Текст книги "Две жизни. Часть 3"

Видишь ли, цель жизни на земле – духовное освобождение посредством труда. Но мы так созданы, что, приходя на землю, приносим и растим в себе огромное количество страстей и предрассудков, которые опутывают нас, как цепкие лианы. И чем прекраснее цветы наших иллюзорных лиан, тем яростнее мы к ним привязываемся и за ними гоняемся.

Он объяснил сестрам, что больной просит, чтобы весёлый колокольчик, как он прозвал Алдаз, не уходила от него. Иллофиллион приказал сейчас же напоить больного тёплым молоком с бисквитами и обратился ко мне:

– Сможешь ли ты найти сюда дорогу, чтобы после завтрака принести этому бедняжке лекарство? Или, если думаешь, что тебя съедят в лесу тигры, мне надо поискать другой способ доставки?

– Смогу найти дорогу и уже понял, что тигров здесь нет.

Я внутренне надулся: зачем Иллофиллион смеётся надо мной в присутствии очаровательной Алдаз? Но Алдаз была вся поглощена тем, как развеселить больного, щебетала ему что-то, чего он не понимал, но интонация её голоса, выражавшего ласковое женское сострадание, доходила до его сердца.

– Очень хорошо, Лёвушка. Через два часа, сестра Александра, мой друг Лёвушка принесёт вам новое лекарство. Вы его смешаете с молоком и мёдом и будете давать через каждые полчаса по четверти маленького стакана. Кроме шоколада, бисквитов, киселя и молока – никакой пищи. К вечеру я снова зайду. Если будет обострение болезненности, дайте снова вчерашнее лекарство.

Мы подошли к карлику, он протянул нам свою крошечную, горевшую от жара ручку, потом преуморительно приставил крохотный пальчик ко лбу и сказал: «Макса». Он вопросительно уставился на меня своими красными хитрыми глазками. Иллофиллион перевёл мне его слово и жест. Он спрашивал, как меня зовут, и объяснил, что его зовут Макса. Иллофиллион велел мне приставить так же палец ко лбу и сказать ему моё имя. Когда я в точности всё исполнил и карлик узнал, что меня зовут Лёвушкой, он по-детски засмеялся, что-то залопотал и защёлкал, что Иллофиллион снова перевёл мне как изъявление его дружбы и удовольствия.

Когда мы шли назад, хотя я и был уверен, что найду сюда дорогу самостоятельно, всё же старался внимательно запоминать все повороты тропинки.

– Я задержался здесь дольше, чем предполагал, и уже не успею навестить других своих пациентов до завтрака. Хочешь ли ты, Лёвушка, быстро позавтракать и сходить вместе со мной ещё к двум больным? А затем ты мог бы отнести лекарство Максе. Или предпочитаешь это время просидеть за книгами?

У Иллофиллиона был совершенно серьёзный вид, и никакой искорки юмора не сверкало в его глазах.

– Дорогой мой, родной Иллофиллион! Если только мне можно быть вместе с вами, возьмите меня с собой. Я, правда, мало чем могу помогать вам, но разрешите мне быть хотя бы вашим посыльным или носильщиком. Я хочу совершенствоваться во время своей жизни здесь так, как вы видите и знаете. Если я так жажду учиться, то ведь только для того, чтобы скорее стать более достойным вас.

– Ты совершенствуешься, Лёвушка, очень быстро, быстрее, чем возможно для твоего организма. И только поэтому я тебя немного придерживаю. Хотя мы с тобой только что купались, но после этого больного надо и душ принять, и одежду сменить, прежде чем посещать общую столовую. Я тебе сегодня же расскажу, в чём здесь дело и кто такой Макса.

Пока Иллофиллион принимал душ, я стоял на балконе и издали видел, как женские фигуры, прикрытые длинными простынями, двигались под горячим солнцем к купальням. Жара сегодня мне показалась сильнее вчерашней, и я думал, предвкушая удовольствие, как пойду тенистым, прекрасным лесом и увижу не менее прекрасную Алдаз. Наконец, приведя себя в порядок после душа особенно тщательно и подвергшись осмотру Яссы, я решил спуститься вниз, где слышался голос Иллофиллиона.

