Текст книги "Наше счастливое время"

Глава 7

Когда раздался звонок, я не спеша поглощала поздний завтрак. Это была тетя. Она, запыхавшаяся, попросила срочно приехать, чтобы кое-куда ее отвезти. Взглянув на часы, я увидела, что до обеда еще есть время и я успею до назначенной вечерней встречи.

Я поехала к ней в монастырь в районе Чхонпхадон, там мы загрузили в машину упаковку свиных ребрышек и отправились в район Самяндон. Припарковаться было негде, и нам пришлось оставить машину на платной стоянке около въезда на рынок и пройтись пешком. Я не могла нагрузить мою престарелую тетю тяжелой поклажей, поэтому скоро запыхалась, неся отнюдь не легкую упаковку. Мы уже миновали рынок, но дома, который искала тетя, так и не было видно. В переулках снег, выпавший несколько дней назад, уже потерял свою белизну, смешался с желтоватой золой и превратился в грязное месиво. Сразу было видно, что это бедный квартал. «Неужели это Сеул?» – подумала я. Столица иногда поражала меня блеском, с которым не мог сравниться Париж, и неужели эти улочки тоже были частью Сеула? Меня несколько шокировало, что в этом месте, где время как будто остановилось в шестидесятых годах, люди живут в такой тесноте, как в муравейнике. Однако, если быть откровенной, меня это не сильно тронуло, и мои чувства можно скорее сравнить с впечатлением от картины, на которой изображен пейзаж.

Тетя сказала, что мы идем на встречу с семьей домработницы, которую убил Чон Юнсу. После трагедии она несколько раз предлагала встретиться, но ей отказывали, а теперь, кажется, сердце родных немного оттаяло. Поэтому она перед Лунным Новым годом[10]10
  Лунный Новый год – новый год по лунному календарю, известный как Китайский Новый год.


[Закрыть] решила купить в подарок немного мяса и торопилась его вручить – вот почему тетя так поспешно меня вызвала. Из-за назначенной на вечер встречи с однокурсниками я надела короткую юбку, и, пока я с тяжелым узлом пробиралась по этим задворкам, проходящие мужчины оглядывали меня с головы до пят, сильно раздражая. «И зачем я только во все это ввязалась, – размышляла я. – Черт подери, убийцы – все из бедняков, и их жертвы тоже голодранцы…»

– Тетя, отчего так?

– Что «так»?

– Почему они утверждают, что расправляются с богатеями? Я не имею в виду, что людей при деньгах можно убивать, но почему же? Почему все-таки их жертвы – тоже бедняки? О какой справедливости они говорят? Если уж на то пошло, загрузили бы взрывчатку в грузовик и взорвали ее в зажиточном районе, как те арабы, – возмутилась я, едва переводя дыхание. Тетя, тоже с трудом поднимавшаяся по узкой лестнице, остановилась и недоуменно посмотрела на меня.

– Говоришь, бомбу взорвать?.. Вот дуреха-то. Выходит, ты первая и погибнешь вместе с матерью и братьями.

– Я не говорю, что надо так сделать… Просто меня возмущает, что они убивают таких же несчастных людей… А потом кричат на каждом углу о справедливости, которой не существует в этом мире. Будто они святые апостолы…

– Районы с повышенным уровнем преступности… Ты же слышала, что так говорят про бедные кварталы. Потому что там, где живут богачи, есть охрана.

– А охранники живут же в подобных трущобах? И пока они охраняют богачей, страдают их жены и дочери, которым приходится работать допоздна и возвращаться домой по этим темным и узким переулкам… У меня этот Юнсу вызывает отвращение, но думает он как я. Он же сказал, что если признать, что Бог существует, то он живет не с нами, а в других местах – Бог, который защищает богатеев. Я согласна с ним. Это он в точку сказал… Поэтому я и не перевариваю всяких священнослужителей и церковь тоже.

– Столько отговорок у тебя, только чтобы не ходить в храм… Неуместное сравнение. Ты уверена, что вы можете говорить об одном и том же? Так, погоди-ка… это у нас номер 189–7?

