Текст книги "Две жизни. Часть 3"

– Вы не ошиблись, Иллофиллион. Комната и лестница действительно вызвали во мне воспоминания о Б., доме сэра Уоми и, конечно, о Хаве. Но не о ней я задумался сейчас так глубоко, а об Анне. О милой, дорогой Анне, о её музыке, которой здесь так не хватает, и о её жизни в эту минуту. Мне кажется, я согласился бы прожить отшельником и молчальником года два, лишь бы Анна стояла сейчас здесь, рядом с вами. Этот дом производит на меня не менее сильное впечатление, чем дом сэра Уоми. Что-то в нём очаровывает, пленяет меня, и здесь я чувствую на сердце такое же спокойствие, такую же радость, как при входе в комнату Али. Почему это?

– Скоро ты узнаешь этот дом ближе и, быть может, сам решишь этот вопрос.

Налево от холла была большая библиотека. Здесь было довольно много людей. Кое-кто перебирал каталоги, иные сидели за столиками и просматривали стопки книг, очевидно, отбирая то, что им нужно. Некоторые расставляли книги по полкам, а другие читали, углубившись в текст и не обращая внимания ни на что. Особенно меня поразили две совсем молоденькие девушки, выдававшие посетителям книги за красивыми конторками, украшенными цветами.

Эта комната-библиотека была прекрасна. В ней было три больших венецианских окна, и вид из них на противоположную сторону долины и горную цепь был не менее прекрасен, чем из окон моей комнаты.

Девушки за конторками, получив требование на книги, бесшумно, точно скользя, проходили к полкам. Одна из них была совсем светловолосая, другая была шатенка, обе черноглазые, стройные и удивительно похожие. «Сестры», – подумал я и только хотел спросить об этом Иллофиллиона, как та, что посветлее, увидела Никито и с криком «Дядя!» бросилась ему на шею.

Жизнь всей комнаты, такой оживленной за минуту, замерла, точно по движению волшебной палочки. Все остановились в тех позах, как стояли или сидели. У меня тоже ноги словно приклеились к месту, а глазами я, как все, не мог оторваться от девушки, обнимавшей Никито и рыдавшей на его груди.

Что было в этом крике, так поразившем всех? Радость? Мольба? Нет, это был скорее вопль о прощении и счастье от того, что беда миновала. Иллофиллион подошёл к девушке, притронулся к её плечу и ласково-ласково сказал:

– Лалия, о чём же ты плачешь? Ведь теперь уже нет препятствий, которые стояли перед тобой, раз дядя Никито вернулся. Если ты столько лет страдала от своей оплошности, то теперь видишь его живым и здоровым, выполнившим за тебя урок. Не создавай новой драмы, а постарайся забыть все скорби прошлого.

– О, Учитель, если бы не ваше милосердие, если бы вы не подобрали меня, этой минуты свидания никогда бы не было. Простите мои слёзы, я снова показала, что недостойна того, что вы и дядя для меня сделали.

Теперь Лалия стояла близко от меня, и я мог отчётливо видеть, что ей не могло быть более шестнадцати-семнадцати лет, а волосы её были… седые, совершенно, по-настоящему седые! Какую же драму должно было пережить это юное создание, чтобы её волосы стали белыми!

За Лалией стояла вторая девушка и, тихо улыбаясь, смотрела на Никито, ожидая возможности приблизиться к нему. В её чёрных глазах светилась не только любовь. Я почувствовал, что преданности её нет границ. Отстранив слегка Лалию, Никито протянул руку девушке.

– Ты, Нина, всё такая же скала, какою была в восемь лет, когда я оставлял тебя на твою старшую сестру. Если я ни разу не пал духом за эти семь лет, которые пробыл в разлуке с вами, в моём суровом горном ущелье, то образ девочки, ребёнка с горячим сердцем, был для меня не последним прибежищем, в котором я черпал силы. Спасибо тебе. Возьми Лалию, я приду к вам обеим через несколько часов.

