Текст книги "Высокая небесная лестница"

– В посланиях Иоанна написано, что любовь исходит от Бога. Выходит, любовь между мужчиной и женщиной – тоже от Бога. Но в католичестве это запрещено. Что вы думаете по этому поводу?

Не думаю, что Сохи пыталась предъявить какие-то претензии. Но нервы мои были натянуты до предела. Возможно, виноват был и пустой желудок.

– Это не запрет, а посвящение. Любить кого-то означает отдавать кому-то приоритет. Отдавать приоритет – жертвовать всем, что не имеет оного. Католические монахи и священники отдают приоритет Богу, а это не означает запрет на любовь к людям. Дело не в том, что нельзя любить, дело в отсутствии одержимости. Возможно, дело в страстном желании. Любить одну женщину не значит, что ваши желания уснут на веки вечные. Если бы в обществе было полно людей, посвятивших себя лишь одной женщине, в мире не существовало бы улиц красных фонарей. Был ли когда-нибудь в истории человечества период строгого соблюдения моногамии? Исповедальни переполнены женатыми мужчинами, страдающими от влюбленности в другую, и женщинами, засматривающимися на мужчин в то время, как у них уже есть жених или муж. Разве это, по сути, не то же самое, что давать обет всю жизнь любить Бога, а потом испытывать сомнения в своей вере при встрече с каким-то человеком?

Слегка напрягшееся лицо Сохи после моих слов о женатых мужчинах, мучающихся от любви к другой, внезапно окаменело при упоминании об обрученных женщинах, которые заглядываются на других мужчин.

Мое же лицо до сих пор вспыхивает, когда я вспоминаю о том дне. Кажется, в ответ на ее застывший взгляд я решил уколоть еще больнее.

– На самом деле, меня весьма возмущает сама попытка рассматривать монастырскую братию лишь в связи с их вынужденным половым воздержанием. Мне не нравится тенденция романтизировать мужчин, которые любят одну женщину и клянутся хранить ей верность, а нас, клянущихся всю жизнь хранить целомудрие ради Божьей истины, всегда считать символом сексуального запрета и угнетения. Я уже молчу про романтический лавровый венец.

Смогу ли я оправдаться своей незрелостью? Найду ли понимание, если скажу, что все происходило со мной впервые? Бесчестно я осматривал ее тонкие белые пальцы, чтобы удостовериться в отсутствии обручального кольца, и считал признаком победы то, что в ответ на мои ядовитые замечания ее почти немигающие огромные глаза на задеревеневшем лице слегка наполнились слезами. Я почувствовал тайное удовольствие, словно брал реванш за свой конфуз из-за зарождения невзаимной любви, которую допустило мое сердце прошлой ночью. Я старался скрыть свою одностороннюю симпатию: тон был тихим, но резким, выражение лица чересчур непоколебимым, а жесты – высокопарными…

– Я не предполагала, что это может так вас задеть. Прошу меня извинить. Думаю, мне пора.

Сохи сложила диктофон, блокнот и поднялась со своего места. В этот момент до меня дошло, что я натворил глупостей, но, похоже, было уже слишком поздно. С ледяным выражением лица Сохи слегка поклонилась и вышла из приемной для посетителей.

В тот день во время вечерни и повечерия Сохи сидела на самой дальней скамье. Страх быть навсегда отвергнутым и презираемым ею удерживал меня от взглядов в ее сторону. От места, где она сидела, по-прежнему исходил яркий свет, и она казалась вратами, ведущими в дивный мир зелени и цветов, но на этих вратах словно висел замок, который на веки вечные будет заперт.

Желание извиниться и мысль, мол, напротив – хорошо, что так вышло, служили утешением лишь для ума. Потребовалось не много времени, чтобы осознать, что все эти треволнения, преувеличенный гнев и изоляция не только не помогают потушить пламя любви к ней, а наоборот – раздувают его. Потому как уже после повечерия я обнаружил, что остался в храме и прислушивался к каждому шороху, раздающемуся в сумраке. Вернись я в свою монастырскую келью, а она – к себе, в комнату для гостей, и у нас не будет шанса встретиться где-либо вне храма. Заметив, что Сохи осталась уже после окончания молитвы, я не двигался с места, продолжая сидеть на скамье для монахов. Однако у меня не хватило духа хотя бы посмотреть в ее сторону.