Зайдя в узкий проулок, где еле-еле мог пройти один человек, она остановилась и сразу же постучала в дверь. У меня даже не было времени спросить, что она имела в виду под неуместным сравнением… То ли его отношение к таким, как я, то ли мои чувства к нему…

Открыв входную дверь, мы прямо из переулка попали в крохотную кухоньку, занимавшую меньше чем полпхена. Всюду в беспорядке была рассована домашняя утварь, в комнате было прохладно и стояла вонь: то ли от протухшей рыбы, то ли от перекисшего кимчхи[11]11
  Кимчхи – неотъемлемая закуска корейского стола: квашеные овощи, часто с добавлением красного перца.


[Закрыть]. Нас встретила старушенция с жидким узелком волос, которых было очень мало, но она заколола их длинной шпилькой в традиционном стиле; среднего роста, тощая-претощая, с приоткрытыми губами и опухшими воспаленными глазами, словно она долго и много рыдала. Когда я неловко протянула ей узелок со свиными ребрами, ее измученные глаза тотчас ожили. В глубине комнаты, размером не больше чем полтора пхена, царил полумрак; везде лежали стопки связанной старой бумаги; в углу – ворох одеял, готовых вот-вот развалиться; небольшое окошко почти под самым потолком было кое-как заклеено зеленой изолентой, чтобы хоть немного преградить путь сквозняку. Из него – все же это было окно – падал тусклый солнечный свет. Под этим окошком громоздился старый потертый комод, на котором стояла статуэтка Девы Марии. Как и во всех домах бедняков, скульптурка была неприглядной. Это было правдой. Когда я жила в Париже или во время путешествий по Италии, мне, хоть я и давно разочаровалась в вере, все равно изредка хотелось приобрести изящную фигурку Девы Марии, с которой эта статуэтка, конечно же, не могла сравниться. Лицо матери Иисуса в этой каморке казалось мрачным настолько, что не привидится и в страшном сне, и от одной мысли, что кто-то способен подарить такое, у меня побежали мурашки.

– Может, все же затопить печку? – спросила старуха.

– Нет-нет, не стоит… Все хорошо, – ответила тетя, и старуха с улыбкой ответила, что электричество сейчас дорогое. Улыбалась она пресмыкаясь, униженно – с чувством, с которым прожила свою длинную жизнь. Съежившись в полумраке, мы сидели, как персонажи картины Ван Гога «Едоки картофеля».

– Тяжко вам пришлось в последнее время? – спросила тетя, пока старуха нерешительно вытащила из кармана скомканную пачку дешевых папирос и взяла одну в зубы.

– А что делать, приходится выживать, раз Бог не забирает. Поначалу в монастыре помогли… На носу Лунный Новый год – маль[12]12
  Маль – мера объёма, равная 18 литрам.


[Закрыть] риса, наверно, подкинут. Так неудобно, заставила вас прийти в такой развал… – пробормотала старуха, затянувшись и выпустив длинную струйку дыма.

Когда тетя Моника искоса взглянула на статуэтку Девы Марии, хозяйка на мгновение погрузилась в свои мысли.

– Моя убитая дочь была католичкой. Нас верить не заставляла, да и сама из-за работы по воскресеньям не часто ходила в храм… И все-таки каждое утро вон там садилась и, вполголоса чего-то пробормотав, уходила на работу… После ее смерти я накрыла голову этой Святой Девы черным платком. Сначала хотела вынести на улицу и разбить вдребезги, но внуки не дали – мамина вещь, перед которой она каждое утро молилась, – вот я и не решилась… Поэтому я закрыла ее платком, но недавно сняла.

Мы, трое сидящих женщин, казалось, заполнили все пространство комнатушки. Дым от папиросы рассеивался в белесых лучах солнца. А Деве Марии ничего не оставалось, кроме как стоять в безмолвии на комоде.

– Вот оно как… А почему вы сняли платок сейчас? – переспросила тетя.

– Да хотела выпытать у нее… – хохотнула старуха, обнажив пожелтевшие от табака щербатые зубы.

Тетя немного растерянно рассмеялась вслед за ней.

– И как, откликнулась? – спросила тетя, а смеющаяся старуха, как ни странно, смутилась.

– Вот когда поверю, тогда, наверное, и ответит. Говорят же, если вера есть, можно горы свернуть. Будет вера, так и Дева Мария заговорит со мною, разве нет? Это же легче, чем гору сдвинуть. Никто не испугается… И хозяин горы убытка не понесет… Вот я и взялась в последнее время за основы вероучения…

– Вы неординарный человек! Не так-то легко все это… Послушаешь, как вы говорите… – Тетя засмеялась.

