Текст книги "Хозяева плоской Земли. Путеводная симфония"

Думаю, я был первым, кто услышал странный звук. Как будто лёгкое гудение в воздухе. Чуть позже к гудению добавилась почти незаметная, мелкая-мелкая дрожь скамейки. Я толкнул Лукаса локтём. Он прислушался, но только плечами пожал. Бьярки уловил наше замешательство.

– Чего там?

– Гудит…

– Чего гудит?

Не успел я ответить, как за спиной раздался взрыв. Ну, это я сейчас называю тот звук взрывом, а тогда он прозвучал как резкий удар, как однократный треск, от которого меня снесло с лавки под ноги Бьярки, машинально взметнувшего свободную руку к глазам, потому что удар сопровождался ослепительной вспышкой.

– Василика!

Не знаю, кто из нас троих выкрикнул её имя. Думаю, что все трое разом. Я извернулся и посмотрел назад. Девушка по-прежнему сидела на носу ялика, внешне как будто живая и здоровая, но держась за голову, точнее, зажав ладонями уши. Бьярки, единственный из нас, кто видел произошедшее, откуда-то издалека кричал, что это железки, что они взорвались, и что их нужно срочно выбросить за борт. Я поднялся на локтях. «Ожерелье» никуда не делось, лежало, где лежало, только теперь было заметно, что по всем его пластинам и каплям пробегают мелкие голубоватые искорки. Бьярки явно намеревался выполнить задуманное. Я нутром чуял, что это неправильно, хоть и опасно, и страшно. Вскочив на ноги, перепрыгнул через лавку и успел остановить его за плечо.

– Не трогайте! Дёрнет!

Он меня услышал, понял и замер, глядя на дочь. Та, не открывая ладоней от ушей и продолжая морщиться, смотрела, как я, стоя на коленях, осторожно берусь за один конец железной палки, другой рукой – за смоляные кольца и резко их разъединяю. Ничего не произошло. Понятия не имея, хорошо это или плохо, я проделал то же самое с другим концом. Голубоватые искорки резко погасли. «Ожерелье» снова превратилось в безжизненную горку металла.

– Что это было? – не выдержал напряжённой тишины Лукас.

– Разряд. Электрический разряд. Наверное, – ответил я. – Эта штуковина зарядилась от воды, её замкнуло.

– А теперь?

– Кажется, всё дело в этих палках. Без них она не заряжается.

– Всё равно лучше от греха подальше выбросить, – наставительно заметил Бьярки, продолжая вглядываться в дочь и убеждаясь, что она в порядке.

– Нет уж, – возразил я как можно твёрже. – Если я прав, то эта хреновина – мощнейший генератор. Которому не нужно ничего, кроме воды. Вы можете себе представить, что это значит?

Мои спутники этого представить не могли, а я, подумав и заметив, что страсти поутихли, решил не пускаться в разъяснения. Они напуганы и теперь едва ли захотят оставить «ожерелье» у себя. А уж я сумею найти ему должное применение у нас в деревне! Заодно будет чем новых туристов соблазнить на долгое путешествие в эти края, к первоисточнику, так сказать. Поэтому я, удерживая равновесие и сплёвывая с губ дождевые капли, наскоро завернул всё железо обратно в шкуру и сложил подальше от Василики, на корме. Мы расселись по местам и некоторое время плыли молча.

– Это что же получается, – начал ни с того ни с сего Лукас, – выходит, наши допотопные предки знали, как получать электричество?

– Ещё как выходит! – подхватил Бьярки. – Я думал, на нас бомба упала. До сих пор в глазах тараканы бегают. Дочка, ты как?

– Кое-что ещё пока слышу, – неохотно отозвалась Василика своим бархатистым голосом. – Тим, ты уверен, что больше не жахнет?

– Нет, но штуковина это явно не такая простая, как кажется. Я ею потом ещё поиграюсь. Ты, кстати, не заметила, как произошло замыкание? Палки коснулись друг друга? Или просто – лежала-лежала в воде и ни с того ни с сего бабахнула?