И когда я наконец поднял голову, храм наполняла лишь темнота. А чего я, собственно, ждал? Что она подойдет и скажет: «Давайте поговорим»? Да. Именно этого я и ждал. Но она ушла. Вполне естественная развязка событий. И все же, вопреки всему, я просидел там больше часа и прождал ее. Каким же глупцом я был!

48

В ту ночь, когда я, насмехаясь над собственной наивностью, вернулся в кабинет с намерением прекратить все это, неожиданно зазвонил телефон. Это была Сохи.

– Что-то не спится, вы не могли бы достать вина?

Будто одержимый обещанием, от исполнения которого не мог отказаться, я прихватил бутылку вина и направился в гостевой домик. Она ждала в гостиной, одетая в свободный бежевый кардиган поверх длинного черного платья. Увидев меня, она неожиданно улыбнулась.

– Я разозлилась. Ведь вы без всяких экивоков разнесли мою диссертацию в пух и прах, – проговорила Сохи, выкладывая несколько ломтиков сыра на блюдце.

Я мялся, не зная, как попросить прощения, а она продолжила:

– Но я захотела простить вас. Что, на улице так холодно? Трясетесь как осиновый лист.

– Простите меня. Увлекшись, не заметил, как эмоции увели меня совсем в другую степь. Я хотел принести свои извинения. Простите меня.

Она была права – я действительно дрожал. Сохи, скрестив на груди руки, внимательно посмотрела на меня. Взгляд ее, на удивление, был теплым и нежным – в нем ощущалось сочувствие старшей сестры к младшему брату. Интуитивно я почувствовал, что она догадалась о моей печали и смятении.

– Возможно, вам и не понравятся мои слова, но вы, брат Йохан, именно тот человек, которого я искала, – рассмеялась Сохи, протягивая мне стакан с красным вином. – Сдается мне, вы находитесь под влиянием сильного стресса из-за противоположного пола, особенно из-за симпатичного вам человека. Моя диссертация, на самом-то деле, как раз и исследует это. Прошу прощения, но я хотела бы встретиться с вами, чтобы провести дополнительные изыскания. Нам нужно о многом побеседовать. Безусловно, вы вправе отказаться.

Глаза Сохи просияли улыбкой. Я не чувствовал унижения человека, попавшего в плен к врагу и раздетого донага. Я просто думал, как хорошо, что она улыбается. Меня охватил восторг человека, чей тяжкий грех был прощен. Этой поздней ночью я был счастлив тем, что остался с ней наедине, хотя и в гостиной домика для посетителей. Пусть даже меня использовали как подопытного кролика в качестве «объекта, испытывающего стресс от противоположного, симпатичного ему пола», мое сердце бешено колотилось от того, что меня не ожидает вечное отвержение и, возможно, я получу приглашение на зеленеющий луг за окном, врата в который она олицетворяла.

Тут в кармане ее кардигана зазвонил телефон. Видимо, звонил жених, с которым намечалась свадьба осенью. Время перевалило уже за десять, Сохи задумчиво посмотрела на экран телефона, а потом отключила батарею. Возможно, из-за этих мыслей снова на ее лице отразилась печаль, свидетелем которой я стал вчера при пробуждении, когда она смотрела на дождь за окном.

– Похоже, международный звонок, что же вы не ответили?

Сохи, склонив голову набок, ослепительно улыбнулась, блеснув своим милым зубиком, – в тот момент я буквально онемел от ее красоты.

– У нас же сейчас интервью. Не хочется отвлекаться, – проговорила она серьезным тоном.

А мое сердце забилось в радостном восторге избранного.

В ту ночь мы были вместе. Тогда я впервые узнал, что она моя ровесница, и что до иммиграции в Соединенные Штаты ее семья жила в соседнем районе, и, естественно, она ходила в начальную школу недалеко от моей. Она сказала, что знает и любит нэнмён моей бабушки и скучает по ее вкусу даже в Америке. Поэтому той ночью, когда пришло время возвращаться к себе, я даже пообещал ей, мол, если в следующий раз поедем в Сеул, то я непременно свожу ее в головной ресторан и накормлю до отвала холодной лапшой, бульон для которой моя бабушка приготовит лично.