И правда, слова старухи напомнили мне высказывания, которые я слышала в воскресной школе. Интересно, верила ли я в детстве? В то, что вера может сдвинуть горы? Однако Бог не услышал молитвы, в которую я с плачем вложила всю душу, когда птенцом ласточки билась в лапах того подонка. Тогда я точно верила и в рай, и в ад, и в ангелов, и в демонов. Но в те минуты рядом со мной был только дьявол.

– Я не шучу. Сестра, я хожу в католический храм, изучаю катехизис, чтобы получить крещение, и надеюсь, после этого Дева ответит мне. Сестра! Священник, помогающий мне, объясняет все доходчиво… Я слышала, у него обнаружили рак? – спросила старуха.

– Да… Операция прошла успешно, он сейчас восстанавливается.

– Надо же, посмотришь на это и задумаешься: а вправду ли Бог существует? Почему хорошие люди болеют, попадают в беду… И лишь плохие в этом мире живут себе припеваючи… Даже закрадывается мысль, что религия – как старая обглоданная кость, один обман.

Старуха высказала наболевшее, однако, заметив, что тетя Моника изменилась в лице, сразу переменила тему. И в этом поступке снова почувствовалась униженность, характерная для тех, кто всю жизнь оглядывается на других, и повышенная восприимчивость к настроению собеседника, как у слуг, которые мгновенно реагируют на любой жест господина.

– Моя несчастная добрая девочка, оставшаяся вдовой в двадцать три года, до самого последнего дня не гнушалась никакой черной работы – чего только не делала своими натруженными разбитыми руками, чтобы прокормить детей и меня старую… Спала не больше трех часов в сутки… Разве что на панели не была… Так почему же он ее такую многострадальную убил?.. Хочу знать, почему Он позволил ей погибнуть от рук негодяя? Я этого Чона Юнсу – изверга, чье имя я не забыла, – хочу выпотрошить своими руками, чтобы ему было во сто крат больнее, ужаснее и страшнее, чем вытерпела моя девочка… Знаете, сестра, мне кажется, только после того как я сама с ним разделаюсь (даже если я окажусь в аду), смогу протянуть ноги и спокойно уснуть. Вот и хочу выпытать у Девы Марии, можно мне сделать это или нет… И если у Бога есть совесть, то он, конечно же, позволит ей ответить. Только если у Него есть совесть…

В постепенно повышавшемся голосе старухи чувствовалось возбуждение, она стала сотрясать воздух намозоленной, похожей на потемневшие от времени грабли рукой, держа сигарету. Приниженность, с которой она вела себя все это время, вдруг совсем пропала, вместо этого она превратилась в неустрашимого разъяренного зверя. Тетя Моника сникла.

Я не испытывала к тете сочувствия даже когда она уговаривала этого Чона Юнсу, чуть не плача, словно оправдываясь перед ним. Сейчас же я не могла смотреть на нее без сострадания. В прошлый раз она просила у него прощения как представитель лицемерной буржуазии, сегодня предстала в роли защитника убийцы, а сейчас была словно посланником несправедливого и жестокого Бога – опустила низко голову и лишь кивала. Если бы она не слишком возилась и сидела бы на месте, то, как говорила мать, могла бы возглавить монастырь и молиться в монастырском саду под изящные и возвышенные церковные песнопения, или же могла заведовать католической больницей, но она в этом сгустке горя!.. Вот надо ей это в ее-то годы?! Хотелось бы мне спросить Деву Марию…

– Вы, сестра, звонили несколько раз, и именно поэтому я не хотела с вами встречаться… После ваших звонков уснуть не могла. Я не переставала думать об этом. Полиция просила опознание сделать, подтвердить, что это моя дочь, а на том теле живого места не было, все ножом исколото… Постоянно вижу это перед глазами… Как же ей больно было, как страшно, как обидно… Только стоит подумать, и сердце разрывается, захлестывают злость и досада.

Старуха торопливо смахнула докучливые слезы, которых уже столько пролилось, что не должно было бы остаться, но они все не останавливались.

