Текст книги "Высокая небесная лестница"

Я постарался как можно внимательнее и с благоговением прислушаться к его словам. Брат Томас широко улыбнулся, будто почувствовал мой настрой. Затем продолжил:

– Брат Михаэль, если ты решил молчать из любви, то так тому и быть. Но говорить из любви тоже прекрасно в глазах Божьих. Нам, между прочим, очень даже нравилось, как ты говорил. В частности, для меня, старика, чуть твердое произношение корейского, исходившее из твоих уст, напоминало мой родной немецкий.

Брату Томасу мешала не голова, а тело, которое теперь хотело отдохнуть. Из-за полуонемевших губ речь была медленной и нечеткой. Однако мы полностью ощутили посыл его души. И без того белое лицо Михаэля побледнело еще больше. И тут раздался звон колокола.

55

«Господи, помилуй! Яви нам, Господи, милость Свою. И спасение Твое даруй нам».

Стоило начаться молитве, как у Михаэля градом полились слезы. Я видел, что его сомкнутые губы сводит судорогой, выпуская стон, который вырвался вместо оставшихся невыплаканных слез. Затем и у Анджело полились слезы, так что мне пришлось нелегко в попытке не разрыдаться вслед за ними.

Во времена нашего послушничества, обмениваясь электронными письмами, мы трое подписывались фразой «Судьба преданных христиан – безмолвно испить чашу печали». И на самом деле быть истинным христианином означало следовать за Учителем, неся крест. Притом прекрасно осознавая, что в конце тебя ожидает распятие и смерть. В тот день после вечерни к нам подошел Михаэль и сказал:

– Я решил заговорить. Решил признать всю бессмысленность правил, которые установил. Решил принять, что я ничто. Решил выплакать свою несостоятельность. Решил смириться с тем, что я всего лишь несчастный человек, который болеет, старится и умирает.

Пока Михаэль говорил это, его губы слегка дрожали – ведь они все же принадлежали молодому телу, которое не могло смириться со всем этим. Анджело бросился в огромные объятия Михаэля, а я, схватив их обоих в охапку, воскликнул:

– Сегодня угощаю я! И не абы как, а чхимэк![17]17
  Чхимэк (치맥=치킨+맥주) – жареная курица с пивом (образовано из первых слогов английского слова chicken и корейского «мэкчу», т. е. «пиво»). – Прим. пер.


[Закрыть]

56

Наверно, это можно было назвать возвращением Михаэля к Богу. Братья нашего потока решили устроить пикник в честь нового старта Михаэля, который до этого чуть не покинул обитель. Из монастырского хранилища извлекли восемь велосипедов для нашей братии. И хотя Михаэль не очень ладил со старшим по кухне, Анджело брат-повар любил и специально выделил для нас свиную грудинку самгёпсаль в придачу к нашему снаряжению, куда вошли: переносная газовая плита, чеснок, красный перец, листья салата, кимчхи, соджу и даже рамён. Впоследствии выяснилось, что, если над кем-то нависала угроза ухода из монастыря, вся обитель затаивала дыхание. Когда же, преодолев кризис, мятущийся брат вновь обретал вкус жизни, то и весь монастырь оживлялся. Хотя явно никто не показывал вида.

В тот день мы направились на Соннётхан, куда мы всегда выбираемся летом. Озером Небесных Фей мы называли водохранилище, которое находится примерно в двадцати минутах езды на велосипедах от монастыря и которое мы, монахи, традиционно, еще в бытность наших старших братьев, использовали в качестве тайного, принадлежащего лишь нам, места для пикников. В небе сияло яркое солнце первых дней лета. Все деревья мира светились обилием зелени разнообразных оттенков. Интересно, Создателю было приятно видеть, как в тот день катятся шестнадцать серебристых колес? Скорее всего, да. Мы были счастливы и едины духом – ведь мы были молоды.

– Я должен вам кое в чем признаться, – заговорил Михаэль после нескольких рюмок соджу.