Когда мы вошли в утреннюю столовую, все уже рассаживались по местам. К нам подошёл, торопясь, Кастанда, спросил о самочувствии Максы и прибавил ещё одну просьбу: посетить Аннинова. Его слуга приходил и сказал Кастанде, что ночью у его господина был сильный сердечный приступ.

За соседним столом я увидел снова Андрееву и Ольденкотта, место же леди Бердран было пусто. Рядом с пленившей меня художницей Скальради я увидел новое лицо. И лицо это немедленно завладело всем моим вниманием. Человек, сидевший возле художницы, не был красавцем. Но где бы он ни был, кто бы его ни окружал – повсюду он был бы заметен.

При его высоком росте он был сложен исключительно пропорционально. У него были тёмные волосы с проседью, чёрные брови, большие голубые глаза с длинными чёрными ресницами, красиво очерченный рот и безукоризненные зубы, хорошо видные при его часто мелькавшей улыбке. Во всех его движениях, в манере слушать собеседника, в красивых руках – во всём чувствовалось изысканное благородство. Что-то особенно меня в нём поразило. Человек этот держал себя просто, очевидно, он привык привлекать к себе внимание и нисколько этим не смущался, но я ясно видел, что он скромен, добр, умен и нисколько не горделив.

Несколько раз он посмотрел на Иллофиллиона. Я понял, что он знает, кто такой Иллофиллион, но пока ещё не познакомился с ним. Сидевший рядом со мною Альвер шепнул мне, что это один из знаменитейших артистов, имя которого знает весь мир, – Станислав Бронский, чех.

Мне казалось, что Бронский, с такой любезностью и вежливостью разговаривавший со своими соседями, всё чаще бросает взгляды на Иллофиллиона, и к концу завтрака мне даже показалось, что на его подвижном и выразительном лице мелькало беспокойство. И я не ошибся. Когда мы закончили завтрак и уже выходили, за нами послышались ускоренные шаги Кастанды, который, нагнав нас, попросил Иллофиллиона остановиться на минуту. Кастанда извинился, что так много беспокоит Иллофиллиона с самого вчерашнего вечера.

– Вы, конечно, не могли не заметить за столом новое для вас лицо, доктор Иллофиллион. Это артист Бронский, его прислал сюда Флорентиец. У него есть письмо к вам, и он заранее был извещён, что вы приедете на этих днях. Он пришёл сюда из дальних домов Общины, вернее, примчался на мехари[1]1
  Мехари – род быстроходных верблюдов, используемых для верховой езды. – Прим. ред.


[Закрыть] с одним арабом-проводником и со своим учеником, тоже артистом. Бронский просил меня познакомить его с вами. Я обещал ему сделать это тотчас же после завтрака. Но вторичный посланник от Аннинова меня задержал. У Аннинова был второй приступ. Кроме того, леди Бердран чувствует себя так же плохо. Андреева ухаживает за нею очень прилежно, но дело не продвигается. Вдобавок и ученик Бронского заболел, выкупавшись в нижнем озере после путешествия по жаре. Я даже не знаю, о ком просить вас раньше.

У Кастанды был довольно утомлённый вид. Я подумал, что он чем-то сильно обеспокоен и, вероятно, не спал ночь. Он с мольбой смотрел на Иллофиллиона, очевидно, чего-то недоговаривая, но старался не выказывать своего беспокойства.

– Не волнуйтесь, Кастанда, прежде всего познакомьте меня с Бронским, так как его очень тревожит здоровье друга. Затем я навещу леди Бердран, а потом уже пойду к Аннинову. Вы отпустите слугу пианиста, дайте ему для больного вот эти капли, пусть Аннинов примет их на сахаре и ждёт меня. Здесь как раз доза на один приём. При темпераменте Аннинова ему нельзя доверять самостоятельного лечения, он выпьет всю порцию лекарства сразу, а потом будет удивляться, что оказался из-за этого в состоянии полусмерти.

Иллофиллион подал Кастанде такой крошечный пузырёк, что, сопоставив его с огромным ростом музыканта и его громаднейшей рукой, я невольно заулыбался.