Никито передал на попечение Нины всё ещё тихо плакавшую Лалию, которую та нежно обняла, стараясь утешить сестру. На предложение Иллофиллиона отпустить её домой и вызвать на работу кого-либо другого Лалия быстро отёрла глаза, низко, в пояс поклонилась Иллофиллиону и ответила:

– Простите ещё раз, Учитель, теперь я уже никогда больше не заплачу. Это были мои последние слёзы, слёзы, вечно лежавшие камнем на сердце от скорби, что моё непослушание сломало всю судьбу дяди Никито, спасшего нас с сестрой от смерти. Теперь я дышу легко, моё сердце освободилось от вечной печали о дяде. Я буду продолжать работать.

– Если бы все эти годы, дитя, ты не носила на сердце камень скорби и раскаяния, а хранила бы в душе образ своего дяди, посылая ему мысленно радость, бодрость и весёлый смех, ты бы наполовину сократила срок его жизни в горах, в разлуке с вами. Запомни это. И если сейчас ты находишь в себе силы работать – работай.

Весь под впечатлением неведомой мне драмы я вышел из комнаты под руку с Иллофиллионом. Радужные чувства счастья, мира и спокойствия, испытанные мною при входе в этот дом, были потрясены точно грозой или грохотом снарядов. «Неужели же нигде в мире нет безмятежного спокойствия, нет гармонии, которые бы не потрясались драмами человеческих сердец?» – подумал я и услышал слова моего друга, как всегда, словно заглянувшего под мою черепную коробку.

– Жизнь, Лёвушка, это борьба и вечное движение. Никакие стены не могут защитить от бунта страстей в самом себе. Раскрыть новую страницу жизни – это не значит дать обет и вступить в тот или иной орден, ранг или чин. Мир, безмятежный и незыблемый, приходит в сердце человека лишь тогда, когда Любовь его раскроется и он увидит, как в нём самом и в окружающих его людях, цветах, деревьях, животных протекает волна Единой Жизни. Тогда пропадает и временное, условное в понимании человека. И сердце его уже не может замолкать для Вечного ни на одну секунду, и встречного он воспринимает без иллюзорной оболочки на глазах. До этих пор все люди подвержены драмам и трагедиям, колебаниям между иллюзиями личного и радостью Реального.

И всюду они вносят с собой свои взбудораженные аурические кольца. Совершенствование человека – это постепенное изменение его ауры. И аура изменяется только в труде повседневности. Вообразить себе, что обычный серый день земли – это серия тех или иных действий людей по отношению к человеку; удач или неудач, зависящих от расположения к нему или предубеждения окружающих, имеющих власть помочь ему своей протекцией или помешать, – это самая низшая ступень, где ещё не вошло в движение творчество духа человека. Такой человек ещё только мастер, делающий свой труд в тех или иных масштабах по сноровке и знанию элементарных требований одной земной науки; но он не тот вдохновенный артист, вносящий сам своё творчество в день, для которого вся Вселенная звучит. Причём звучит не радостью временного и преходящего, но любовью Вечного, где развязаны предрассудки земной жизни и смерти. А существует одна вечная Жизнь.

Проходи каждый свой день, видя в нём этап к пониманию Радости, звучащей в вечной Жизни. И тогда никакие тревоги и страдания людей не будут нарушать для тебя Гармонии, потому что твоя, в тебе живущая гармония будет прочней всех колеблющихся, неустойчивых сил, окружающих тебя. Храни об этом память. Этот дом – начало целого ряда домов такого же оранжевого цвета. Ты их увидишь разбросанными по парку, который ты до сих пор издали принимал за лес.

Всё это время мы стояли в находившейся направо от холла большой комнате, назначения которой я не понимал. В быту я назвал бы её диванной или предназначенной для курения. По всем её стенам тянулись диваны, обтянутые красивой оранжевой материей. У внутренней стены был сделан большой камин и стояло кресло, напоминавшее формой кресло в комнате Али. Пол был устлан циновками, очень красивыми по гамме оранжевых тонов и весьма изящного плетения.