– К счастью, я в другую сторону смотрела в этот момент…

Когда я вот так, как ни в чём не бывало, разговаривал с ней, всё остальное само собой отступало на задний план. Передо мной была девушка моей мечты, единственная и неповторимая, во плоти – и в какой плоти! – лишённая недостатков и изъянов, красивая, смелая, находчивая, остроумная. Неужели какие-то железки и шкуры могли иметь хоть маломальское значение? Да я готов был, не задумываясь, выбросить их за борт и прыгнуть следом, если бы я знал наверняка, что эта чаровница когда-нибудь, пусть даже в другой жизни, станет моей суженой. Ингрид, прости! Я уже изменил тебе в помыслах и, будь на то воля провиденья, радостно изменю тебе в действительности. О, моя душа, что же я с тобой делаю? Почему нельзя разорвать тебя пополам и отдать поровну каждой? Почему мне уготован жребий, который я должен выбрать и выбрать непременно сам, отринув одно и приняв другое? Я не хочу этого. Я не могу без этого. Я потерян и я найден. У меня голова идёт кругом от счастья встречи и грусти разлуки, от страсти обретения и горя потери. Вероятно, виной тому пронзительный ветер и разгулявшийся не на шутку дождь. Или разряд, никуда не исчезнувший, а вошедший в меня разительной молнией и застрявший в сердце, убаюканном всем предыдущим уютным бытием. Как в той сказке про ледяную сосульку, которую злая фея швырнула в своего неверного возлюбленного, и тот потерял способность чувствовать. Только со мной, похоже, произошло ровно наоборот: сейчас я чувствовал во сто крат больше, чем мог осознать и передумать. Где я? Кто я?

– Поберегись!

Мокрая балка гика просвистела у меня над головой. Я пришёл в себя, ошалело глянул на Лукаса и стал подстраиваться под его мощные гребки.

Дальнейший путь прошёл без приключений, если не считать того, что все промокли до нитки. Свёрток вёл себя тихо, не зудел и не искрил. Каким-то чудом я с первой попытки отгадал его секрет. Вероятно я так не хотел его терять и одновременно подвергать нас опасности, что моя интуиция вышла на новый для себя уровень и дала единственный правильный ответ на незаданный вопрос. Гордости у меня, кстати, по этому поводу не прибавилось, поскольку я сознавал, что был на волосок от того, чтобы потерять всё и сразу. Если бы Василика получила какие-нибудь увечья, я бы этого не пережил. Да и Бьярки, думаю, мне только помог бы в этом, сочтя моей виной. Но хорошо то, что хорошо кончается.

Нос ялика рано или поздно ткнулся в доски причала, мы вышли, пожелали Лукасу доброй ночи, и – а вот дальше я замер в нерешительности со свёртком на руках и потяжелевшей от дождя сумкой за спиной. Дальнейших наших действий мы обговорить не успели, так что теперь я испытывал неловкость, поскольку не мог просто так набиться в гости, а есть ли тут у них гостиница, постоялый двор или трактир, я не знал. Василика, не оглядываясь, направилась прочь. Бьярки шагнул было за ней, заметил мою растерянность, привычным жестом хлопнул по плечу и сказал, чтобы я не изображал из себя идиота, потому что эту ночь, разумеется, я буду ночевать у них дома, даже если ему придётся тащить меня волоком. Никого тащить волоком, как вы понимаете, не пришлось, я легко дал себя уговорить, и скоро мы уже стояли на крыльце скромного, но очень добротно сколоченного одноэтажного сруба с высокой крышей и чердаком. Пока Бьярки возился с замком, Василика находилась так близко от меня, что мне казалось, будто я чувствую тыльной стороной ладони прикосновения её тёплых пальцев. Проверять источник этих ощущений я не решился. Наконец мы вошли.