Когда мы убрали стаканы и я собрался уходить, она протянула руку. Помедлив, я протянул ей свою, подметив, что при каждом движении от нее исходит едва уловимый аромат. Он был тонким и нежным, как весенняя ночь. У меня все поплыло перед глазами. Ее руки были изящными и нежными, словно только что приготовленное тесто из белой муки тонкого помола. Когда я ощутил гладкость ее кожи и смущенно попытался отдернуть руку, она дурашливо, точно забавы ради, еще крепче ухватила меня и стала смешливо, почти по-детски упрашивать:

– Брат Йохан, можно я буду звать вас просто Йоханом, когда никого рядом нет? Мы ведь стали друзьями. А меня можете просто звать Сохи, когда мы наедине.

В замешательстве я кивнул и вышел. Неожиданно Сохи пошла вслед за мной. Над колокольней повис тоненький полумесяц, словно наклейка, которая вот-вот оторвется, если слегка подцепить ее ногтем. В теплом воздухе уже не было и следа зимней враждебности, и повсюду витал аромат цветов.

– Не выходите.

Я попытался ее остановить, но Сохи встала подле меня и с азартом на лице спросила: «Вам куда? Я вас провожу!» На мой протест, мол, это против правил, она замерла, посмотрев на меня удивленно. В густой тени ее глаза, отражая свет фонаря у входа в витражную мастерскую, сияли, как две крупные виноградины.

– Почему это «против правил»? Это все предрассудки. Ну же, пойдемте! В прошлый раз я видела, что вы, кажется, туда пошли, не так ли?

Она зашагала впереди. Мне поневоле пришлось пойти следом за ней, пока мы не дошли до невысокой изгороди, за которой начиналась закрытая территория.

– Ну все, до свидания, уважаемый подопытный кролик! Весенняя ночь так хороша, я еще немного прогуляюсь.

Показав язык, Сохи озорно улыбнулась и развернулась в обратную сторону. Увидев, как она шагнула в темноту, я, недолго думая, последовал за ней.

– Темно уже. В стенах монастыря не опасно, но все же одной ходить… негоже.

Сохи, подзадоривая меня, ускорила шаги. Когда я едва догнал ее, она остановилась и снова заговорила:

– Тогда проводите меня снова, до гостевого домика.

Я кивнул и пошел за ней. Когда мы дошли, со словами «Ну все» я собрался уходить, но Сохи снова последовала за мной.

– Разве не нужно проводить меня как минимум три раза, чтобы я простила? Как Иисус в день, когда был схвачен, трижды задал вопрос отрекшемуся от него ученику, любит ли тот Его, после чего прощение произошло окончательно. Вы ведь давеча извинились? Значит, нам осталось сделать две ходки туда-сюда.

Сохи, опять прикрыв рот тонкими пальцами, рассмеялась. Монастырь погрузился в глубокое безмолвие. Я понял, что стук моего бьющегося сердца не заглушить даже пением сплюшки[16]16
  Сплюшка – некрупная сова. Свое название получила из-за характерного свиста, который напоминает слово «сплю». – Прим. ред.


[Закрыть], доносившимся издалека. Опасаясь, что она услышит этот стук, я нарочно старался затаить дыхание, и вот, после трех ходок, я наконец сказал: «Ну, теперь вам пора». Она снова протянула мне руку и, хихикнув, поддела: «Попроси я вас еще проводить – и вы точно расплачетесь. До свидания, Йохан!»

Не знаю, произнес ли я ее имя? Мне кажется, словно беглец, просто развернулся и зашагал, через силу стараясь расправить спину, напрягшуюся при мысли, что она смотрит мне вслед.