Я хотел спросить у Иллофиллиона о назначении этой комнаты, но он взял меня под руку и повел по лестнице наверх.

– Какая чудесная лестница! – не удержался я от восклицания, лишь только мы вошли на первую площадку. Запах от дерева и цветов был такой приятный, свежий, точно в свежевыстроенном доме, где от дерева исходит аромат чистейших эманаций солнца и воздуха.

– Здесь использована древесина кедров, эвкалиптов и камфарных деревьев. Все вместе они издают этот прекрасный запах. Сейчас ты войдёшь в мою комнату, Лёвушка, в такую же для всех остальных закрытую комнату, как и белая комната Али. Теперь ты настолько знаешь язык пали, что сможешь сам прочесть все изречения, начертанные на её стенах.

Я был поражён. Я представлял себе, что Али имеет в Общине свою комнату, так как он был хозяином имения и мог располагать в нём всем, чем хотел. И вдруг выяснилось, что у Иллофиллиона здесь тоже есть своя особая комната, куда запрещён вход остальным!

Мы поднялись на самый верх, пройдя мимо второго этажа, где было много дверей по коридору направо. Мы же свернули налево и по узкой, такой же ароматной и украшенной цветами лестнице попали в нечто вроде мезонина, вернее сказать, башни.

Комната была круглая, окна овальные, с выпуклыми стеклами, точно фонари. Балконная дверь была настежь открыта. Когда я подошёл к ней и взглянул вниз, я так и остановился, прикованный к месту.

Аллея высоченных, развесистых, густых елей, такая длинная, что ей, казалось, и конца нет, делила с этой стороны парк на две половины. И насколько охватывал взгляд, были видны маленькие домики, несколько озёр, а за ними снова лес до самых голых скал.

Пейзаж заканчивался сурово. В нём не было той радостности и мягкости, которыми я любовался каждое утро. Но очарования в нём было не меньше. Я, разумеется, обо всём забыл, вышел на балкон и ещё больше поразился, рассмотрев, как был устроен балкон и построен сам дом.

Балкон состоял из двух переплетённых стволами деревьев, близко росших к стене дома. А стена дома, как и весь он, оказывалась скалой, в которой были выдолблены и обшиты деревом комнаты. Чем-то вековым веяло от этого балкона. Я впервые видел такие деревья, которые служили комнате балконом. Огромные, мощные, корявые, они буквально были осыпаны цветущими ветвями. Большие душистые кисти напоминали сирень, но были много больше, и цвет их был апельсиновым.

– Ты был так поражён, Лёвушка, что даже не прочёл надпись – изречение над входной дверью. А между тем она не менее замечательна, чем весь этот дом-скала.

– Простите, Иллофиллион. Я так перехожу от одной неожиданности к другой, что упустил самое главное, хотя вы и говорили мне о надписях.

Я стал искать написанное на стене изречение, но, кроме художественных орнаментов, ничего не находил. Я уже хотел перенести внимание на другую часть стены, как мне показалось, что я начинаю различать два тона орнамента. Присмотревшись ещё внимательнее, я нашёл и третий тон оранжевой краски, и увидел ясно начертания букв пали. Но как связывались эти буквы, я никак сообразить не мог. Наконец я различил, что на стене были три надписи, одна над другой, и даже вскрикнул от радости, когда понял первые слова:

Не пытайся понять глубину смысла там, где не находишь помощи в собственном самообладании, —

прочёл я медленно, но без запинки первую надпись, в самом низу, наиболее густого тона оранжевой краски.

Глядя на человека, не измеряй его дух и высоту, но открывай ему твоих святынь дары и радость, —

читал я вторую надпись.

Обмирая от страха, не входи в знание. Только бесстрашный находит вход в храм истины, —

закончил я чтение третьей надписи над входной дверью.

Я уже отвернулся от входной стены, а слова всё ещё горели в моём сердце. Точно так же, как в первый день, когда я вошёл в комнату Али, я всё сохранял слова её изречений, как огненные знаки, в своём сердце.