– Говорю вам это, чтобы вы не сильно злились на аббата из-за меня. Еще до наказания, ну и до того как меня забрали в полицейский участок, я отправил настоятелю письмо. Сейчас вот, когда думаю, волосы дыбом встают – и о чем я только думал тогда…

«Преподобный отец, самая большая Ваша слабость в том, что Вы с такой легкостью и без всяких угрызений совести соглашаетесь с секуляризацией церкви, которая все это время так упорно хранит молчание и притворяется, что не видит грехи богатых по отношению к бедным». Так начиналось письмо.

Передававший по цепочке стакан вина ARS-303 поперхнулся. Если бы не его кашель, то наступила бы гнетущая тишина. Молчание подавляло нас не потому, что мы были не согласны, а потому, что не осмеливались высказать подобное. Михаэль с трудом выдавил улыбку.

– «С того времени, как я пришел в монастырь, хотя нет, еще с тех пор, как я присоединился к католической церкви, меня мучил вопрос. Насчет слов “моя вина”. Когда мы наставляем людей говорить “моя вина”, то они вторят нам, смиренно склоняя головы, и вот я подумал, а действительно ли они ответственны за все это неверие и моральное разложение? Не лучше ли руководителям церкви обратиться к власть имущим? “Лицемеры, вы подобны побеленным гробницам. Вы исписываете памфлеты и плакаты лозунгами о свободе, равенстве и правах человека. Вы сажаете в тюрьму убийц, но награждаете венцом веры тех, кто при деньгах, лишь за то, что они регулярно ходят в церковь и платят десятину. А тех, кто заканчивает жизнь самоубийством из-за угнетения и злоупотреблений богачей, клеймите адом. Вы по всей строгости наказываете тех, кто угоняет машины, и даруете прощение тем, кто крадет право человека на достоинство, дарованное самим Небом. В последний день Господь скажет: «Вам, кто использовал Божью благодать на угнетение, лишение чужих жизней и сеяние отчаяния – вечно гореть в адском огне»”».

Далеко в горах куковала кукушка. Там же взлетали ввысь жаворонки. Слышалось громкое шкворчание жарящегося на гриле самгёпсаля.

– А потом, когда я ухаживал за братом Томасом, понял. Он никого не осуждал. Слабый, ссохшийся и беспомощный… он превратился в жалкого старика, но сумел сохранить улыбку. Я хотел вырвать свое сердце. Каких-то конкретных мыслей не было, но с каждым днем возрастало безумное чувство стыда за себя.

Кто-то, устремив взгляд на далекие горы, шмыгнул носом, а кто-то, подняв камень, со всей силы запустил «блинчик» по поверхности водной глади. Михаэль снова заговорил:

– Я имел в виду любовь. Любовь к слабому и бедному ближнему… Я хотел сказать про мир, который Иисус оставил нам перед вознесением. Однако в моем тоне любви не было, и нельзя было разглядеть мир также и в моих письмах даже под микроскопом. И как так случилось, что осознал я это, начав ухаживать за престарелым братом Томасом с его удивительно ясными глазами и невероятно жизнерадостным характером, который стал вроде малого дитя, что ходит под себя и при кормлении проливает половину еды. Он был так умиротворен, что на его фоне моя душа показалась мне отвратительной, полной ненависти под вывеской любви и готовой идти воевать под предлогом мира.

Мы снова пустили по кругу соджу. Молчание было прервано чьей-то фразой: «Ну, хватит. А то так глядишь и в святого превратишься…», после чего мы по знаку брата ARS-303 схватили Михаэля за его длиннющие руки и ноги и бросили в озеро Небесных Фей. Михаэль, бултыхаясь в воде всеми конечностями, с досадой что-то нам крикнул, а затем громко захохотал. Следом и мы встрепенулись от его смеха, которого, на самом-то деле, уже не слышали как лет сто.

– Брат Михаэль! Не вздумайте превращаться в святого. Ведь для этого для начала нужно умереть! – крикнул Анджело, и мы схватили его тоже.