Мы повернули обратно, увидели стоящих у окна Бронского и Скальради, и я поразился, как печально было лицо артиста. Минуту назад полное жизни и энергии, оно было бледно и выражало страдание. Он всё так же любезно слушал свою собеседницу, но взгляд его погас, точно его постигла внезапная неудача в чём-то.

Увидев, что мы подходим к нему, Бронский снова ожил, румянец разлился по его лицу, глаза загорелись, на губах мелькнула улыбка. Он сделал несколько шагов нам навстречу, низко поклонился Иллофиллиону и крепко, обеими руками, пожал его руку, протянутую ему.

– Вы беспредельно любезны, доктор Иллофиллион. Не нарушила ли моя просьба распорядок вашего дня? Я так счастлив познакомиться с вами, но счастье моё было бы омрачено, если бы я вам в чём-либо помешал.

Голос Бронского был довольно низкий, металлический, в его произношении шипящих букв была чуть заметная подчёркнутость, что придавало его манере говорить неподражаемое своеобразие, не нарушая её особого очарования.

Я смотрел и поражался, какая масса обаяния была в этом человеке! Белая индусская одежда очень ему шла, я так и представлял себе его верхом на мехари в бедуинском плаще. Вот была бы модель для художника! По обыкновению, я зазевался и опомнился от голоса Иллофиллиона, который говорил:

– Это мой друг – Лёвушка. Он писатель. Вы его простите за его рассеянность. Держу пари, что он уже нарисовал ваш портрет в своём воображении, ввёл вас в какую-нибудь картину и забыл, где он и что с ним.

Бронский протянул мне обе руки, улыбаясь и говоря, что сам страдает такой же живой фантазией, часто ставящей его в неловкое положение, потому что он теряет нить разговора. Я радостно ответил на его крепкое пожатие и сказал смеясь:

– Это правда, я представил себе вас мчащимся на мехари через пустыню в бедуинском плаще и мечтал, чтобы вас так нарисовал какой-нибудь художник. Что касается вашего любезного высказывания по поводу вашей и моей фантазии, то тут мне сравнения не выдержать. Я создаю свои фантазийные образы бесплодно. Вы же превращаете их в жизнь и всему миру преподносите через себя красоту и высокое благородство. Я преклоняюсь перед вашей энергией и трудоспособностью, о которых мне рассказывали.

– Тот, подле которого вы сейчас находитесь, не мог бы назвать вас другом, если бы не видел в вас творческой силы. В ваши годы я ничего ещё не сделал, а вы уже написали прекрасный рассказ, который я читал.

Иллофиллион отправил меня за аптечкой и просил Альвера проводить меня в тот домик, где жила леди Бердран. Когда мы с Альвером, взяв аптечку, вошли в холл домика, где жили Андреева и леди Бердран, мы увидели там Иллофиллиона, Бронского и Кастанду, беседующих с Наталией Владимировной.

– Нет, дело так не пойдет на лад, Наталия Владимировна. Леди Бердран только потому и больна, что вы постоянно находитесь с нею и она не может приспособиться к вашим вибрациям. Вы похожи на холодное озеро, и к вам подходить близко могут только очень закалённые люди. Ваш способ лечения не только нельзя применять к леди Бердран, но и ухаживать вам за нею пока не следует.

Иллофиллион говорил улыбаясь, но в серьёзности его слов никто не мог сомневаться. Андреева казалась не то опечаленной, не то недоумевающей и недовольной.

– Неужели вы находите, Иллофиллион, что Ольденкотт, который считает своей обязанностью не отходить от меня чуть ли не в течение всего дня, так закалён против моих вибраций? Однако же он не болен? – сказала Андреева не очень спокойно, но, очевидно, сдерживая свой темперамент.

– О да, мистер Ольденкотт так сильно закалён своей бронёй доброты и чистоты, что никакие вибрации – даже много сильнее ваших – ему не страшны.

Бронский молча наблюдал всё происходившее вокруг. Мне было совершенно ясно, что он хотел попросить Иллофиллиона навестить его друга, но не решался, как вдруг Иллофиллион сам обратился к нему:

– Я попрошу вас подождать меня здесь. Отсюда мы пройдём прямо к вашему ученику. Вам же, Наталия Владимировна, на десять дней запрещаю посещать леди Бердран.