Если дом Кроули, который вы могли себе представить в начале моего повествования, предназначался для проживания человека, не привыкшего отказывать себе в удовольствии полодырничать, почитать, помечтать и вообще расслабиться, то обиталище моих новых друзей (каковыми мне хотелось их считать) было полной его противоположностью: ничего лишнего, всё лаконично, всё по делу, всё на своём месте, всё нужное и, я бы сказал, настоящее. Примечательно, что если в дом Кроули я был влюблён с детства, то и здесь сразу почувствовал себя хорошо и уютно. Говоря «лаконично», я вовсе не имею в виду, что дом Бьярки был маленьким и тесным. Не забывайте, что я оказался на севере, а северяне стараются стоить свои жилища так, чтобы не расходовать дров больше, чем нужно. Поэтому из узких сеней (веранды тут не было как класса), вы попадаете через две разные двери в две разные комнаты, общим у которых оказывается кирпичный бок белёной печи в углу. В правой комнате он слева, в левой – справа. Потому что печь – одна на всех. Интересно, что северяне умеют складывать её таким мудрёным образом, чтобы доступ к топке был из всех сопряжённых комнат. При этом сама печь быстро нагревается и медленно остывает. Когда мы вошли, и я осмотрелся, то подумал, что это всё: в правой комнате, что побольше, ночуем мы с Бьярки, а в левой – поменьше, Василика. Каково же было моё приятное изумление, когда оказалось, что комнат не две, а целых четыре: та, что побольше, служила им в обычное время чем-то вроде гостиной, из которой другая дверь открывалась в спальню Бьярки. Зайдя в неё и увидев всю ту же печь, я обнаружил слева другую дверь, за которой находилась самая настоящая ванная с уборной в одних стенах. Половину потолка занимала плоская канистра с водой, заливавшейся, очевидно, с чердака. Частично канистра была вмонтирована в печь и потому нагревалась ничуть не медленнее самого помещения, а хорошая изоляция потолочных перекрытий не позволяла ей слишком быстро остужаться даже зимой. Над чистой чугунной ванной я заметил даже душевой шланг. Мои хозяева явно знали толк в гигиене. Пока я осматривался, Василика уже занялась хозяйством и первым делом затопила печь. Бьярки велел мне располагаться в гостиной и исчез за занавеской, где я предполагал обнаружить сплошную стену, но там оказался дверной проём и выход в подсобную комнату, длинную, вытянутую вдоль всей гостиной и спальни и служившую кухней, складом и мастерской. Здесь была даже своя печь, железная и приспособленная не столько для обогрева, сколько для быстрой и удобной готовки. Я предложил свои услуги, однако Бьярки только отмахнулся и заявил, что справится с ужином сам. Я поинтересовался, куда лучше положить наши находки. Бьярки кивнул в дальний угол. Я так и сделал. Мы ещё немного постояли и поговорили о том о сём, а когда я спохватился, что забыл разложить свои мокрые вещи для просушки и вернулся в комнату, обнаружил там Василику, которая, оказывается, уже сделала это за меня. Правда, в тот момент меня поразило не это, а то, что она избавилась почти от всей одежды и теперь расхаживала по дому в одной юбке. Коса её была распущена и лежала тяжёлыми прядями на груди, но спина оставалась совсем голой, и меня это не только весьма радовало, но и крайне смущало. Вошедший следом за мной Бьярки не только не сделал ей замечания, но, похоже, даже не обратил на это внимания. Признаться, я не слышал о том, чтобы у северян в этом отношении было более свободные нравы, нежели у нас, поэтому некоторое время ощущал себя слегка неуютно, избегая смотреть в сторону девушки, хотя именно этого хотел больше всего на свете. Она поинтересовалась, есть ли у меня ещё что посушить. Я ответил, что вроде бы нет, но она рассмеялась и спросила, уж не собираюсь ли я спать во всём мокром. Пришлось мне тоже делать вид, что раздеваться в присутствии посторонних для меня в порядке вещей. В комнатах к тому времени стало вполне тепло. Дрова за железной дверцей печи добродушно постреливали. Видя, что я не слишком ловко чувствую себя в трусах, Василика сжалилась и кинула мне полотенце.

– Если не боишься прохладной воды, можешь пока пойти помыться.

Я не нашёл веских причин отказываться и уединился в ванной комнате. У нас в доме удобства были примерно такие же, только с недавних пор не на дровах, а на электричестве.

После бодрящего душа я почувствовал себя посвежевшим и в меру голодным. На кухне меня ждала фырчащая яичница и какой-то очень вкусный хлеб с толстыми шмотками сыра. В воздухе разливался знакомый дурманящий аромат непонятно чего. Когда я поинтересовался, Василика налила мне в кружку дымящийся розовый отвар и вручила ложку с прилипшей к ней горкой мёда:

– Размешай.