– Ну, тогда и Анджело – в святые объятия!

Мы раскачали малорослого Анджело и бросили в озеро. А затем и сами, словно восьмилетние мальчишки, сцепившись, стали бороться и сбрасывать друг дружку в воду. Вскоре все мы напоминали вымокших до нитки мышей.

57

Я тоже оказался в воде в одежде и медленно поплыл к середине водохранилища. Когда уже прилично отдалился от своих товарищей, над водой повисла неожиданная тишина. Я устремился в эту тишь. В долине заливалась трелями неизвестная птица.

Мысленно я представил телефон, одиноко стоящий в кабинете. Теперь единственной ниточкой между мной и Сохи был этот телефон. Потому как нам, молодым монахам, еще не позволялось иметь мобильный. Несколько дней подряд я с утра до вечера ходил вокруг да около телефона, но от Сохи не было ни слуху ни духу. Сколько раз я хотел набраться смелости и позвонить ей на номер мобильного, который знал, но так и не смог. Потому что это было неправильно.

С берега доносился смех братии. Я пристально вглядывался в ее лицо, что всплывало перед моим внутренним взором. Оно поселило в моей душе одновременно и теплую грусть, и леденящее счастье. Я смог выбраться из воды лишь после того, как еще раз пообещал себе, что любовь – это отдача, истинная любовь – только отдавать и ничего не ждать взамен. Так мне удалось стряхнуть с себя сердечную печаль, которая неотступно преследовала меня.

58

По возвращении в монастырь привратник подошел ко мне.

– Брат Йохан! Вы знаете, тут утром приходил кое-кто, чтобы встретиться с братом Михаэлем, а он отказался и уехал на Соннётхан.

Это было неожиданностью. На лице у меня отразилось недоумение, и привратник добавил:

– Только ведь посетитель-то не ушел, а остался ждать. Притулился в приемной. Хотел угостить обедом, так не ест… Это женщина.

На последнем слове «женщина» у привратника отразилась на лице гамма смешанных чувств.

Это явно означало, что посетительница Михаэля не является ему близкой родственницей, а значит, оставался лишь один вариант.

– Я передам брату Михаэлю, – небрежно бросил я и уже было миновал ворота, как привратник потянул меня за рукав.

– Брат Йохан! Я уж как тридцать лет на воротах стою, чего только не перевидал. На гадалку, конечно, не тяну, но в людях маленько разбираюсь. Брату Михаэлю сейчас приходится несладко, так что лучше бы ему с ней не встречаться. Вы уж сходите, посмотрите. Мне показалось, негоже, чтобы другие увидели, вот я только вам, брат Йохан, и говорю. Хорошо бы отослать ее, как-то не очень обстановка располагает…

Привратник задумчиво покачал головой.

Когда я открыл дверь в приемную, сразу в нос ударил резкий запах духов. На ней были короткие шорты, футболка выглядела обычной, но явно дорогой, судя по названию бренда. В глаза бросалась яркая, необычная внешность. Стойкий аромат духов исходил от ее длинных прямых волос. Она не скрывала своего недоумения по поводу этого абсолютно непостижимого для нее места, где непонятно чем занимаются … Когда я представился и сказал, что Михаэль сейчас переживает не самые лучшие времена, она неожиданно кивнула в ответ и сказала:

– Я в курсе. За последние несколько месяцев Михаэль несколько раз звонил и говорил, что хочет покинуть монастырь. Вот потому я и приехала за ним. Он не создан для этого места. Мы предполагали, что не продержится и года, однако он тут слишком надолго задержался. Я собираюсь увезти его. Все эти десять лет он сходил с ума, а теперь, мне кажется, к нему вернулся разум.

Сначала я даже не поверил своим ушам, так уверенно она себя вела, будто приехала спасти своего мужа, запертого в заколдованном замке. Услышав про то, что Михаэль звонил ей в последнее время и говорил о своем желании уйти, я почувствовал некое предательство. Мне вдруг стало интересно, кто такие эти «мы», о которых она упомянула.