– И она, и я, и внуки… В чем мы провинились в прошлой жизни, что Бог нас так наказывает? Даже и подумать не могли. Она пошла работать в ту квартиру в четвертый раз. До этого работала в богатом доме, а они, черт подери, возьми да разорись, даже не заплатили ей. Когда осталась без денег, пришлось устроиться клейщицей обоев на стройку – там-то она спину и надорвала… Несколько месяцев вообще не работала. И вот ее познакомили с этой вдовой. Как же она радовалась… Хоть и характер у той дамочки был стервозный, все же лучше, чем на стройке. В ночь перед этим несчастьем у нее сильно болела спина, всю ночь она не могла уснуть, и я говорила ей: «Не ходи», – а она все равно из-за своего чувства ответственности пошла кое-как. И зачем, спрашивается… Чтобы так все закончилось… Если бы она хоть чуть-чуть подумала про себя, а не про свои обязанности, то вот так нелепо не…

Старуха опять заплакала. Она торопливо вытерла слезы пожелтевшим от никотина пальцем.

– Как дети? Подрастают? – спросила тетя после недолгого молчания, чтобы хоть как-то успокоить старуху.

Та тяжко вздохнула и аккуратно затушила папиросу в латунную пепельницу. И, продолжая плакать, аккуратно поставила окурок на край пепельницы. Видимо, она собиралась докурить этот бычок через некоторое время.

– Младший сын… На учебу все силы бросил.

Позавтракал – и в библиотеку.

– А старшей уже около двадцати? Дочка же?

Ее губы задрожали перед тем, как она заговорила.

– После того как с матерью такое случилось, она ушла из дома. Посылает раз в месяц деньги. Я даже не стала спрашивать, чем она зарабатывает на жизнь. Спрашивай – не спрашивай, что с меня проку? Она как раз хорошо училась… А после смерти матери бросила школу. Думаю, работает в каком-нибудь питейном заведении.

У тети Моники вырвался вздох. Старуха снова прикурила бережно оставленный окурок и продолжила:

– Сестра! У меня есть к вам одна просьба.

– Говорите! Все что угодно!

– Сестра! Тот негодяй… Пожалуйста, помогите мне с ним встретиться…

Неожиданно было услышать такое. Тетя Моника мгновенно застыла.

– Пожалуйста, позвольте мне с ним встретиться. Это все не выдумки глупой старой женщины, поверьте мне.

– Послушайте!.. Ему сейчас тоже несладко приходится. Я не смею просить вас простить его. Это даже Господь поймет. Пройдет еще немного времени… Пройдет еще какое-то время… Когда вы оба придете немного в себя… – Тетя попробовала мягко отговорить старушку.

А хозяйка, пропустив ответ мимо ушей, продолжала:

– Ведь прошло уже почти два года… Как-то раз приходил священник, курировавший раньше тюрьму, он так сказал… – На некоторое время воцарилось молчание. – Святой отец… сказал, что парень тот сирота, брат младший у него был слепой и умер на улице, мать и отца потерял в детстве, вырос в детдоме и никого у него из родных нет. После того как он ушел, я много думала… Дочка моя тоже оставила двух детей, они тоже теперь сироты. Я ведь знаю, пойдет старшая в забегаловку, скажет, что сирота… Кто в этом мире будет считаться с этим?.. Раз сказали, что сирота, если рос без матери, вдвоем с братом… Я, сестра, каждый раз, готовя рис, отсыпала по чуть-чуть, вот и набралось… Тут праздники на носу, хочу ттока[13]13
  Тток – маленькие пирожные, сделанные из клейкого риса на пару.


[Закрыть] приготовить и отнести ему.

– Это…

Казалось, тетя Моника отпрянула в этой узкой комнатушке. Даже меня просьба выбила из колеи. Было видно, что тетя попала в затруднительное положение. Старуха схватила ее за руку.

– Сестра! Я не собираюсь идти к нему с плохим умыслом. Просто хочу увидеться с ним перед тем, как государство отправит его на тот свет. Я не особо умная и ничего не понимаю в этом мире. Хочу сказать ему, что убитая им женщина матерью была. Скажу ему так… Хочу его простить…

Лицо тети Моники было белым как простыня.

– Хочу попытаться его простить. Я тоже росла сиротой, без близких, без мужа, жила одна со своей дочкой – матерью двоих ребятишек, так что знаю, каково это… Как по праздникам становится тоскливо и одиноко. Хоть и преступник он, хоть убийца, но и для него Соль[14]14
  Название Лунного Нового года по-корейски.