Иллофиллион сделал мне знак следовать за ним, и, провожаемые Кастандой, мы прошли в самый конец коридора, поднялись по винтовой лестнице на второй этаж и постучались в одну из крайних дверей. Дверь нам открыла молоденькая девушка-туземка в холщовом белом платье, какие я уже видел на сестрах милосердия, но без косынки на голове и с очень небольшим крестом, нашитым на переднике. Она оказалась ученицей курсов сестёр милосердия, несущей дежурство.

Леди Бердран была очень слаба и едва смогла открыть глаза, когда мы с Иллофиллионом вошли к ней. Кастанду Иллофиллион отпустил ещё в коридоре, сказав, что дальше мы обойдёмся без него.

Больная лежала на диване в белом халате и была так бледна, что казалась привидением. Иллофиллион осторожно приподнял её в сидячее положение и сказал что-то сестре на туземном языке. Та сейчас же вышла из комнаты. Мне же Иллофиллион велел сделать смесь из содержимого нескольких пузырьков, и сам накапал туда ещё чего-то из аптечки Флорентийца. Капли закипели, я приподнял голову больной, а Иллофиллион влил ей в рот лекарство. Оно не понравилось леди Бердран. Она застонала, почти вскрикнула, чем так меня напугала, что я едва не уронил её прелестную головку.

– Будь осторожен, друг, мы поспели вовремя. Сейчас у неё будут судороги, но благодаря лекарству они не будут смертельными. Держи теперь крепко обе её руки, я придержу ноги, это не продлится долго.

Я едва мог удержать руки больной, которая вырывала их с такой силой, какой можно было ожидать, пожалуй, от мужчины. Пот лил с меня градом, мне казалось, что я уже не удержу рвущихся рук, но вскоре напряжение судорог ослабло, и Иллофиллион велел мне оставить руки больной. Я опустился на стул в таком состоянии, точно несколько часов подряд рубил дрова. Иллофиллион взял руку леди Бердран и спросил:

– Как вы сейчас себя чувствуете?

Леди Бердран открыла глаза, с удивлением посмотрела на Иллофиллиона и на меня, улыбнулась и ответила:

– Сейчас я чувствую себя очень хорошо. Но минуту назад мне казалось, что я умираю. Да и все эти дни у меня было такое ощущение, точно из меня уходит жизненная сила. Особенно когда добрая Наталия Владимировна бывала рядом со мной, у меня кружилась голова и мне казалось, что все мои силы тянутся к ней. Я знаю, что это моя чистейшая фантазия, но иначе я не умею описать вам моё состояние.

ВИДИШЬ ЛИ, ЦЕЛЬ ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ – ДУХОВНОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ ПОСРЕДСТВОМ ТРУДА. НО МЫ ТАК СОЗДАНЫ, ЧТО, ПРИХОДЯ НА ЗЕМЛЮ, ПРИНОСИМ И РАСТИМ В СЕБЕ ОГРОМНОЕ КОЛИЧЕСТВО СТРАСТЕЙ И ПРЕДРАССУДКОВ, КОТОРЫЕ ОПУТЫВАЮТ НАС, КАК ЦЕПКИЕ ЛИАНЫ. И ЧЕМ ПРЕКРАСНЕЕ ЦВЕТЫ НАШИХ ИЛЛЮЗОРНЫХ ЛИАН, ТЕМ ЯРОСТНЕЕ МЫ К НИМ ПРИВЯЗЫВАЕМСЯ И ЗА НИМИ ГОНЯЕМСЯ.

– Если бы я предложил вам временно переселиться в тот корпус, где живём мы с Лёвушкой? Там есть отличная отдельная северная комната, и мне было бы удобно наблюдать за вами. Согласны ли вы перебраться туда?

На её лице, и так всегда печальном, появилось выражение крайнего замешательства. Она ответила не сразу, очевидно, борясь с чем-то и не решаясь высказаться.

– Я очень бы хотела исполнить ваше желание. Но я думаю, что это очень огорчит Наталию Владимировну, которая так ко мне добра, так много для меня сделала и помогла мне приехать сюда. Я не могу решиться принести ей огорчение. Я и без того приношу всем, кто сближается со мною, одни несчастья.