– Если бы вы знали, как рос Михаэль, как жил и как здесь оказался, то поняли бы, о чем я. Он из тех людей, которые не привыкли в чем-то нуждаться.

С этими словами девушка поправила на руке броский браслет, тоже с дорогостоящим логотипом известной фирмы. Ее удлиненные черты вытянутого лица с миндалевидными глазами напоминали портреты Модильяни. Она держалась очень уверенно, словно опекун, который знает, что делает… Я решил помолчать, пока она не договорит.

Внезапно дверь распахнулась. На пороге стояли Михаэль и Анджело.

– Йохан, вот ты где, а мы тебя искали… – сказал Михаэль, и тут же, при виде этой особы, лицо его превратилось в застывшую маску.

Растерявшись, я собирался ответить, а он в это время шагнул в комнату.

– Йохан, не стоит твоего беспокойства. Можешь нас ненадолго оставить?

От его голоса веяло холодом. Я поспешно встал, намереваясь выйти, а Михаэль сказал:

– Слушай, я зайду к тебе после комплетория, дождись меня. Кажется, мне нужно кое-что тебе рассказать.

На лице Михаэля читалось неприкрытое пренебрежение и презрение к этой нежданной гостье. Когда я вышел за дверь, Анджело схватил меня за рукав.

– Брат Йохан, я видел ее сегодня утром. По дороге в свечную она уцепилась за меня и просила позвать брата Михаэля. Я связался с ним, но он отказался.

Мы стояли, прислонившись к стене в коридоре у приемной. Оттуда, где остались один на один Михаэль с гостьей, не доносилось ни звука.

– Говорит, они собирались пожениться.

В ответ Анджело медленно кивнул.

– Заявила, что пришла забрать Михаэля. Да так уверенно.

Анджело снова кивнул.

– Видно, любила. И все еще любит…

У меня вырвался смешок, на что Анджело, склонив голову набок, в недоумении сказал:

– Ну а чего? Любит, вот и ждала все это время, и приехала в такую даль. Душа болит. На взгляд других, может, и ерунда, но любовь ведь штука болезненная.

Анджело говорил это, глядя в окно. На западной стороне неба перились, словно крылья ангела, облака, а сквозь них багряным шрамом алел закат. Мое сердце нащупывало пятую стену монастыря, откуда я провожал Сохи.

– В любом случае любовь причиняет боль, вот и Господь всегда страдает. Потому как Бог – это любовь. Когда смотрю на закат, он мне напоминает израненное любящее сердце Создателя, и мое сердце тоже начинает болеть.

В эту минуту зазвонил колокол. Он сообщал об ужине. Мы с Анджело направились к трапезной, напоследок оглянувшись на закрытую дверь. В тот день на кухне мы отвечали за помывку посуды, куда потом пришел Михаэль, который, кажется, пропустил ужин.

– Гостья ушла?

На вопрос Анджело Михаэль как ни в чем не бывало, присвистнув, ответил:

– Пошел уже десятый год, как я здесь… Мне становится невыносимо от мысли, чем же я жил до прихода сюда… Йохан, Анджело! Я сегодня вот о чем подумал. Есть человек, который плачет от недостатка ломтя хлеба, а другой плачет от того, что ему сотый кусок уже оскомину набил и в горло не лезет. Понятно, для обоих это – адские муки. Но если задуматься, то несчастья в виде нехватки куска хлеба еще как-то можно избежать, накормив этого несчастного, но вот спасти страждущего, которому приелся уже сотый кусок, ох как… нелегко, можно сказать – невозможно…

Михаэль ополоснул в раковине тарелку и положил в посудомойку. Наши с Анджело взгляды пересеклись – у нас отлегло от сердца. Михаэль, насвистывая, начал тихонько напевать:

 
«Я любил, когда распустились листья,
Я любил, когда дули ветры,
Я любил на закате солнца.
Голыми ветками, озябшими руками в поисках любви
Я бороздил ледяное пространство,
А ты таки до моей смерти будешь
Деревом на берегу реки, и это ты…»
 

Это была песня на слова поэта Ким Ёнтхэка «А ты таки…». Мне вспомнилось, как Михаэль пришел ко мне в келью и зачитал строчки из книги святого Шарля де Фуко.