– Прочти теперь надпись над балконной дверью. Я думаю, ты сможешь прочесть её не менее легко, – сказал Иллофиллион, положив мне на плечо руку.

Как странно я себя почувствовал сейчас! Впервые какое-то новое ощущение проникло в меня. Я ясно чувствовал, что в меня от Иллофиллиона вливалась какая-то сила, точно раскрывая мои духовные глаза.

В первые минуты я ровно ничего не видел над балконной дверью. Обшитая жёлтым деревом стена казалась совсем однотонной. Даже намека на орнамент не было, и никакого различия в тонах я не замечал.

Внезапно что-то слегка, как электрическая искра, мелькнуло у меня в глазах. Я подумал, что, очевидно, яркое солнце повлияло на моё зрение. Я хотел уже прикрыть глаза рукой и пожаловаться Иллофиллиону на прилив крови к глазам, как заметил, что искра на стене разгорелась, вытянулась в палочку и через миг вскрылась большая пылавшая буква, за ней другая, третья – и я прочёл целое слово. Вся моя душа наполнилась счастьем. Я не мог двинуться с места. Каждая вновь зажигавшаяся буква приводила меня в такой восторг и давала ощущение такой чистой радости, какие я испытывал только в детстве, на руках брата Николая. Я прочёл фразу:

Мщение, лесть, зависть и лицемерие отсутствуют в сердцах тех, кто вошёл сюда. Тот, кто читает знаки огня, пробудил в себе огонь. Однажды прочитав слово огня, ученик не может больше отдавать время безделью. И язык его теряет жало осуждения и язвительности.

Надпись погасла. Иллофиллион повернул меня влево, и я сразу увидел целый ряд горящих слов.

Путь – сам человек. Его труд – его жизнь в веках. В каждое мгновение протекает его мир в сердца окружающих. Не разрывая огня в себе, ученик передаёт свой свет каждому встречному, если овладел, любя, своим огнём. И гармония каждого устанавливается крепче, и растёт бесстрашие встречного.

Моё счастье, моё благоговение возрастало по мере того, как я это читал. И эта надпись погасла. Иллофиллион повернул меня вправо, и я увидел ряд слов, горевших не тем ровным жёлтым огнём, которым светились только что прочитанные мною изречения, а целой феерией красок. Слова горели, как волшебный фейерверк, белым, синим, зелёным, жёлтым, оранжевым, красным и фиолетовым огнями.

Это зрелище было захватывающе прекрасно, огоньки дрожали и переливались, мерцая красками, словно проникавшими одна в другую. У меня не было сил оторваться от этого видения и, если бы не легкое прикосновение Иллофиллиона к моему лбу, которым он, вероятно, хотел мне напомнить, что я пришёл сюда не любоваться, а читать, я бы так и стоял «Лёвушкой – лови ворон». Я сменил своё восхищение на полное внимание и легко прочёл:

Нет людей – перлов чистой воды. Путь освобождения проходит по всем лучам, коих семь. В каждом сознании живут зачатки всех семи, но преобладает какой-нибудь один. Тот, кто имел силу пройти в дом света, носит в себе всякого луча оживший аспект и потому может видеть в каждом его свет и мир. Перед каждым открыта дверь всех семи лучей. И никто не оставлен без внимания. Готов человек – готов ему и учитель.

Дивные лучи погасли. Я показался себе вдруг таким обедневшим, и всё вокруг точно померкло, стало казаться серым и бледным, и само сияющее солнце стало как будто менее ярко.

Иллофиллион вывел меня на балкон.

– Ты прочёл, Лёвушка, руководящие слова, предназначенные для входящих во вторую ступень ученичества. Понял ли ты из этих надписей, что основные оси держат на себе все другие качества человека этой ступени: первая – бесстрашие и вторая – полное самообладание. Какие бы таланты ни развились в человеке, какими бы великими качествами духа и сердца он ни обладал, если его бесстрашие не цельно, если его самообладание не даёт ему полного спокойствия во все минуты жизни, он не войдёт во вторую ступень ученичества.