По её лицу скатились две крупные слезы, и, видя её страдания, я всей силой мысли припал к Флорентийцу, моля его помочь и послать мне силы не разрыдаться.

– Предоставьте мне всё уладить. Я уже до прихода к вам объяснил Наталии Владимировне, что вас надо очень закалить для того, чтобы общение с нею, с её мощными вибрациями, не истощало вас. Вы скажите только, желаете ли довериться мне и пройти короткий курс лечения под моим наблюдением?

– Не только желаю, но умоляю вас помочь мне, доктор Иллофиллион. Я с самой встречи с Наталией Владимировной поняла, что со мной происходит что-то неладное. Но в последнее время я стала ясно сознавать, что умираю, – со слезами в голосе сказала леди Бердран.

– Ну, до этого ещё далеко, а закалить ваш организм и двинуть вас к систематическому знанию, как закаляться дальше самой, – это необходимо.

В эту минуту возвратилась сестра и, вероятно, доложила Иллофиллиону, что прибыли слуги с носилками. Это я понял потому, что через открытую дверь она показала на нечто вроде паланкина, который стоял в коридоре. Иллофиллион сам поднял больную и усадил её в полотняный паланкин, где всю её обложили подушками. Носильщики перенёсли паланкин с больной в наш дом. Немедленно был отыскан Кастанда, больная была помещена в комнату, находящуюся под нами, этажом ниже, и Иллофиллион отдал самые строгие распоряжения о её диете и о том, чтобы к ней решительно никого не пускали. После этого мы помчались обратно в холл, где ждал нас Бронский, беседуя с Ольденкоттом. Домик, в котором сейчас жил Бронский, был довольно далеко от нас, но зато очень близко к дому Аннинова.

Войдя в комнату ученика и друга Бронского, мы увидели, как мне показалось, на вид не очень молодого человека, брюнета, похожего на грузина, но на деле он оказался румыном. Присмотревшись внимательно, я понял, что человек этот молод, но чрезвычайно истощён. Он лежал, что-то бормоча.

– Отчего вы позволили вашему другу, разгорячённому, опалённому зноем, броситься в холодное озеро? Ведь вы сами не только не сделали этого, но даже мылись в тёплой ванне.

– Я умолял Игоро не делать этого. Но румыны вообще упрямы и думают, что лучше понимают потребности своей природы. К тому же мать Игоро – венгерская цыганка; она приучила его с детства к постоянной смене холода и зноя. Он никогда не болел за всё время нашего знакомства. Насколько мне всегда приходилось думать о своём здоровье, настолько же мой друг мог относиться к себе самым легкомысленным образом, и при этом у него никогда не возникало проблем с самочувствием. Поэтому-то я так и обеспокоен сейчас его болезнью.

– Да, он очень, очень болен. И если и выздоровеет, то не скоро. Вам придётся или оставить его здесь на моё попечение, или же остаться самому вместе с ним на долгое время, не меньше года, – осматривая больного, говорил Иллофиллион. – Я понимаю, что вам необходимо возвратиться к вашей деятельности. У вас, по всей вероятности, целый ряд контрактов в разных городах мира. Но о здоровье друга вы можете не беспокоиться, мы с Лёвушкой его выходим. И через год он вернётся к вам.

– Я не покину друга в беде, доктор Иллофиллион. Я знаю, что буду мало полезен, и хорошо понимаю, какое счастье для моего друга встреча с вами. Но и для меня встреча с вами в данную минуту жизни важнее всех дел и контрактов, важнее самого искусства, ради которого я и жил до сих пор. Я уеду отсюда только в том случае, если вы меня выгоните. Я вас умоляю, не отправляйте меня отсюда, прочтите письмо того человека, которого я случайно встретил в Лондоне несколько месяцев тому назад. Он после долгого разговора в моей уборной в театре, когда я играл Отелло, дал мне письмо к вам, назвав себя Флорентийцем, хорошо вам известным. Он же объяснил мне дорогу сюда и дал в провожатые своего слугу, когда я – ни минуты не размышляя – решил ехать к вам сюда. Игоро не отпустил меня одного. И когда я познакомил с ним Флорентийца, сказав ему, что друг мой желает меня сопровождать, Флорентиец долго-долго смотрел на него, а потом сказал: «Ну, быть тому. Но помните, что я его с вами не посылал. Вы можете его взять на свой страх и риск». Мне очень не хотелось, чтобы Игоро ехал со мной. Я всячески пытался его отговорить, но не сумел настоять, как и вообще не умею нигде и ни в чём, кроме одного искусства, проявить свою волю. Только в нём я целостен и уверен до конца. Ему служу без компромиссов, и в нём никто и ничто не может сбить меня с моего пути, однажды понятого и принятого. Не отвергайте меня, – внезапно с тоской и мукой в голосе закончил свои слова Бронский.