49

В ту ночь я принес в свою комнату ложечку бледных веснушек, слегка рассыпанных по ее лицу без макияжа; ее нежные, такие мягкие, как свежезамешанное тесто, руки, а также ее приправленный детским задором голос. На этот раз, перед тем как погасить свет, я посмотрел на свою ладонь, которую она крепко держала в руке. Даже не могу вспомнить, когда в последний раз разглядывал свои руки. Представив, что моя левая ладонь – это рука Сохи, я взял ее в правую руку. Кожа была сильно шершавой. Стыдясь заскорузлости, я без особой надежды потер сухую ладонь в тщетной попытке избавиться от этой шершавости. Потом лег в постель и, мысленно глядя на ее лицо, тихонько произнес ее имя. «Со», иероглиф 素, что значит «белый», и «Хи», иероглиф 希, – «надеяться». Ее имя – «белая надежда». Казалось, стоит произнести его, как из воздуха россыпью будут падать белые цветы.

Я никому не говорил о своих чувствах. Ежедневно молясь за нее, верил, что мои молитвы искренни, и был этим счастлив. Когда зазвонил рассветный колокол, я упрятал обратно ее белое лицо в свое сердце и пошел на утреню. Весь мир наполняла весна, а небо и земля источали аромат цветов.

50

Весна шла полным ходом: цветы отцвели, уступая место зелени листвы. И мы с ней встречались каждый день. Разговаривая по часу или даже больше. Сохи также провела беседу с Анджело и теперь частенько заглядывала к нему в свечную мастерскую, где мы вместе баловались кофе. Анджело, по своему обыкновению, любил Сохи, как и всех других, и относился к ней доброжелательно. Время от времени к нам присоединялся и брат ARS-303. Она никого из нас троих не выделяла. Однако, если поблизости никого не было, на самом деле называла меня Йоханом и говорила со мною по-дружески, мило опуская всякие формальности.

Иногда, когда я ожидал звонка от аббата в приемной или выполнял какую-то другую работу, она смотрела на меня, подперев руками подбородок, а я не мог понять, что означают искорки в ее глазах. Смущенный этим взглядом я спрашивал: «Что? Почему так смотрите на меня?», на что она, надув обиженно губы, возмущалась: «Почему не держишь слово? Мы же решили перейти на ”ты”. Значит, ты тоже должен звать меня Сохи!» И хотя я в отличие от нее не мог привыкнуть к такому обращению, все же, когда мы были одни, звал ее «Сохи».

Могу поклясться, я не рассчитывал ни на что большее, кроме как стать ей самым дорогим другом. Однако когда по поручению аббата делал вылазки в город, парочки, которых раньше не замечал, вдруг ни с того ни с сего стали попадаться мне на глаза. И, как нарочно, слишком открыто проявлять свои чувства друг к другу: одни шли, держась за руки; кто-то лежал на коленях у девушки в тени дерева, другие сливались в продолжительном поцелуе в глубине переулка прямо на моих глазах. В такие моменты я чувствовал, как что-то в душе холодеет, будто туда налили ледяную соджу. Однако я не смел надеяться и мечтать. Взамен беспричинная боль временами резко пронзала мое сердце, где-то там, в самой глубине.

И вот однажды вечером зазвонил телефон. Я как раз в монашеском облачении собирался было выходить из кабинета на вечернюю молитву, но взял трубку.

– Йохан, прости. Пожалуйста, забери меня. Я не знаю, где сейчас нахожусь.

Голос Сохи чуть дрожал. По ту сторону провода дул сильный ветер.

– Ужасно холодно, а я, кажется, заблудилась.

Ее последние слова сопровождались икотой. Похоже, она выпила.

– Что там рядом видно? Какие-нибудь вывески?

– …не знаю, не видать. Ничего не вижу. Нет, ничего не хочу видеть! – проговорила она, словно ребенок, и начала плакать.

У меня в душе все оборвалось.

– Что-то случилось? Я спрашиваю, произошло что-то серьезное?

Неожиданно Сохи ответила «да», тогда я спросил: «Что случилось-то? Повреждения есть? Больно?» Второпях одной рукой я стал стягивать с себя монашескую сутану.

– Есть. Больно. Очень больно.

– Ладно, тогда для начала назови мне номер телефона какой-нибудь лавки поблизости. Там есть где переждать?