Оказалось, что это было обычный малиновый морс, только мы его всегда студим, а они его тут зимой пьют, наоборот, почти кипящим. Кстати, я после того угощения тоже стал часто дома мамин морс разогревать, чем вызывал всеобщее удивление, но продолжал поступать по-своему. Горячий морс легко переносил меня обратно, в тот незабываемый вечер на чужой гостеприимной кухне.

После ужина Бьярки зевнул, пожелал нам спокойной ночи и преспокойно удалился к себе. Я помог Василике перемыть посуду и всё думал, что произойдёт, если я попытаюсь её поцеловать. Как ни странно, от безрассудства меня удерживала сумбурная мысль о том, что делать, если она ответит. О, юность! Какими же глупыми и смешными мы кажемся себе с высоты прожитых лет!

Первой поцеловала меня Василика, не в губы, в щёку, но нежно, и сказала, что это, мол, за мою помощь ей и её отцу. И замерла, как я теперь понимаю, в ожидании ответного поцелуя, да только я по-мальчишески испугался её обидеть и лишь пролепетал, типа, что ты, я иначе не мог, мне самому это важно, смотри, какие штуковины мы нашли, и прочую чушь, о которой в подобные моменты нужно напрочь забывать и отдаваться естественным желаниям. Не дождавшись ничего иного, девушка хитро мне улыбнулась и сказала, что тоже пойдёт мыться с дороги, а завтра я могу спать долго и не обращать внимания на них с отцом, поскольку они привыкли вставать с рассветом. Вероятно, она продолжала держать меня за городского. Я лёг с мыслью, что проснусь раньше всех и сумею показать снисходительным северянам, как сильно они во мне ошибаются. Засыпал я под журчание воды за стеной, и мне казалось, что я вижу Василику, стоящую ванной и медленно поливающую своё блестящее тело из душевого шланга. Полночи я не мог сомкнуть глаз, таращась в невидимый потолок и ворочаясь, зато под утро усталость взяла своё, и проснулся я только от шума посуды на кухне. Я проспал! Меня опередили! Забравшись в высохшие штаны и накинув тёплую рубаху прямо с печи, я поспешил на кухню и обнаружил там одну Василику.

– Отец ещё спит. Ты доить умеешь?

Вопрос застал меня врасплох. Оказалось, что у них тут есть соседка, у которой есть корова, у которой есть вечно раздутое вымя, а в вымени всегда есть молоко. Своего скота они с отцом не держат, но купить корову соседям помогли и теперь по утрам на правах частичных хозяев ходят на дойку. Видя мою растерянность, Василика правильно меня поняла, рассмеялась и сказала, что сходит сама. Тут я впервые не растерялся и вызвался её проводить, точнее, сам подхватил ведро с крышкой и распахнул перед ней дверь.

Утро выдалось, прямо скажем, морозным, зато солнечным и ясным. Кто бы мог подумать, что давеча мы мокли под проливным дождём! Я впервые сумел как следует рассмотреть деревню, которую в первый раз увидел в спешке, а второй – в кромешной тьме. Дома здесь стояли ближе друг к дружке, чем у нас, и многие были обнесены невысокими заборами. Я поинтересовался, как их деревня называется. Она ответила, что Варга, и утвердительно кивнула, когда я уточнил, соответствует ли это название их здешнему роду. Раньше у нас все деревни строились вокруг главенствующей семьи, и если ты знал фамилию своего собеседника, то одновременно знал и где его искать. Сегодня общая традиция осталась, но жизнь заметно усложнилась, и потому в некоторых случаях можно было даже найти людей с разными фамилиями живущими под одной крышей. На мой слух сочетание Бьярки Варга звучало лучше Василики Варги. Моей спутнице куда больше подошло бы зваться Василикой Рувидо, но тогда это была лишь скромная мечта, и я промолчал. Соседский двор оказался действительно соседским: нам даже не пришлось выходить на улицу. Василика просто открыла калитку в заборе, мы протиснулись между пожелтевшими, но ещё не опавшими кустами черёмухи и вот он – сарай с заветной коровой. Вы меня спросите, как это я тогда сумел рассмотреть деревню, если никуда не выходил. Ответ прост: изба моих хозяев стояла на пригорке, и прямо с участка распахивался прекрасный вид на все окрестности. К берегу она выходила фасадом, но мы шли через зады, и я увидел долгий склон, спускающийся террасами крыш к далёкому лесу.