Иллофиллион быстро подошёл к нему, обнял его и ласково сказал:

– Не переживайте, мой друг и брат. Я с радостью принимаю вас в число моих учеников. Не волнуйтесь за вашего друга. Он выздоровеет, и характер его, так много тиранивший вас в жизни, очень изменится к лучшему. Но пострадать ему придётся немало, так как не только все корешки нервов у него воспалены, но и вся нервная система нарушена из-за недопустимой разницы температур, к которым он был одинаково непривычен, несмотря на кажущуюся эффективность закаливания, к которому приучала его мать.

Иллофиллион приготовил лекарство, с моей и Бронского помощью влил его в рот больному, растёр его тело чем-то невыносимо остро пахнувшим и снова сказал артисту:

– Сейчас ваша помощь здесь совершенно не нужна. Больной будет долго спать, а потом всё равно никого узнавать не будет. У него род тифозной горячки, но на самом деле это только последствие ужасающей встряски всего организма, которая могла бы окончиться для него безумием, если бы вы не встретили здесь меня.

Послав меня за дежурным медицинским работником, Иллофиллион сказал Бронскому, чтобы он захватил войлочную шляпу и махровое полотенце в своей комнате и ждал нас у выхода.

Я вернулся в комнату больного с братом милосердия. Иллофиллион сделал Игоро укол довольно толстой иглой и, дав дежурному все указания, обещал через два часа прислать фельдшерицу. Мы собрали аптечку, тщательно вымыли руки и спустились вниз к ждавшему нас Бронскому.

Жара была уже очень сильная. Иллофиллион нахлобучил мне шляпу и спустил вуаль, посоветовав сделать то же самое и своему новому ученику, и мы, перейдя несколько дорожек, очутились в доме Аннинова.

Всё в этом доме было какое-то особенное. Сразу же меня поразило, что из небольшой передней дверь выходила прямо в просторный белый зал, где посреди комнаты стоял белый рояль, а по стенам несколько диванов – жёстких и тоже белых. На тумбе из чёрного мрамора была какая-то небольшая статуя, показавшаяся мне сначала скульптурным портретом Данте. Потом я увидел, что это было изображение Будды.

Слуга провел Иллофиллиона через большой зал в следующую комнату, а мы с Бронским остались ждать в зале. Он стал мне рассказывать об Аннинове, его гениальности, успехе у публики и о его страданиях. Он давно покинул родину, очень страдал от тоски по ней, но никогда туда не возвращался, скитаясь по всему свету. Бронский не знал, что заставило музыканта покинуть родину, так горячо им любимую. Но он был уверен, что главная причина его болезни сердца состояла в его постоянной тоске по ней.

Иллофиллион довольно долго пробыл у больного. Бронский, видя мой восторг при описании его впечатлений от встречи с Флорентийцем, и сам, очевидно, находясь под сильным влиянием мудрости и благородства моего высокого друга, рассказал мне подробно, как он был в особняке Флорентийца в Лондоне, встречал там моего брата и от него получил мой рассказ. Он видел также Наль и её подругу Алису, красотой которых был так поражён и восхищён, что до сих пор не знает, которая из них лучше. Бронский утверждал, что Алиса – это Дездемона, а Наль такая юная и вместе с тем столь величественная, что для неё он не находит имени в своём артистическом словаре. По словам артиста, такой женщины он ещё не видел и готов был бы заподозрить в преувеличении всех, кто ему рассказал бы об обитателях особняка Флорентийца.