[Закрыть] – это праздник… К тому же мне сказали, что для него этот Новый год может стать последним. Сказали, что неизвестно, умрет он сегодня или завтра. Как подумаешь, что его отправят на тот свет, так кажется, что душа должна радоваться: слава Господу, заберешь грешника… Вот если бы я убила этого паразита и моя дочка ожила, то я лучше бы сто раз смертником стала, но с ним бы разделалась… Если бы от того, что я его убила, зажили раны в сердцах моих внуков, я ничего бы не побоялась. Но ведь не будет этого… Вот я и хочу пойти. Хотя бы чтобы его душа упокоилась с миром. Пускай мне даже от одной мысли противно, что он спокойно умрет, но…

– Бабушка! Прощение… То, что называют прощением… Оно… Оно так, как вам кажется…

Я впервые в жизни увидела тетю Монику в такой растерянности. И впервые услышала, как она не может подобрать слова. Она была в таком сильном замешательстве, что казалось, начнет от бессилия размахивать руками. Старуха же, увидев такую растерянность, вдруг недоуменно повысила голос:

– Вы же говорите, что Иисус велел поступать так! И священник так сказал. И все сестры так говорили. Все, кто приходил ко мне, Библию приносил, гимны распевал, все в один голос говорили. Они же много про Бога знают, и даже глас Божий слышат, все только про это и твердили. Ведь вы сами сказали так сделать! Простить! Врагов прощать надо! Убеждали, что семь раз по семьдесят прощать велено!

Внезапно тетя Моника потеряла равновесие, оперлась рукой на пол и прикусила губы. Я подсела к ней поближе, но она оттолкнула мою руку и расплакалась.

Синий блокнот 08

Так нас с Ынсу снова отправили в тот же детдом. Я по-прежнему считался самым буйным подростком – вечным источником неприятностей, но больше страдать из-за Ынсу мне уже не пришлось. Я вырос, связался с так называемыми плохими ребятами и сколотил свою шайку, потому что понял: пока у меня есть своя стая, а значит, сила, то ни меня, ни Ынсу трогать не будут. Клей «Момент» был моей Библией, онанизм – моим прославлением, верные плечи братков – моим законом и моим государственным гимном. В свои тринадцать лет я уже успел переспать с незнакомыми девчонками, ушедшими из дому, и даже стоял на стреме, когда старшие насиловали этих бродяжек. Но вот однажды один из братков посильнее остальных начал меня гнобить – я отказался украсть для него что-то из супермаркета. Их было много, сила была на их стороне, и, что уж говорить про Ынсу, я себя-то не мог защитить. Мы с братом перестали регулярно есть и изо дня в день становились мишенью для насмешек и издевательств. Поэтому я решился попытать счастья: избил до полусмерти травившего меня обидчика, когда все спали, и, схватив Ынсу за руку, дал деру.

В ночь бегства мы бродили по улицам Сеула. Было голодно и холодно, впереди – полная безнадежность. В одном из закоулков рынка мы присели возле мусорного бака и начали в нем ковыряться, пытаясь найти хоть какие-то остатки еды. Ынсу сказал, что ему страшно и лучше бы вернуться обратно. Я разозлился, но стерпел и предложил ему спеть: он очень это любил. И мы спели. Ынсу из-за слепоты не ходил в школу, поэтому единственной знакомой ему песней был государственный гимн, который мы исполняли на каждом утреннем сборе в детдоме. «Пока не высохнут воды Восточного моря, пока стоит гора Пэктусан, Бог будет вечно хранить нашу землю, славься, наша страна…» Ынсу помнил его наизусть аж до четвертого куплета! Помню, как в ту промозглую ночь мы пели и смотрели на небо, усыпанное звездами, напоминавшими холодный попкорн. Когда гимн закончился, Ынсу с улыбкой сказал: «Брат, у нас ведь хорошая страна, скажи?

Когда пою эту песню, мне почему-то кажется, что мы тоже становимся великими людьми…»

Глава 8

Утреннее пробуждение далось с трудом, голова раскалывалась. Золотые лучи, проникнув сквозь белые кружева штор, вытянулись до самой моей кровати. Я вдруг подумала: «А где я?» За окном виднелись ветви высокой магнолии. Однако вопрос «Что я делаю в своей комнате у матери в доме?» стал не таким насущным по сравнению с жуткой жаждой. Конечно, вспомнилось, как в этой комнате я впервые решилась покончить с жизнью, попытавшись перерезать вены на руках.