Ворота сарая стояли незапертыми. Корова, серая, в белых яблоках, при виде нас только повела умной мордой и даже не замычала. Пока Василика подставляла ведро и садилась на крохотную табуретку, я оседлал порожек ворот и начал развлекать её непринуждёнными рассказами о своих странствиях по Фрисландии. Я уже знал, что ей нравится слушать, как живут другие люди.

– А на континенте ты бывал? – поинтересовалась она, подхватывая табуретку и подсаживаясь к корове с противоположного бока. Я забыл упомянуть, что корова была большая, ширококостная, поэтому достать до всего вымени с одного места не представлялось возможным.

– Дед бывал, – признался я. – Я раньше, как ты, всё больше с отцом, а он у меня домосед. Ну, в том смысле, что для него дом – весь наш остров, но не дальше.

– А я бывала, – не оглядываясь, сказала Василика. – Когда маленькая была. Мы с мамой ездили.

– Здрасьте, здрасьте! – послышался за моей спиной звонкий голос, прервавший наш разговор на самом интересном месте. – Это кто это к нам в гости пришёл?

Рядом со мной стояла невысокого росточка женщина с пустым бидоном в руках. Синий с белой оторочкой зипунок, из-под которого выглядывает подол простенького домашнего платья. Платок на голове. Внимательный, но добродушный взгляд под длинной чёлкой. Потрескавшиеся губы. Начинающая морщиться кожа.

– Да мы…

– Марта, это я, – крикнула Василика. – Стоило мне вчера отлучиться, смотрю, Брыкуху нашу совсем раздуло.

Я встал. Марта осмотрела меня с головы до ног, кивнула и зашла в сарай.

– Я тоже давеча прихворнула и не выходила. Как отец? Нашла?

– Нашла.

– Лодку смыло?

– Смыло.

– Значит, опять сон в руку был?

– А когда я ошибалась? – Василика выпрямилась и легко поднялась с табуретки, уступая место хозяйке коровы. – Тим, ведро.

Я понял намёк, нырнул под тёплое брюхо и подхватил приятно тяжёлую парную ношу.

– Похоже, ты там не только отца нашла, – хохотнула Марта, пропуская меня к выходу. – Надолго к нам, молодой человек? Ты ведь, кажись, с Окибара?

– Почти. Рад познакомиться. Нет, не надолго, к сожалению.

– А чего сожалеть. Оставался бы. У нас тут, сам видишь, поинтереснее, чем у вас там, на юге. – Она красноречиво перевела взгляд на Василику. – У вас там разве таких невест найдёшь?

– Марта, чем всякие глупости говорить, – вмешалась девушка, – ты бы лучше посоветовала, где нам в Рару Уитни отыскать.

– Уитни? С какого перепугу она тебе понадобилась, дорогая моя? Давно проблем не было? Ты же знаешь…

– Знаю, но не уверена. Отец считает, что всё это слухи да поклёп. Нам её понадобилось увидеть, чтобы кое о чём спросить. Ну так ты можешь сказать, как её там найти, или нет?

– Могу. Только смотри, чтобы она тебя между делом не охмурила. У неё глаз намётанный, не успеешь рыпнуться, как от своего Тима голову потеряешь. Это ещё хорошо бы, а то рассказывали, как она одну нашу дурочку заставила в дерево влюбиться. Представляешь?

– Марта, перестань! Тим – не дерево, а я – не дурочка. Где она живёт?

– Ну, где живёт не знаю, но у неё на рынке место имеется. Каждый день она там бывает или нет, не скажу, но если жизнь спокойная не дорога, сверни от главного входа направо, отсчитай третий поворот налево, дойди до мыловаров, сразу за ними направо, и увидишь её рядом с большим прилавком, где два близнеца топорами да ножами торгуют. Запомнила?