– Я и сейчас порой спрашиваю себя, не во сне ли я видел этих людей? Возможно ли, чтобы такое количество красоты и доброты было собрано в одном месте Лондона? – Бронский задумался, точно куда-то уносясь мыслями, и тихо продолжал: – Когда я увидел Иллофиллиона входящим в столовую, я сразу понял, что это именно он, хотя никто мне этого не говорил. Помимо его исключительной красоты, в Иллофиллионе есть что-то, чего я не умею выразить, но что совершенно определённо напоминает мне Флорентийца. Что это, я ещё не понимаю, но это нечто такое, что никому, кроме этих двух людей, не свойственно. Много я повидал людей, и людей великих, но в Иллофиллионе и во Флорентийце что-то божественное – до того оно высоко – бросилось мне в глаза и поразило меня.

У двери послышались голоса, и в зал вошли Иллофиллион и Аннинов. На щеках музыканта горели пятна, очевидно, или у него был жар, или он пережил очень сильное волнение. Он приветливо поздоровался с нами, предложил нам фрукты и прохладительные напитки, но ни того, ни другого у нас просто не нашлось времени отведать.

– Итак, заканчивайте ваш труд, Сергей Константинович, и отложите концерт на несколько дней. С вашего разрешения, я приведу потом целую толпу народа, жаждущую послушать вас. Вы совершенно здоровы. А кроме того, вам ещё придётся помочь мне лечить вашей музыкой двух больных. Без музыки в данный момент их не вылечить. Мы с вами выработаем программу и, я надеюсь, вернём им разум, – прощаясь, говорил Иллофиллион.

Тут уж я был поражён до полного ловиворонства. Лечить музыкой? Так я и ушёл, не собрав мозгов, и, если бы не жара, стоял бы, наверное, на месте. Но солнце жгло немилосердно даже сквозь вуаль, и Иллофиллион набросил мне на голову толстенное махровое полотенце Бронского, которое смочил в фонтане, чем привёл меня несколько в себя. Дома Иллофиллион велел мне полежать, пока он приготовит лекарство для Максы, а Бронского попросил разыскать Кастанду.

Едва я лёг, как мгновенно заснул. Мне показалось, что я спал бог знает как долго. На самом же деле оказалось, что проспал я не более двадцати минут, а отдохнул при этом чудесно. Иллофиллион разбудил меня, дал мне очень вкусное питьё, сказав, что теперь пить можно. Я взял микстуру для Максы, ещё какие-то лекарства для передачи сестре Александре и должен был привести с собой обратно сестру милосердия специально для Игоро. Я радовался, что сейчас пойду чудесным лесом. Напиток, который дал мне Иллофиллион, сделал меня малочувствительным к жаре. Мне хотелось побыть одному и подумать обо всём пережитом за эти дни. Но возвратился Бронский и, узнав, что я иду в незнакомое ему место, так умоляюще посмотрел на Иллофиллиона, что тот рассмеялся и, лукаво посмотрев на меня, сказал:

– Там у Лёвушки завелась зазнобушка, Алдаз! Если он решится на самопожертвование и возьмёт вас туда с собой, я буду рад. Для вас там найдётся много интересного, на что можно посмотреть.

– Лёвушка, я буду нем, как пень, услужлив, как раб, благодарен, как ребёнок. Возьмите меня.

Я даже подавился от смеха, такое необычайное выражение, вернее, целая гамма сменяющихся выражений промелькнула на его лице. Он выпрямился и громовым голосом, точно клятву на мече, выговорил:

– Буду нем, как пень. – Потом согнулся, точно весь сузился, точь-в-точь льстивый раб, и сахарным голосом произнёс: – Услужлив, как раб.

И вдруг, широко улыбнувшись, распустил все складки лица, только что сморщенного и подлизывающегося, и ясным, детским голосом, наивно глядя мне в глаза, очаровательно шепелявя, сказал:

– Благодарен, как ребёнок.

Всё это было для меня так неожиданно, что я, разумеется, всё на свете забыл, бросился ему на шею и заявил, что теперь понимаю, почему он покорил мир.