Еле уговорив ее зайти в местный супермаркет, я стянул с себя сутану и побежал в сторону свечной. В это время за моей спиной снова прозвучал колокол на вечерню. Анджело как раз закрывал дверь мастерской. Объяснив ему суть дела, попросил у него ключи от машины. (Дело в том, что при свечной был фургон для перевозки свечей.) Затем понесся на всех парах к супермаркету на берегу реки, где ждала Сохи. В моем сердце звучала молитва, которую уже возносили в храме. Моя душа призывала Его имя, как никогда тревожно.

«Господи, помилуй меня! Яви, Господи, милость Свою. И спасение Твое даруй! Господи, помилуй ее! Яви милость Свою, Господи! Ей…»

51

Сохи стояла перед дверью маленького супермаркета на набережной. Ее волосы разметало сильными порывами речного ветра, казалось, он вот-вот снесет ее с ног, поэтому я на скорости подъехал и резко затормозил прямо перед ней. Когда вылез из машины, Сохи бросилась мне навстречу, словно хотела спрятаться в моих объятиях. Однако я невольно сделал шаг назад, и мы замерли в нерешительности друг перед другом на некотором расстоянии. В глазах Сохи промелькнуло отчаяние. Я быстро оглядел ее. Ее внешний облик вроде бы не говорил о каких-то сильных повреждениях.

– Что случилось? Сильные повреждения? Для начала тогда надо в больницу!

– Что за весна такая промозглая? Ужасно холодно. Давай сядем, и я расскажу.

Сохи забралась в фургон. Когда я сел за руль, она обхватила себя руками, ее трясло мелкой дрожью.

– Вчера днем было жарко, как летом, вот я сегодня и оделась легко, а в результате чуть не околела.

– Что за повреждения-то?

– В больницу не обязательно.

Сохи разжала ладонь правой руки. Из длинной царапины чуть выступала кровь.

– Упала, – хмуро проговорила она.

Я хотел прикоснуться к ее ладони, но не смог переступить через себя. Хотелось стереть с ее ладони следы крови, крепко прижавшись губами к царапине, но для меня это было непозволительно.

– Чего, как малое дитя, падаете, вздумали все шишки собрать? Сильно… больно?

В ответ Сохи подняла на меня свои черные глаза и глянула в упор. Захваченный врасплох, я поймал ее взгляд, точно неизвестно откуда прилетевший мяч, и замер, не смея пошевельнуться, будто меня пленили. Существует ли вечность? Когда время останавливается или становится невластно над нами, когда прошлое не определяет будущее? Если так, то тогда я, должно быть, ощутил вечность. Я до сих пор помню то мгновение. Даже сейчас, когда думаю о нем, передо мной возникают ее глаза, напоминающие огромные виноградины. И раз спустя десять лет я все еще там; возможно, это и был момент вечности.

Сохи медленно кивнула.

– Ну да ладно, слава Богу, что этим все обошлось. А то, услышав плач… трудно представить, что я вообразил… В монастыре есть аптечка первой помощи, сегодня воспользуемся хотя бы местными средствами.

Я завел мотор и взялся за рычаг коробки передач. Сохи тут же накрыла мою руку своей ладонью. Я замер. Сохи, видимо, почувствовав мое одеревенение, быстро одернула руку с видом, что она сама от себя не ожидала такого, и, закусив губу, попросила:

– Нельзя еще немного побыть здесь? Обещаю, что вернемся до начала вечерней молитвы. Давай побудем тут, пока солнце не сядет за реку?

Только теперь я увидел под ее глазами следы высохших слез.

Человек, как ни поразительно, всегда распознает искренность. С душой и телом именно так. Моя душа почувствовала, что имеет в виду Сохи. И моя рука, что на мгновение оказалась под ее ладонью, тоже все поняла. Но голова это начисто отвергла и проговорила:

– Эту машину надо вернуть в свечную. Если ответственный за мастерскую брат прознает, то будет метать гром и молнии, и мне назначат наказание. Да и молитву вечернюю нельзя вот так пропускать.

– Значит, нельзя… так нельзя… – пробормотала Сохи, не глядя на меня и уставившись на бегущую реку за стеклом машины.

– Да, нельзя. Потому что нельзя!