В детстве я ходила в католический храм и в анкете о семейном положении в графе «религия» писала, не задумываясь, «католичество». Сразу после рождения отец отнес меня в храм, и там мне дали имя Сильвия вместо Юджон. В те годы церковный устав строго запрещал проводить в храме отпевание самоубийцы. Потому что он считался убийцей, который покусился на жизнь, считая ее собственностью, но на самом деле дарованной Богом. На занятиях по библейским истинам монахиня объясняла, почему самоубийство считается убийством.

Начиная с «Поднимите руки, кто родился, потому что сам так решил!», затем – «Поднимите руки, кто сам решил, родиться ему мужчиной или женщиной!», и в завершение – «Кто из вас думает, что может умереть, когда ему захочется?» В пору взросления я страстно думала о самоубийстве. И в итоге решила, что у меня нет на это права. Я не знала, почему мой желудок не может переварить пищу и почему начинаются месячные. Не дано мне было знать, почему происходит расстройство кишечника и болит живот, отчего бьется сердце, почему гормоны, о которых нам рассказывали на уроках биологии, появляются и исчезают в определенное время. И, самое главное, не я вдохнула в себя жизнь. Выходит, мне – человеку – подвластно даже меньше, чем моему собственному мозгу… Прямо как у Декарта: «Я могу распоряжаться только своей мыслью», – эти слова были написаны на подставке для книг, которую я всегда носила с собой. А раз я не хозяйка сама себе, вот и получается: убить себя означает совершить убийство. К такому выводу пришла и я. Тем не менее в этой самой комнате я когда-то перерезала себе вены, чувствуя только одно: даже знание не может оградить от отчаянья. А еще я поняла, что Декарт был неправ: даже своими мыслями я не могла управлять, а обиднее всего было то, что все происходило совсем не так, как мне хотелось бы.

Захотелось попить хоть чего-нибудь, не важно, сока или воды, и я спустилась на первый этаж.

Когда я должна была перейти в старшие классы, отец купил участок земли в захолустье и построил дом, а теперь здесь ровными рядами выстроились высотки. В то время многоэтажек было немного, и в этой глухомани располагались многочисленные захудалые гостиницы, называвшиеся на старинный манер. Участок был куплен после того, как мой старший брат Юнсик стал жить отдельно, по-моему, в период новогодних праздников по лунному календарю.

Я по какому-то поручению пошла в дом, где жила семья старшего брата отца. Одна. Сейчас я не такая уж и высокая, но тогда для своего возраста я была рослой – гораздо выше ровесников. Еще когда я училась, кажется, в седьмом классе, и спешила куда-то по делам в легком летнем платьице, со мной заговорил какой-то мужчина в военной форме, от которого разило спиртным. «Эй, девушка! Ты не хочешь пойти со мной вон в то кафе и выпить чашечку чая?» На что я ответила: «Эй, дяденька! Я вообще-то школьница!» Он недоуменно посмотрел на меня, а затем, задрав глаза кверху, засмеялся, как бы говоря: «Что ты такое несешь…» Я тоже засмеялась. Вернувшись домой, рассказала об этом случае маме: «Мам, какой-то дядька приставал ко мне, кажется, военный…» Что именно она ответила, не помню… Но точно не похвалила. Сидевшие за обедом братья воскликнули: «Видно, перепил изрядно…»; «Может, у него не все дома?»; «А вдруг он сбежал из воинской части и хотел захватить в заложники ребенка?» Так они каждый по-своему подкололи меня. Если задуматься, уже тогда я вполне тянула на девушку со стройной талией и пусть не до конца оформившейся, но выпуклой грудью. Я уже была не ребенком, а подростком средних классов, поэтому меня даже несколько будоражил произошедший курьез со взрослым мужчиной, который пытался ухлестнуть за мной. Хотя впечатление было подпорчено тем, что им, как назло, оказался пьяный военный. Неужели это было моей судьбой?