– Я запомнил, – сказал я.

– Молодец, мальчик. Заблудиться сложно. Только если зазноба твоя меня не слушает, ты хоть поверь мне и поберегись этой Уитни. Старайся не встречаться с ней взглядом, а слушай так, как будто это море шумит или птицы пересвистываются – звук слышен, а толку никакого. Она одними словами кого хочешь ухайдокает.

– А чем эта Уитни торгует? – спохватился я, не столько из интереса, сколько из желания перевести разговор на более толковую тему. – Микстурами и приворотами?

– Носки вяжет.

– Носки?

– А что тут такого? Не знаю, как у вас, а у нас тут хорошие носки в почёте. Носки и варежки. Говорит, правда, конечно, что они у неё непростые, с секретом и всякое такое, за что лишнюю деньгу и дерёт с тех, кто уши готов развешивать по поводу и без. Носки как носки. Её, кстати, моя мать в своё время этому научила. Вон, глянь. – Марта приподняла подол юбки и показала верх толстого шерстяного носка с действительно красивой радужной кромкой. – Ни одна зима не берёт!

Василика озорно продемонстрировала свой, почти такой же, только попроще, без кромки.

– Не переживай, мы носки у неё брать не будем. Исключительно у тебя. Ну, всё, ладно, мы пошли, дел ещё много. Брыкуха, не скучай, подруга! Ты чего улыбаешься? – спросила она, когда я зашел к ним во двор и подождал, пока она закроет калитку.

– Хорошо тут у вас, уютно, народ забавный.

– Кому нравится, тот остаётся, – вырвалось у неё и сразу же: – Ведро на кухню отнеси. Я ещё на огород схожу за салатом.

На кухне уже хозяйничал проснувшийся и умытый Бьярки. Про молоко вопросов задавать не стал, всё сразу смекнул, усадил за стол и поставил передо мной тарелку наваристой перловки с вареньем, стакан дымящегося травяного чая и подтолкнул блюдо с душистыми пряниками. Это сейчас я невольно делаю на всём этом акцент и перечисляю, а тогда подобные угощения казались мне вещью совершенной естественной. Я не представлял себе, как жители большой земли могут есть еду, изготовленную под копирку машинами и купленную в чужих безликих магазинах. Настоящая еда может быть только своя и уж тем более домашняя. Когда вернулась Василика, я уже передал Бьярки основные тезисы нашего разговора с Мартой, так что оставшееся время завтрака мы провели за разговором об Уитни. Как я уже догадывался, она когда-то жила здесь, в деревне, и приходилась Василике далёкой-далёкой бабкой. При этом сама она ни разу не вышла за муж и не имела детей. Эта её странность заставляла соседей думать о ней не бог весть что. Василика сказала, что хорошо это понимает, потому что её тоже иногда посещают откровения, которым до поры никто не верит, чему я сам был недавно свидетелем. Держалась Уитни не то, чтобы особняком, но всегда предпочитала встречать гостей, нежели наведываться к соседям сама. И к ней ходили: кто за советом, кто за лекарством, кто неизвестно зачем. Ни в каком фолькеруле она, разумеется, никакого участия не принимала, хотя к её мнению почти всегда прислушивались. Сколько ей было лет, никто толком не знал. Когда случилась беда с Шинейд, матерью Василики, в деревне все почему-то дружно решили, что это дело рук Уитни. Зачинщицей этих слухов была мать несчастной жертвы, бабушка Василики. Моя прекрасная собеседница помнила, как они после генусбринга (обряда сжигания трупа покойного, если вы вдруг забыли) вместе ходили по деревне, и бабушка говорила всем и каждому, что именно от Уитни её бедная дочь принесла накануне своей безвременной гибели отравленных грибов. Прямых доказательств у неё не водилось, но многие люди ей верили, и на «злую колдунью» начались гонения, сперва в мягкой форме всяческих бойкотов, а когда вскоре скоропостижно умерла сама бабушка, умерла тихо, во сне, однако будучи до тех пор вполне здоровой и бойкой, все дружно решили, что без чёрного колдовства и сглаза тут не обошлось, собрался совет, и Уитни, как у нас говорится, «отрезали от рода», то есть изгнали. В отличие от бабушки, ни Бьярки, ни Василика, которая лишь накануне вспомнила о существовании Уитни, не имели веских причин верить в виновность полоумной старухи. Бьярки, правда, сомневался в том, что если та узнает его дочь, ей захочется с нами говорить и отвечать на наши вопросы, но попытка не пытка, он нас благословил на поездку и даже сунул дочери на дорогу немного денег. Тут только до меня дошло, что мы с Василикой должны до Рару на чём-то добраться. Сюда я примчал на своих на двоих, но вообще-то для прогулки путь был неблизкий, тем более что к моей поклаже добавился тяжёлый свёрток с опасным артефактом. Каково же было моё приятное изумление, когда Бьярки подтолкнул ножом ставню окна и помахал рукой… Лукасу, который с гордым видом сидел на козлах высокой повозки, запряжённой двумя понурыми лошадьми. Оказывается, они договорились об этом заранее, причём Бьярки сразу предупредил, что я никому ничего не должен.