Утопающее в белых облаках солнце плавно скользило над рекой, склоняясь к водной глади. Что-то очень мощное, похожее на магнитное поле, тянуло меня вниз к реке. Казалось, что если завести двигатель и поехать вперед, то эта машина запросто сможет пересечь водное пространство и увезти нас далеко-далеко. Было ли это возможно… мне хотелось этого.

– Завтра рано утром я должна ехать в Сеул, – проговорила Сохи.

Это было неожиданно.

– Да? Что-то случилось?..

– Мне кажется, будет лучше, если я уеду. Иначе это превратится в то, что ты называешь «нельзя».

В ответ на мой непонимающий взгляд она пояснила:

– Я же не могу позволить ему приехать сюда! Где мы…

После этих слов Сохи закрыла лицо руками и начала плакать.

Сильнее съежиться я не мог. Это был лучший способ, сидя рядом с ней, держаться от нее подальше. Плечи Сохи горестно поникли и почти сразу же начали вздрагивать. Я не мог справиться с потоком ее эмоций, нахлынувших подобно приливной волне. Мое дыхание участилось, а тело обессилело. Холодный пот проступил на лбу, и челка уже насквозь промокла.

Я окаменел, словно затвердевшая лава, оставшаяся после извержения вулкана, взрыв которого пришелся на момент, когда заводил машину. Всхлипывания Сохи постепенно сходили на нет. На какое-то время она затихла, затем глубоко вздохнула, пытаясь прийти в себя, после чего открыла свою сумочку. Достав мятные леденцы из маленькой коробочки, она положила один себе в рот, другой же на ладони протянула мне. Белизна леденцов причинила мне боль. Чуть поколебавшись, я осторожно взял маленькую белую конфету с ладони Сохи. Она же, взглянув на свою пустую ладонь, сказала:

– Могу ощутить только тепло твоих пальцев, еле различимое тепло.

Лишь тогда до меня дошло: таким образом она выразила, что я чураюсь ее. Возникло чувство вины. Она выплеснула передо мной свою боль, но я ничем не мог ей помочь. Я был тем, кто не мог даже пальцем прикоснуться к ней.

– Не плачьте. Вы всегда так часто плачете?

В ответ на мои слова Сохи гневно взглянула на меня в упор и сказала:

– Почему ты постоянно обращаешься ко мне на «вы»? Мы же решили не церемониться!

– Прошу прощения. Простите меня… хорошо, прости меня, друг…

Река продолжала нести свои воды. Солнце скрылось за серыми тучами, ветер дул с такой силой, что флаги вдоль реки согнулись почти в горизонтальное положение.

«Я же не могу позволить ему приехать сюда! Где мы…»

Слова Сохи звенели в моих ушах. Она сказала «мы». Эти слова подарили мне ощущение, что весь мир у моих ног. «Все будет хорошо», – утешал разум мою рвущуюся на части душу. В глубине сердца родилась молитва:

«Я не позволю тебе печалиться. Я буду оберегать тебя. Я буду молиться за тебя, благословлять и желать тебе счастья. Пусть тебе не будет больно, не плачь, не мучайся. Ты – прекрасный человек и должна жить прекрасной жизнью. Обещаю: кем бы ты ни была, где бы ты ни была, с кем бы ты ни была… Я буду любить тебя, на веки вечные!»

52

На следующий день после утрени было собрание. В интернете я посмотрел, что поезд на Сеул ожидается в 10:00. Собрание закончилось, когда на часах уже перевалило за 9:50. Я помчался к монастырской ограде. Сначала миновал холм, на котором раньше стоял, провожая поезда, и добежал до конца монастырской стены. Оттуда была видна Сохи, стоящая на платформе. Порывы весеннего ветра надували ее белую куртку. Похоже, Сохи не видела меня. Она разговаривала с кем-то по мобильному. Время от времени поправляла растрепанные ветром волосы и, как всегда, смеялась, откинув голову назад. Вскоре прибыл поезд, стерев эту картину, после чего умчался вдаль.

Тогда я простоял там под стеной вплоть до наступления полуденной молитвы. Я посчитал, и оказалось, что я стою возле пятого блока монастырской стены, ступенчато поднимающейся от станции к монастырю. Я заложил этот пятый блок в свое сердце.