«И эта печаль превратила меня в абсолютно немого, особенно упорно преследуя, когда окружающие устраивали банкеты и пирушки. И даже на вечерах, устроителем которых был я сам, уже вскоре молчание обуревало меня, и в конце концов все у меня вызывало отвращение».

Я почувствовал глубокое сочувствие к той, кого Михаэль отослал. С другой стороны, это означало, что когда-то он успел испытать любовь. А потому будут мгновения, когда воспоминания замерцают в его сердце, словно солнечные блики на трепещущих от ветра листьях. И напомнят ему о любимых лицах, как старая рождественская открытка, которую потихоньку вытаскиваешь из ящика стола, проснувшись в одиночестве глубокой ночью под стук дождя за окном.

Я вернулся к себе в кабинет. Телефон молчал. Я снял трубку и поднес к уху. Из нее как ни в чем не бывало доносились гудки «пи-пи-пи», словно бы говоря: «Со мной все хорошо, чего зря панику наводишь?» В полном одиночестве я вышел на задний двор монастыря. В гостевом домике сегодня, видимо, никого не было, все окна были темные. Взглянув на крыльцо, я вспомнил слова Сохи, сказанные мне там. Вспомнил, как иногда во время разговора сквозь губы слегка проглядывал ее милый зубик, что выбился из ряда своих ровных собратьев. Я подумал о том, что за день до отъезда она сказала про нас «мы». И утешил себя мыслью, что она уехала на время не ради «него», а ради «нас».

Казалось, деревья, ставшие свидетелями наших ну очень коротких воспоминаний, не удержались и разбросали эти маленькие, но насыщенные памятные знаки перед гостевым домиком мелкими лиловыми и розовыми цветочками. Любовь, которая обычно становится лишь сильнее от чувства вины, ворвалась в мое сердце, доказывая, что больше я уже не могу ей противостоять. Мысль о том, что всего лишь несколько дней назад ее развевающаяся на ветру юбка касалась этих деревьев, внезапно увлажнила мои глаза. Я понял, что глубоко погрузился в одиночество, ревность и тоску – все, через что проходит человек с приходом первой любви.

59

Когда я вошел в зал на комплеторий, последняя скамья ярко светилась. Внезапно на какой-то миг, словно притянутые мощным магнитом, ее глаза издали встретились с моими. Сердце так посвежело, словно наполнилось ароматом ментола, однако, когда губы стали складываться в улыбку, которую невозможно было сдержать – она буквально рвалась наружу из моего сердца, я почувствовал, что Сохи избегает моего взгляда.

«Господи, помилуй! Яви нам, Господи, милость Свою! И спасение Твое даруй нам!»

На протяжении всей молитвы я постоянно поглядывал в ее сторону, но она на меня не смотрела. После окончания молитвы я поспешил к выходу. Похоже, она пришла прямо по прибытии из Сеула, так как при ней был небольшой чемоданчик.

– Хорошо… съездила?..

Сразу подумал, как глупо прозвучал мой вопрос. В слабом свете по лицу Сохи пробежала едва заметная улыбка и тут же исчезла. Ее сухое «да» сразу установило меж нами дистанцию.

– Тяжело, наверно, я помогу.

Когда я шагнул навстречу, чтобы подхватить ее чемодан, на этот раз она отступила на шаг назад. Неведомое зловещее предчувствие повисло между нами на расстоянии шага друг от друга.

– Ничего, я устала немного… завтра… Увидимся… завтра…

Оставив мне напоследок то ли улыбку, то ли гримасу, она толкнула массивную входную дверь и вышла прочь.