Мгновение встречи с другим человеком для ученика второй ступени – это самое значительное и огромное действие его собственного духа. Не то важно, с чем, с каким делом ты встретился или какой человек к тебе пришёл. Важно, как ты сумел пронести в его ауру свой свет и проникнуть к его свету. Важно, как влились в него твои любовь и мир, твоё ему утешение.

Для ученика второй ступени уже нет морального кодекса законов обычных людей, законов одной земной жизни. Для него есть закон Любви, закон всей Жизни. И поступки его честны, высоки и прекрасны не потому, что закон морали требует подобной этики в его поведении. Но потому, что дух его слит с огнём Вечного и поступки его могут быть только единением в красоте, ибо они являются движением его собственной Вечности, его оживших аспектов Единого, в себе носимого.

Я не спрашиваю тебя, готов ли ты ко входу в то святая святых, которое зовётся «вторая ступень». Если бы ты не был готов, ты не смог бы прочесть светящейся надписи в комнате. Но не думай однобоко. Не предполагай, что здесь ты встретишь только тех, кто способен сам читать огненное письмо. Это далеко не так. Во второй ступени не может быть иных людей, кроме тех, которые достигли бесстрашия и полного самообладания. Это истина непреложная. Но как они их достигли, чем оказался их путь освобождения, какие силы в них развились, – кроме этих двух непреложных осей, – это всё у каждого было по-своему, индивидуально, неповторимо. Редко человек – ученик второй ступени – читает и пишет сам слово Огня. Чаще всего, практически всегда, он имеет возможность получать весть наставника через какой-нибудь провод, или канал общения, создание которого начинается с раскрытия в человеке его психических сил. Твой путь был начат с этого. Ты – счастливый слуга и друг твоих наставников, ты можешь помогать им облегчать жизнь тех, кто идёт рядом с тобой, в их духовном росте на трудном пути земного воплощения. Перед тобой лежит один из счастливейших земных путей – путь радости. Ты никогда не принесёшь человеку вести скорбной, но всегда войдёшь в его жилище вестником мира и помощи. Разжигая костёр твоих талантов, великое Милосердие вводит тебя в новое понимание смысла и труда земной жизни.

Сегодня ты прочёл: «Глядя на человека, не измеряй его дух и высоту, но открывай ему своих святынь дары и радость». Прими, мой дорогой и любимый друг и брат, к великому руководству в простом обычном трудовом дне эти великие слова. В каждой встрече помни о своём счастье: ты живёшь, зная, ты живёшь, держа руку Учителя в своей руке, ты живёшь в постоянном кольце верных защитников и помощников. И их верность тебе всегда лежит на твоей верности им.

Голос Иллофиллиона, его лицо и вся фигура сияли так, что мне даже комната казалась ярче. Мы вышли из дома, спустившись снова по ароматной лестнице в аллею, которую я видел с балкона и принял за аллею елей. Теперь я увидел, что это были не ели, а кедры, наполнявшие своим смолистым запахом всё пространство вокруг.

– Как прекрасна Жизнь! – воскликнул я, совершенно забыв о себе, о личностях других людей, об их качествах. Для меня звучал один Гимн Вселенной: Гимн Торжествующей Любви.

Мы долго шли по аллее, изредка встречая кланявшихся Иллофиллиону людей, но никто не прерывал нашего молчания. Для меня невозможно было бы сейчас слушать человеческие слова, так я был слит со всей природой. Мне казалось, что я вижу, как растут цветы и травы, как струится сок по стволам и иглам деревьев. Так, молча, мы дошли до конца аллеи, и впереди уже виднелось озеро. Но Иллофиллион свернул налево, мы прошли через длинный грот и вышли к совершенно неожиданному пейзажу.

Я увидел точно такой же островок, как в нашей части Общины, где была белая комната Али. Островок был так же соединён мостиком с аллеей, по которой мы теперь шли – теперь уже из могучих широколистных пальм.