53

Между тем, пока Сохи вот так приехала и уехала, Михаэль самоизолировался от нас и хранил упорное молчание. Однажды я встретил его на заднем дворе монастыря, он очень осунулся. В тот день я, собравшись с духом, подбежал к нему и позвал. Взгляд Михаэля, направленный на меня, был ясным, но сверкал странным огнем. В его глазах было столько обжигающего жара, какой присущ лишь человеку, терзаемому внутренним пламенем. Прошел почти месяц с тех пор, как он получил от аббата в качестве исправительного наказания уход за больными.

– У меня время выдалось, давай пойдем вместе в лазарет? Я подсоблю.

В запавших глазах Михаэля мелькнула слабая улыбка. Мы с ним вместе пошли через двор монастыря.

«Лишь попав в обитель, я впервые осознал это. В студенческую пору, когда мои приятели рассуждали о капитализме и эксплуатации, я не особо вникал. Просто думал, что у капиталиста своя доля, а у рабочего – своя. Однако, оказавшись в монастыре, как ни странно, я стал задумываться об эксплуатации одних другими.

Заутреня, утренняя литургия, полуденная молитва, вечерня, комплеторий… Пять раз мы молимся, а трудимся, даже если выкладываться по полной, не более пяти-шести часов. Суббота и воскресенье – для отдыха, получается максимум двадцать пять рабочих часов в неделю. И над нами нет начальника, который наблюдает, чтобы не отлынивали. Кроме того, не все мы заняты физическим трудом. Однако все без исключения хорошо питаемся. У всех равноценные кельи, также нам бесплатно предоставляют одежду и медицинское обслуживание. И после этого еще и денег дают. Вот и выходит: если человек работает не по тридцать, а по шестьдесят часов и не может нормально себя прокормить, обеспечить жильем или умирает из-за недостатка средств на лечение, тогда у кого, черт возьми, оседает все это? Что все это означает?» – недоумевал я.

Слова Михаэля одно за другим стали всплывать в памяти, пока мы с ним шли в полнейшем безмолвии. Это было так странно. Если бы мы сейчас завели разговор, то он касался бы прихода весны, Сохи и предстоящего посвящения в сан. Однако из-за обета молчания те его слова словно бы всплывали со дна и барахтались на поверхности озера. Наверно, это был таинственный звук, производимый тишиной?

54

Монах Томас лежал на больничной койке. Тот самый человек, которого я увидел в закатных сумерках в галерее с длинной шваброй в руках, когда приехал в монастырь для поступления. Но уже год, как он слег, и с тех пор не мог заниматься даже уборкой. Я вдруг вспомнил о словах, сказанных мной тогда при устройстве в монастырь, мол, хочу жить и умереть, как тот престарелый монах, что натирает до блеска шваброй коридор…

Михаэль приподнял его на кровати и начал кормить овсянкой. Я был на подхвате. Увидев меня, брат Томас радостно заулыбался. Михаэль ложку за ложкой заливал ему в рот кашу, приготовленную на кухне для больных. Жидкая каша не попадала полностью в наполовину парализованные губы и стекала вниз. Михаэль терпеливо подбирал стекающую по подбородку жидкость ложкой и опять вливал в губы брату Томасу, который, как птенец, с усердием раскрывал рот.

Чтобы помочь Михаэлю, я открыл окно в келье для проветривания и стал освобождать мусорную корзину, как вдруг услышал всхлипывающие звуки. Оглянувшись, увидел, что спина Михаэля вздрагивает. Мое сердце замерло. Из его глаз, не переставая, текли слезы. Я протянул салфетку и взял из его рук миску с кашей. Брат Томас некоторое время наблюдал за всем происходящим, а затем без слов продолжил есть. Каша все так же выливалась из его полуонемевших губ, и я, как Михаэль, подбирал ее ложкой и заливал обратно в рот.