Пока я спускалась по лестнице, мне опять вспомнился этот ублюдок, из-за которого я в конце концов отважилась расстаться с жизнью. Каждый раз, спускаясь по этим ступенькам, я прокручивала в голове различные варианты, что можно было бы сделать, чтобы умереть… Пойти на то или решиться на это… Почти спустившись, я услышала, как зазвонил телефон.

– Юджон? Еще спит, наверно. А! Вон она идет…

Мать передала мне трубку. Это был старший брат.

– Это я! – сказала я, а у брата вырвался длинный вздох. Я вздохнула следом.

– Ты помнишь, что вчера произошло? – спросил он после долгого молчания. Чувствовалось, что ему с трудом даются слова.

– Ага… Я благодарна тебе.

И опять до меня донесся тяжелый вздох.

– На этот раз я хотел устроить тебе хорошую взбучку, но прощу ради маминого дня рождения. А то она опять сляжет – после операции прошло всего полтора месяца… Из родни больше никому не сказал.

– Спасибо.

– И еще… Мы уже взрослые, и я не собирался этого говорить, но все же… Вечером все обсудим. Мама слаба, так что не натвори ничего, до вечера сиди тише мыши. Тете Монике я позвонил. Больше туда… как их там… к смертникам или еще к кому не езди. Хватит.

– С чего это вдруг?

Мой вопрос остался без ответа, брат положил трубку. Я хоть и поблагодарила его, но помнила отнюдь не все. Наливая себе сок, я тщетно пыталась напрячь память и выстроить события прошлой ночи. На встрече с одноклассниками мы выпивали: сначала в одном заведении, потом еще в одном, и еще… Потом меня кто-то удерживал, но я уперлась, что поеду сама, и села в машину. Это я помнила. Потом полицейский участок… Там я что-то вопила, надрывая глотку. Вспомнила! Коротышка следователь лет за пятьдесят начал выговаривать: «Где это видано, чтобы женщина напилась среди ночи… Таких перестрелять нужно». Вот на этих словах меня и прорвало… «Чего-чего?! Что вы там сказали?! Я хоть и правонарушитель, тем не менее у меня тоже гордость есть, я тоже личность! Как вы там сказали? Перестрелять? И это заявляет гражданский представитель власти?! Ну давай, выпусти мне кишки!» – орала я благим матом в полицейском участке. И потом, кажется, позвонила брату. А когда он приехал, стала допытываться, откуда он узнал, что я здесь оказалась… После чего полицейские, оглядываясь на брата, цокали и перешептывались – не сумасшедшая ли она? Я вспомнила, как это жутко меня разозлило. Сейчас я не могла поверить, что это была я. Ладно бы поворчать, так ведь перед людьми, и не просто перед людьми, а в полицейском участке… Надраться и орать как очумелая… Кажется, теперь мне будет стыдно показываться в районе Итэвона. В памяти постепенно прояснялись ночные события, опьянение постепенно отступало, как отлив, оголяющий почерневшие скалы на берегу.

Скорее всего, уже светало. Кажется, я плакала… Я помнила лишь то, что в машине до меня доносился женский плач. Там были только я и брат, а раз брат не женщина, выходит, плакала я. Интересно, подходили ли эти слезы к дядиному совету, когда он предлагал мне выплакаться? Может быть, именно из-за них я чуть протрезвела и начала спорить: «В голове не укладывается, как может у заключенных в течение шести месяцев быть меньше тысячи вон на счету… Это же уму непостижимо!» И, продолжая размышления, я в конце концов ляпнула, что из-за смертников голова идет кругом, жизнь не мила, и без его помощи мне не справиться… иначе свихнусь! Понятно, он был обескуражен, когда забирал младшую сестру из полицейского участка. К очередной недавней попытке самоубийства, расторжению помолвки с его молодым коллегой по моей инициативе добавилось едва не заведенное дело из-за вождения в нетрезвом виде… Как и отец, старший брат относился ко мне очень трепетно. Между нами была большая разница в возрасте, поэтому он возился со мной, как дядя с племянниками, и в детстве катал меня на загривке. Я до сих пор помню молодую, крепкую, теплую спину брата.