Когда мы вошли на мостик, сквозь заросли цветущих жёлтых деревьев, точно таких же, на какие опирался балкон комнаты Иллофиллиона, где я только что читал написанные на стенах изречения, – я увидел точную копию домика Али, только густого оранжевого цвета. Я ни о чём не спрашивал Иллофиллиона. Мы пересекли узенькую тропку между густыми зарослями жёлтых деревьев и вышли к прекрасной лужайке, пестревшей разнообразными цветами и окружавшей домик со всех сторон.

Как только мы подошли к лужайке, навстречу нам выбежал белый павлин, а от стены дома поднялся пожилой человек в оранжевой чалме и восточной одежде. Иллофиллион приветливо с ним поздоровался, поговорил на языке, которого я не понимал, и я ещё раз поставил себе на вид свою невежественность. Иллофиллион остановился перед домом и сказал мне:

– Здесь ты увидишь тот живой Огонь, слова Которого ты читал в моей тайной комнате. Та комната – место моего труда, моих встреч со всеми учениками, идущими путём моего луча. Но не каждый, кто имеет силу войти туда, имеет силу и чистоту сердца, чтобы войти в этот дом и быть подведённым к Огню Вечности. Силой Огня – неугасимого Огня Любви – зажигаются буквы, которые ты читал в моей комнате. В этом же доме, на жертвеннике, горит этот священный Огонь. Войти в то помещение, где Он горит, может лишь тот, кто сам дошёл до такой чистоты и верности, которые не могут быть ничем поколеблены. Ничьё милосердие, ничьё сострадание, ничья помощь не могут помочь человеку войти туда. Только сам человек, своей силой духа, может туда войти.

Читай, друг, чем приветствует тебя первая надпись над входом в дом. Эта надпись всё время меняется и даётся человеку так, как его собственный труд в веках сформулировал её. Читай же теперь, что ты сам создал для себя.

Я поднял голову кверху. Первое, что я увидел, был белый павлин с чудесно распущенным хвостом, сверкавшим золотом на солнце. Я удивился, как мог я не заметить птицы в её очаровательном уборе минуту назад, хотя смотрел на входную дверь и видел над нею круглое выпуклое окно, которое теперь закрывал павлин. Над его сияющим оперением жёлтым светом горело: «Входи, храня вечную память о труде своём в веках. Тебя приветствует здесь благодарность тех, кого ты когда-то давно спас, и их благословение. Их сердца сейчас ждут возможности отдать тебе свой долг благодарности и, в свою очередь, стать тебе, странник, защитой и помощью».

Я был глубоко тронут этими словами привета; я никак не ожидал, что они будут обращены лично ко мне. Я не понимал их истинный смысл, но, взглянув на Иллофиллиона, понял по его лицу, что все вопросы разрешатся в дальнейшем.

Но как я это понял, я и сам не знаю. Иллофиллион уже не был тем прежним наставником, которого я так хорошо знал и которого я видел сияющим в его тайной комнате, находящейся в высеченном в скале доме. Это было существо неземного мира. Что-то божественное, превосходившее все обычные земные представления о красоте и любви, исходило от него. Он был весь воплощением самой Любви, в которой я уже не мог существовать как существо с обыденным сознанием. Но я понимал его, потому что в тот момент находился в состоянии сверхсознательного вдохновения, где обычные слова уже не имели смысла.

Иллофиллион взял меня за руку и повел вверх по лестнице, сделанной из яшмы, как мне показалось. Ступени, стены – всё говорило о большой древности этого здания. Я не шёл, а точно летел, до того лёгким я ощущал своё тело.

Когда мы поднялись на верхнюю площадку, два человека в длинной белой льняной одежде, подпоясанные золотыми шнурами, подошли к нам, низко кланяясь Иллофиллиону. Я сначала не узнал их, и только когда один из них взял меня за руку, я узнал в нём Никито. Бог мой! Как мог он так перемениться? Его волосы вились и ниспадали седеющими локонами на прекрасный лоб и длинную обнажённую шею. Лицо, тёмное от загара, было прекрасно как античный скульптурный портрет.