По-моему, брат Томас говорил, что родом из Баварии. Или нет, кажется, он сказал: «Я из Токвона в городе Вонсан, что в провинции Хамгён-Намдо». Он был довольно низкорослым для немца. В возрасте двадцати лет Томас поступил в бенедиктинский монастырь св. Оттилии в Германии, а затем ради миссионерского служения приехал в Корею, что даже дальше, чем край света, и осел в монастыре Токвон недалеко от Вонсана, в провинции Хамгён-Намдо. Он пережил Корейскую войну, во время которой ему пришлось стать свидетелем мученической смерти десятков своих собратьев-монахов. С риском для жизни он перебрался в Южную Корею, где после всех перенесенных тягот и скитаний оказался в городе W. Шли годы, и вот теперь он лежит в больничной палате в стенах монастыря и ест кашу, которой с ложки кормят его молодые корейские монахи.

Высморкавшись, Михаэль, видно, ненадолго вышел на улицу. Я сглотнул горячий ком, подкативший к горлу. Что значит стареть, умирать, болеть, быть беспомощным… В голову пришли слова из Писания: «Петр, когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь». Когда видишь, что случилось с человеком, который не жалел себя ради Бога в далекой чужой стране, то начинают звучать правдиво слова Святой Терезы Авильской: «Господь, глядя на то, что Ты делаешь, начинаешь понимать, почему у Тебя нет друзей».

Когда брат Томас доел, Михаэль вернулся в больничную палату. Престарелый монах неожиданно посмотрел на нас двоих с улыбкой. До того как слег, он проявлял особую привязанность к нам троим: Михаэлю, мне и Анджело. Он всегда говорил:

– Я больше всего беспокоюсь за Михаэля. Конечно же, поститься, соблюдать заповеди и правила – это очень важно. Безусловно важно, но, когда Михаэль временами чересчур усердствует, меня это настораживает. Ведь Божье Царство – это не то место, куда можно попасть своими силами, как, например, в учебе, продвижении по службе или сдаче экзаменов. Если соблюдать пост в монастыре с таким же старанием, как мирской отличник, или много молиться, как в миру усердно трудятся, – все это мирские способы. Царство Божье в том, чтобы отказаться от всего этого и жить в радости. Евангелие ведь не просто свод правил, евангелие – это сама жизнь.

Я вытер рот брата Томаса мягкой салфеткой. Он беззвучно улыбнулся мне, и в этот миг его глаза напомнили бездонное пещерное озеро, а потом заискрились, как у озорного мальчишки.

– Тяжело вам, брат?

На мой вопрос монах снова улыбнулся.

– Конечно, тяжко. А еще любопытно, чего это Господь пытается добиться, не забирая поскорее меня, старика, оставляя в таком вот состоянии. Но, как всегда, как бы я ни вопрошал, ответа нет. Он ведь такой товарищ: не отвечает уже более восьмидесяти лет. Но в одном уверен – я нахожусь в мире с собой. В молодости все думал, что мир – это когда ничего не происходит. Но теперь я усвоил одно: мир – это когда держишься за Бога даже среди страданий, смятения, болезней, старости и смерти.

Брат Томас снова взглянул на Михаэля.

– Брат Михаэль, брат Йохан! Быть рукоположенным и стать священником – это здорово! И когда этого не происходит – тоже, конечно, хорошо. Бог создал и полюбил нас не после того, как мы кем-то стали. К тому же если во всем опираться лишь на свои силы, то можно и упасть. Мы малы и бедны. Нам остается просто довериться Ему во всем и смиренно ждать. И единственное, что мы должны и можем сделать, – это делиться своей едой, одеждой, временем и добротой с теми, у кого их мало. Иисус не возводил церкви, не возглавлял акции протеста, не открывал школы и не шел на войну ради спасения нации.

Не знаю почему, но это звучало как завещание брата Томаса. Рассказывают, что по молодости его хвалили: «А вы отлично говорите по-корейски!», на что он отвечал: «Я прожил в Корее дольше, чем вы, юноша». Сколько ему всего пришлось пережить, чтобы так свободно говорить на нелегком корейском языке? Какой голод перетерпеть, отказавшись от жирного сыра и ветчины, и как сильно он тосковал по родным местам? Что за сила все-таки привела его сюда и заставила остаться? Что привело нас услышать его последние слова? Мне казалось, я наблюдаю за тайной того, как люди идут по жизни, влекомые душой, и в конце концов перемещаются в иной мир.