Всё ещё смеясь, мы пустились в путь к сестре Александре. Я хорошо запомнил дорогу, и, хотя Бронский был таким увлекательным собеседником, что легко можно было впасть в рассеянность, я чувствовал себя вдвойне ответственным и перед Иллофиллионом, и перед моим новым знакомым, в котором так многое меня пленяло, и потому был всё время настороже и не перепутал ни одного поворота.

Макса ещё спал, а сестра Алдаз на ломаном русском языке, который едва можно было понять, с помощью жестов и мимики своего прелестного личика старалась объяснить мне, что бедный Макса очень страдает. Я обещал передать это Иллофиллиону и прибежать ещё раз к ней, если Иллофиллион даст для больного что-либо облегчающее.

Мы повидали сестру Александру, и она познакомила нас с сиделкой, которой она поручила ухаживать за Игоро; вместе с ней мы поспешили обратно. Во время моего разговора с Алдаз Бронский не спускал с неё глаз, и лицо его выражало нескрываемое восхищение. Взглянув на него после того, как мы вошли в лес, где я снова ожидал услышать его увлекательные рассказы, я увидел печальное, углублённое в себя лицо совсем нового человека. С ним произошла полная метаморфоза. На лице его отражалось какое-то мудрое спокойствие, нечто похожее на то выражение, которое я часто подмечал на лице брата Николая. Но на лице Бронского эта мудрость носила сейчас печать скорби.

Его высокий лоб прорезала морщина, глаза точно не видели ничего окружающего, губы были плотно сжаты, как будто бы он решал новую, внезапно вставшую перед ним проблему. Я не посмел нарушить его сосредоточенности и даже старался идти медленно и бесшумно, чтобы не мешать его мыслям. Я представлял себе, что именно таким мудрецом бывает Бронский, когда обдумывает наедине свои роли. Уже почти на опушке леса он вдруг глубоко вздохнул, провёл рукой по лицу и волосам и улыбнулся мне.

– Я так далеко был сейчас, Лёвушка. Иногда моя фантазия уносит меня от действительности, я впадаю в какую-то прострацию и рисую себе прошлое тех образов или людей, которых мне надо изобразить на сцене, или же тех живых людей, которые произвели на меня глубокое впечатление. Прав я или нет в своих сценических образах, – о том судить людям, так или иначе воспринимающим созданные мною образы. Но самое странное в игре моего воображения – это то, что в реальном прошлом живых людей, если только они меня целиком захватили, я никогда до сих пор не ошибался. Не знаю сам, как и почему, но я читаю их прошлое совершенно ясно, как ряд мелькающих передо мной картин. Сейчас весь внешний вид и мимика этой вашей очаровательной приятельницы Алдаз так меня пленили, что я впал в это состояние прострации и увидел много-много картин из её прошлого. Я увидел сначала малютку-индианку, спящую в мешке за спиною у матери – индианки с тёмно-красной кожей. Рядом с ней шёл отец девочки, неся на спине мешок с тяжёлым грузом. Потом я увидел ту же мать уже с девочкой-подростком, оплакивающими убитого отца. Дальше: высокий, страшно высокий красавец на коне подобрал обеих несчастных, сидевших в отчаянии ночью у костра. Потом я увидел мать и дочь с караваном верблюдов, пересекающих пустыню, затем – нечто вроде школы, где я увидел Алдаз уже одну, лет тринадцати, и наконец, больницу, где Алдаз давала лекарство какому-то старику. Меня поразила жизнь этой юной девушки, такая безрадостная, монотонная, протекающая в лесах и дебрях, а ведь у неё ярчайший мимический талант. Судя по её движениям, необычайно пластичной походке и пропорциональности сложения, она должна танцевать как богиня, восхищать людей и пробуждать в них самое высокое и светлое чувство восторга. А она прозябает в глуши. Даже в древности, и то она проявила бы свой талант в обществе, была бы жрицей, танцовщицей в каком-нибудь храме. Вот о чём я думал, и, как всегда, судьбы людей и их неописуемая сказочность потрясли меня и на этот раз. Надо же было в глухом лесном уголке появиться рыцарю и спасти мать и дочь, уже смиренно приготовившихся быть растерзанными дикими зверями! И для чего же он их спас? Чтобы гениальный дар девочки погиб у коек больных!