– Обратно ждать? – отечески спросил он меня, когда мы втроём вышли из дома.

– Боюсь, не сегодня. Домой надо.

– К туристам?

– Ну, да.

– Всё равно не прощаемся. – Он кивнул на свёрток, который Лукас взял из моих рук и осторожно переложил на дно повозки. – Будешь в наших краях – заглядывай. Ты мне чем-то приглянулся, парень.

Мы обнялись, Василика чмокнула отца в щёку, лошади зафыркали, чувствуя, что передышка кончилась и начинается путешествие. Если бы я знал, каким долгим, тяжёлым и горьким оно окажется.

Дорогу, что я прошёл пешком за час, мы преодолели, по моим ощущениям, за какие-то минут пятнадцать. Говорил главным образом Лукас, так что мы с Василикой только переглядывались да иногда пересмеивались. Лукас был в прекрасном настроении, шутил, зачем-то подробно рассказывал, как провёл вчерашний вечер, и даже делился мыслями о том, что нам может поведать «эта чокнутая карга». У него, видать, были свои счёты с Уитни, но какие именно, он не уточнял. За ночь на него снизошло откровение, мол, найденные нами артефакты – никакие не артефакты вовсе, а специально забытое кем-то электрооборудование, причём скорее всего виноваты исландцы, которые тайком пробрались на Ибини и собирались нагородить там что-то типа электростанции или радиовышки да бросили почему-то. Он даже выразил надежду, что ими полакомились медведи. Я спорить, разумеется, не стал, но обратил его внимание на то, что всякие гальванические штуковины, способные вырабатывать электричество, находили и раньше, не то на территории бывшего Вавилона, не то в Латинской Америке. Правда, я не был уверен, работали ли они на воде, но, похоже, силу тока, до сих пор не понимая его природы, люди знали с незапамятных времён, и исландцы вряд ли при чём. Лукас принялся было спорить, но тут выяснилось, что мы приехали. Если вы бывали в Рару, то не можете не помнить навсегда врезающийся в память ломаный рельеф его крепостной стены с главной дозорной башней, словно откушенной гигантским драконом. Причина подобного урона в народе сегодня оспаривается. Некоторые считают, что это – следы спора Рару с соседним Кампа за главенство на севере. Другие – что причиной разрушений стали не то всё те же исландцы, не то англичане, приплывавшие к нам, как я уже рассказывал, насаждать свою религию. Лукас на мой вопрос выдал неожиданную третью версию:

– Строили хреново, вот и развалилась.

Договорились мы таким образом, что он с повозкой подождёт нас перед входом на рынок среди таких же извозчиков, готовых везти кого угодно и куда угодно. Заодно он обещал сговориться с кем-нибудь, чтобы подбросили меня до Кампы: отсюда вряд ли кто согласиться переться на юг, а там всё-таки как-никак местный центр, движуха не чета здешней, всегда что-нибудь попутное подвернётся. Я согласился да и выбирать мне особо не приходилось. Свёрток мы решили пока оставить у него.