– Когда я был прокурором, каких только сволочей не перевидал. Даже в зале суда они ни капельки не раскаивались, что насиловали детей и убивали стариков. Поэтому от одной мысли, что я с этими выродками дышу одним воздухом и хожу под одним небом, мне становится не по себе. Так что смертная казнь для них, можно сказать, еще более-менее культурное обхождение! Глядя на них, я иногда начинаю сомневаться, что они люди, а не звери. Конечно, нельзя так думать, но порой кажется, что в них вселился дьявол; да и вообще, судьба этого отребья предопределена уже с рождения. У этих подонков… вообще нет права на жизнь. Нелюди они… – Вот что ответил брат.

Я стояла со стаканом прохладного сока и разглядывала сад, освещенный теплыми солнечными лучами.

Брат произнес это, наблюдая за тем, как его младшая сестра, которая обычно и слезинки из себя не выдавит, рыдает и кричит, что свихнется из-за приговоренных к смертной казни… Скорее всего, он искренне переживал за меня, думая, что посещения изолятора нанесли мне еще более глубокую психологическую травму и я уже решу покончить с собой всерьез. Пытаясь утихомирить разъяренную пьяную сестру, он сказал в утешение:

– А я свихнусь из-за нашей тети. Конечно, можно понять ее чувства… Но когда она вдруг упирается и начинает доставать меня просьбами или о пересмотре дела, или о ходатайстве министру юстиции о смягчении смертного приговора и замены его на пожизненный срок, мне тоже повеситься хочется.

Брат, конечно, хороший человек. Все знают, что он бескомпромиссный прокурор и работает на совесть, не соглашается ни на какие лестные предложения. Поэтому он быстрее своих ровесников поднялся по служебной лестнице. Но все-таки слова «нелюди, звери», несмотря на алкоголь, меня зацепили.

– Когда я была студенткой, что ли… Помню, как я подошла к твоему кабинету в здании прокуратуры, но из-за воплей, доносившихся оттуда, не смогла зайти… Потом уже узнала, что от человека было получено признание с помощью пыток – его подвесили вверх ногами к потолку и раскачивали в разные стороны… Меня лихорадило, а ты, обнаружив мое присутствие, был поражен и отвел в кофейню на первом этаже. Пытался убедить, что ты не такой и что ты уже запрещал прибегать к таким методам, но чертов начальник отдела опять не послушался и пустился во все тяжкие… Однако ты не бросился наверх и не отдал приказ прекратить пытки. Помню, я тоже задумалась и про того сволочного начальника отдела, и про тебя, и про прокуроров, к которым, ты, конечно, отношения не имеешь… Кто они вообще, люди или нелюди…

Брат ошарашенно посмотрел на меня.

– У меня тоже порой возникает вопрос, кто они. Те выродки, кто сорят деньгами в румсалонах[15]15
  Закрытый бар или салон – питейное заведение, в котором клиентов обслуживают в индивидуальных комнатах.


[Закрыть], где куча народу и где в открытую вытворяют такие вещи, которые не пристало делать человеку, ведь он не животное, чтобы спариваться невесть где… Те, кто без стыда, нагло залезают руками под короткие юбки молоденьких девчонок и лапают их там до остервенения… А на следующее утро эти мрази своими профессорскими ртами, все еще хранящими запах лона продажных девок, вещают о том, что такое священная наука, и о несправедливом разрыве между бедными и богатыми нашего общества, и т. д. и т. п. …Когда в университете я встречаю этих сумасшедших тварей… Ведь это правда, что они толпами собираются в злачных местах, раздевают донага бедных несчастных девочек, которые вынуждены продаваться за деньги, заставляют их залезать на столы и изощряться, с помощью гениталий нарезая бананы и откупоривая бутылки. А сами любуются… Я хоть лично с этим и не сталкивалась, но в Париже французские друзья спрашивали, правда ли, что какие-то ублюдки то ли из ЦРУ, то ли сотрудники национальной обороны задержали в Корее участников демократического движения и подвергали их избиениям и издевательствам, связывали их по рукам и ногам, раздевали донага, заставляли проделывать унизительные вещи и даже подвергали сексуальным пыткам студенток чуть постарше меня. После таких вопросов я готова была провалиться сквозь землю… Тогда я тоже размышляла: эти твари – люди они или звери?.. Ну а убийцы? Конечно, нелюди. Чего там еще думать… Звери, да и только… А теперь ответь мне, пожалуйста. Какая категория нелюдей, которых я только что перечислила, имеет большую вероятность эволюционировать в человека?