Я взглянул на второго человека, также взявшего меня за руку, и поразился ещё больше. Это был Зейхед-оглы, араб-проводник, подаривший мне птенца павлина и выказывавший мне всё время столько незаслуженного мной внимания.

Оба они провели меня в комнату, где был бассейн с проточной водой. Они указали мне на него, и Никито сказал:

– Позволь мне, как бывало в детстве, на Кавказе, раздеть тебя и помочь тебе совершить омовение в этой воде, прежде чем ты наденешь священную одежду и войдёшь в зал алтарей. Ты забыл меня, вернее, не узнал при нашей встрече у озера. Я же счастлив теперь возвратить тебе вековой долг моей благодарности. Чтобы войти в число учеников второй ступени, тебе нужны два поручителя. Достичь этой ступени можно только своими личными усилиями. Но помощь могут оказывать человеку все любящие его друзья. Разреши мне заплатить тебе мой кармический долг в эту счастливую минуту твоей жизни и стать тебе слугой и другом. Я беру на себя поручительство за тебя в твоём новом пути и буду служить тебе век громоотводом и охраной от твоей раздражительности. Я буду заранее принимать в свою ауру все удары твоего гнева и вспыльчивости, чтобы рост твоего самообладания не нарушался ни на минуту.

– Я, со своей стороны, – сказал араб, – принимаю на себя счастье поручительства, возвращая тебе старый долг за спасение моей жизни от тёмных сил. Я был когда-то карликом, и когда меня преследовали враги, ты, бывший тогда ребёнком, укрыл меня среди своих игрушек и защитил своим телом от смерти. Теперь я буду облегчать тебе каждую встречу с печальными людьми, беря на себя часть их скорбей, чтобы твоя радость могла свободно проникать в их сердца.

Когда я вышел из бассейна, вода которого оказалась почти горячей, оба мои друга одели меня в такую же льняную одежду, в какой были сами, подпоясали золотым шнуром и расчесали мои кудри. На ноги я надел жёлтые сандалии, тоже точно такие же, в каких были мои друзья. Взяв меня за руки, они подвели меня к двери, у которой стоял Иллофиллион. Он тоже был в белой одежде, но сделана она была из такой же материи, какую Али подарил моему брату в день свадебного пира в К. Одежда была расшита вся – внизу и по бокам, на рукавах и на вороте – золотом. На его голове был венок из жёлтых цветов, а в руках – та же палочка, которую я видел у него на поляне, во время раскрепощения карликов. Когда я подошёл к порогу настежь открытой двери, я увидел у своих ног на полу горящие буквы:

Мой дом – всюду. Сердце человека – мой дом. Здесь дом мира и света. И входящий сюда найдёт дверь только тогда, когда создал в себе мой дом. Бесстрашно вступай в море моего огня, если сердце твоё чисто. И пламя моё не сожжёт тебя, но закалится речь твоя в ясности и силе.

Я шагнул прямо на горевшие слова, ожидая, что их огонь обожжёт меня. Но, к моему удивлению, он мгновенно потух, едва я ступил на него.

Теперь Иллофиллион взял меня из рук моих поручителей и подвёл к одному из узких высоких столов, выполненных из оранжевого мрамора, такой же формы, какую имел стол, находившийся в комнате Франциска; только у последнего этот стол был почти красным, так много было в мраморе розовых и алых прожилок.

Иллофиллион поднял крышку стола, и я увидел под нею низкий жертвенник, на котором горел огонь и перед которым стояла высокая топазовая чаша. В ней клубилась жидкость, похожая по цвету и консистенции на огонь.

Иллофиллион погрузил палочку в эту чашу с жидким огнём и поднёс её к настоящему огню, который ярко вспыхнул, затем, точно что-то напевая, чего я не разбирал, он коснулся моего темени. Это был не удар, конечно. Но прикосновение это причинило такое содрогание всему моему организму, что я не устоял и упал на колени. Оба мои поручителя положили свои руки мне на голову, на то место, где меня коснулась палочка Иллофиллиона. Я почувствовал, точно из меня в их руки тянется струя энергии.