Рынок есть рынок, вы наверняка бывали не на одном, поэтому легко представите себе, в какую атмосферу мы с Василикой погрузились, пробираясь между тесными прилавками по маршруту, описанному Мартой. Пожалуй, единственной отличительной особенностью рынка в Рару было численное превосходство продавцов над покупателями. Возможно, мы просто застали такое время, но мне показалось, что продавцы тут торгуются преимущественно друг с другом. Самым оживлённым был угол перед мыловарами. Приглядевшись, я понял, почему. На прилавке лежали не просто куски мыла, не просто пахучие куски мыла, не просто ароматно пахучие куски мыла, а куски мыла, которые не хотелось называть ни «кусками», ни даже «мылом» – настоящие произведения художественного искусства: лошадки, домики, рыбки, человечки, цветы, фрукты, сказочные персонажи. Продавала всё это одна-единственная девушка, пышная и румяная, которая всем улыбалась и на которую без ответной улыбки тоже смотреть было невозможно. Определённо люди приходили сюда не только за средством для душа и ванны, но и за настроением. Заметив мой восторг, Василика подсказала сделать необычный подарок домашним. Я с радостью её послушался и накупил мыла всем нашим.

– У тебя столько подружек? – невинно поинтересовалась девушка.

– О, не то слово! Вот этого рыбака в лодке я подарю отцу. А эту клубничину с фруктовым запахом – моей главной подружке, маме. А вот этот теремок – тебе.

Непривычно было видеть, как Василика зарделась и в первый момент будто даже не знала, что сказать. Потом спохватилась и отблагодарила поцелуем, как и раньше, в щеку. Мы пошли дальше, и я всё думал, каким образом мне следует поступить. Я слишком хорошо сознавал, что провожу рядом с ней, возможно, последние минуты своей жизни. Она мне нравилась. Не то слово – я был влюблён. Настолько, что боялся в этом себе признаться, чтобы не спугнуть очарованье. Это было совсем не то чувство, которое я питал к Ингрид. Где-то мне попалось определение любви у древних эпикурейцев, которые называли её «дружбой, вдохновляемой красотой». Лучше не скажешь. Только беда в том, что красота Василики настолько бросалась мне в глаза, что я считал совершенно невозможной нашу с ней дружбу. Находясь рядом, я откровенно терялся, и вы даже не представляете, каких трудов мне стоило сохранять внешнее спокойствие, граничащее с наигранным равнодушием. Это вовсе не означало, что я себя недооценивал и стеснялся своей неказистой внешности. Я уже знал, что настоящим девушкам она почти не важна, что им престало видеть в спутнике жизни его суть, его стержень, его душу, в конце концов. За это я как раз был спокоен. Стержня и души во мне хоть отбавляй. Как и скромности, разумеется. А если серьёзно, то я сейчас впервые подумал о том, что от того, как я себя поведу, какое решение приму, зависит, да, зависит всё моё будущее существование. И это не игра, если только игрой не является вся наша жизнь. Я должен был на что-то решаться. Смолчу – и такая возможность не представится мне уже никогда. Никогда? Слово-то какое безнадёжное, непонятное юности, знающей только устремления и чаяния.

– Василика…

– Смотри! Вон она!

Сначала я увидел двух однолицых продавцов в одинаковых меховых шапках и схожего покроя кафтанах, помахивавших в ожидании покупателей: один – топориком на длинной рукоятке, другой – ножиком, похожим скорее на короткую пилу. Близнецы переглядывались и переговаривались, отчего со стороны казалось, что один продавец смотрится в зеркало, вот только непонятно, левый или правый. Уитни я увидел уже после. Я себе такой её и представлял: сгорбленная, с большим птичьим носом, одета во всё чёрное, она не то сидела, не то стояла за прилавком, на котором сиротливо лежало несколько плетёных амулетов и ещё каких-то украшений. Когда мы приблизились, она на нас даже не взглянула, продолжая разминать в скрюченных пальцах какую-то тесёмку. Не зная, хорошо она слышит или плохо, я начал с того, что просто поздоровался. Уитни в ответ только кивнула. Тогда я назвал её по имени. Тот же равнодушный кивок, никакого удивления или интереса. Да, с таким отношением покупателей не заманишь.