Влюбленный по уши человек – существо глупое. Видит и слышит только то, что хочет. В тот день я запомнил лишь ее «увидимся завтра». Только эти слова я запечатал в свое сердце и только ими смог удержать себя от желания опуститься на землю без всяких сил. Я утешил себя хотя бы тем, что она снова здесь, и ее трепетное теплое дыхание витает в одном воздушном пространстве с моим. И в конце концов убедил считать себя счастливым.

60

В одиночестве я сидел в сумраке храма. Иисус, раскинув руки, висел на кресте, безмолвно устремив свой взор на меня.

«Если бы Ты был ею, я бы не оставил Тебя висеть там. Если бы Ты был ею, я бы схватил за шиворот и поколотил всех тех, кто сделал это с Тобой и теперь выставляет Тебя вот так в каждом соборе. Если бы Ты был ею, я бы не смог приходить сюда каждый день и просто бормотать о своих лишь желаниях, как будто само собой разумеется, что Ты там висишь.

О Боже мой, мне есть в чем Тебе признаться. Если бы Ты был ею, я бы без колебаний пообещал, что проведу остаток своей жизни, любя только Тебя. Если бы Ты был ею, я проводил бы без сна каждую ночь здесь, в этом храме, просто ради того, чтобы любоваться на Твой лик. При мысли о радости находиться с Тобой лицом к лицу даже сон утрачивает свою былую сладость.

Если бы Ты был ею, я бы гордился тем, что все унижения, настигающие меня из-за любви к Тебе, лишь доказывают мою любовь к Тебе, и я бы вынес всевозможные тяготы и испытания, что проистекали бы из этой любви. Если бы Ты был ею, то раз в год я проводил бы без сна каждую ночь в течение двух месяцев до срока Твоего прихода на эту землю, с трепетом ожидая этого дня пришествия. Если бы Ты был ею, я бы никогда не простил предавшего Тебя ученика. Если бы Ты был ею, я бы не вынес того, чтобы Тебя истязали, раздевали донага, высмеивали, увенчали терновым венцом и в конце концов вбили гвозди в эти нежные руки, ни за что! Я бы не выдержал этого зрелища. Кровавые слезы полились бы из моих глаз, когда я читал записи того времени. Если бы Ты был ею, я бы пустился в пляс от радости и сообщил бы всему миру о том, что Ты вернулся ко мне через три дня после Своего распятия. Если бы Ты был ею, я считал бы все вещи этого мира за сор до нашей повторной встречи на небесах, куда Ты вознесся первым. Что толку в комфорте, славе и деньгах? Если бы Ты был ею, для меня ничего не стоило бы провести всю свою жизнь не то что в черной монашеской сутане, но даже просто в лохмотьях в надежде на встречу с тобой.

…О Мой Господь! Признаюсь! Прости меня за мои слова любви к Тебе! Я думал, что люблю Тебя, и считал, что это исходит из моего сердца; говоря так, я не думал, что это ложь, но, Господь, я люблю ее! Я могу умереть за нее, а не за Тебя. Прости, Господи! Мне действительно жаль. Слишком поздно я осознал это».

Будучи верующим с материнской утробы, я понял, что в это мгновенье произнес самую честную и искреннюю молитву с момента своего рождения. Мое сердце готово было выскочить из груди, как и у любого, кто прикасается к истине, особенно у того, кто достигает своей собственной истины. И одновременно в душе царили ясность, определенность и настоящее умиротворение.

«Пожалуйста, веди меня! Я заблудился. Мне страшно, как агнцу, что оказался в пустыне. Но, Господь, Ты знаешь меня и ведаешь, что я не желаю того, чего не одобряешь Ты. Если эта любовь оскорбительна для Тебя, пожалуйста, прямо здесь забери ее у меня. Ведь, если честно, разве не Ты сам позволил ей появиться здесь?»

Неожиданно потекли слезы. Даже не знаю, но мне кажется, что не только из-за любви к ней. Может, оттого, что впервые за двадцать девять лет своей жизни я встретился с Ним лицом к лицу?