Они подняли меня и повернули спиной к Иллофиллиону. Теперь Иллофиллион коснулся меня два раза под обеими лопатками. На этот раз действие палочки было таким же сильным, но я не только устоял на ногах, но почувствовал очень странное ощущение, точно у меня за плечами выросли крылья. Новая сила вошла в меня, и снова я почувствовал, как связываюсь с моими поручителями невидимыми, но крепчайшими нитями.

Иллофиллион сам повернул меня лицом к жертвеннику. Теперь огненная жидкость в чаше не клубилась, но из неё вился спиралью огонь зелёного цвета, а огонь на жертвеннике, за чашей, разделился на три языка: в середине – оранжевый, слева – белый и справа – зелёный.

Опустив снова палочку в чашу, горевшую зелёными спиралями, Иллофиллион поднёс её к зелёному языку огня. Тот ярко вспыхнул, вся палочка точно запылала зелёным цветом, затем Иллофиллион поднёс её к белому огненному языку, и белый язык огня загорелся на палочке рядом с зелёным. Иллофиллион поднёс палочку к жёлтому языку огня – и на палочке образовался трезубец огней, – с зелёным в центре, с белым и жёлтым огнями по бокам.

Иллофиллион взял с жертвенника нечто вроде золотой булавы и, держа её в одной руке и палочку в другой, поднял вверх обе руки, продолжая напевать или произносить речитативом что-то, чего я всё так же не мог понимать.

Вдруг я отчётливо услышал: «Флорентиец, Флорентиец, Флорентиец», – трижды повторенное дорогое мне имя моего любимого и далёкого друга.

И в то же мгновение я увидел Флорентийца стоящим за жертвенником в белой одежде.

«Али, Али, Али», – снова разобрал я в напеве Иллофиллиона. И через мгновение увидел Али стоящим рядом с Флорентийцем.

Я уже приготовился к тому, что сейчас устами Иллофиллиона будут вызваны и Али-молодой, и мой брат Николай, как от образа Флорентийца, от его лба, горла, пупка, оплечий и сердца протянулись огненные с зелёным оттенком нити и соединились с зелёным огнём палочки.

От образа Али, из тех же мест, потянулись нити белого огня и прилипли к белому языку палочки.

Иллофиллион поднёс булаву к огням палочки, раздался сильный сухой треск, и все огни с палочки перешли на шар булавы, а потухшую палочку Иллофиллион положил на жертвенник. От самого Иллофиллиона – всё из тех же мест, как и от фигур Али и Флорентийца – пошли оранжевые нити к булаве. Иллофиллион поднял булаву высоко над головой и пропел какую-то мантру, которую сопровождала дивная музыка.

Закончив пение, Иллофиллион повернулся ко мне, я и мои поручители опустились на колени, и булава коснулась моей головы. Точно удар грома опустился на меня, я весь содрогнулся. Но это продолжалось одно мгновение.

Мои поручители подняли меня с коленей. Теперь я чувствовал себя сильным, обновлённым, точно сразу выросшим – как будто все мои сухожилия вытянулись, все нервы и связки освободились от какой-то тяжести. Мои ощущения были исключительно необычными. Мне казалось, будто до этого момента я жил, весь покрытый какими-то узлами и корками, а сейчас всё очистилось, открылись все поры и я дышу, ощущая, как атмосфера комнаты сливается с каждой клеткой моего тела. Я взглянул на Иллофиллиона и увидел, что булава в его руках погасла, а все три огненных языка теперь горят на его темени среди венка из оранжевых цветов.

Огненные нити, которые соединяли меня с Флорентийцем, Али и Иллофиллионом и были вначале тоненькими, дрожащими, теперь стали плотными огненными струями. Я чётко ощущал, как они проникают в моё тело, освежая, облегчая мою новую жизнь, устанавливая во мне гармонию. Иллофиллион обнял меня, подвёл вплотную к жертвеннику, взял мои руки в свои и сказал: