чем у Уварова, толкование – унифицированное университетское пространство и характерная черта университетской жизни России.

История Шевырёва организована в качестве хроники событий, составлена из последовательности правительственных указов и описания реакции на них членов конференции университета. Историк пересказал довольно близко к тексту оригинала протоколы Конференции XVIII в., содержимое писем университетской канцелярии к кураторам и кураторов к профессорам, рассказал о ежегодно публикуемых программах лекций. Рассказ о жизни «послепожарного» университета он подменил изложением правительственных постановлений, взятых из «Полного собрания законов Российской империи» и «Журнала Министерства народного просвещения».

В этом отношении в завуалированном и обновленном виде сформулированная Уваровым концепция университетского прошлого, утвержденные им категории оказались воспроизведены в университетских самоописаниях. От доклада министра они отличались отсутствием цифровой аргументации и включением в нарратив университетской истории персональных голосов и биографических справок. Но все равно это были рассказы не о культурной специфике конкретных университетов, а о правительственной политике в отношении их. «История университета Московского занимает в ней, – писал Шевырёв, – только малую и скромную часть, но не менее значительную, как часть одного великого целого»[130]130
   Шевырёв С.П. Указ. соч. С. 470.


[Закрыть]. Юбилейные исследователи университетов разделили протяженность прошлого на царствия, а их – на кураторства и попечительства[131]131
   Плетнёв П.А. Первое двадцатипятилетие императорского Санкт-Петербургского университета: историческая записка, по определению университетского совета читанная ректором университета Петром Плетнёвым на публичном торжественном акте, 8 февраля 1844 г. СПб.: В тип. военно-учебных заведений, 1844.


[Закрыть]. Таким образом оказались синхронизированы просветительские действия политической власти и жизнь университетов.