Текст книги "Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений. Монография"

К. В. Арановский, С. Д. Князев
ПРАВЛЕНИЕ ПРАВА И ПРАВОВОЕ ГОСУДАРСТВО В СООТНОШЕНИИ ЗНАКОВ И ЗНАЧЕНИЙ
МОНОГРАФИЯ

[битая ссылка] [email protected]

ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Написанное здесь не предназначено участвовать в защите справедливых идей или опровергать неверные убеждения. Ценности, идеи, принципы и другие социально значимые психоэтические образования, вовлеченные в право, как и само право, можно просто изучать в происхождении, содержании, в обстоятельствах и последствиях их обращения среди людей. Строго говоря, исследование тогда и происходит, когда предмет наблюдают как он есть и описывают в собственных признаках, сопоставляют с ему подобными и отличными от него вещами и объясняют в зависимостях и связях, которые им управляют. Объявлять же и разделять общие убеждения не обязательная и вряд ли главная сторона исследования, хотя и это бывает к месту, скажем, в праве.

Обследовать предмет на дистанции можно, даже если кажется, что идеалы и убеждения исчерпывают его, определяют в нем все, вовлекают в него или отталкивают и что остается только встать на их сторону или им возражать. Конечно, нельзя ни во что не верить, не дорожить ничем и чего-нибудь не отрицать, но не все же потратить на защиту святых идей в борьбе за правоту бесспорных истин. Стойкость в идеях, принципах и прочих убеждениях еще не значит, что совсем непозволительно наблюдать собственно их среди предметов реальности, а смысловое, психологическое «вещество», структурную их часть и социальные эффекты нельзя отдать рассудку на испытание.

В правовую действительность с реальными для нее последствиями вовлечены, кроме прочего, символы, словесные обозначения, заключенные в текстах и контекстах, с воплощенными в них убеждениями, причем всякими, а не только проверенными. Логически и этически недействительны, разумеется, ложные утверждения и заблуждения, призраки врага и чувства вражды или, например, социалистическое воодушевление, направленное по неверным целям и адресам. Но и они реальны, ибо мотивируют реальное поведение, когда участвуют в обосновании прав и обязанностей, судебных¹, административных и законодательных решений, в накоплении и расстройстве навыков. В этом смысле любые ценности, идеи, принципы и цели действительны своими мотивационными эффектами и результатами в поведении, все равно, верны они логически или нет. Вместе с простыми и сложными влечениями, укорененные в метафорах и образах, они состоят в причинно-следственных зависимостях и соответствиях, связаны между собой, подчинены закономерностям и сами повсюду действуют как причины и корреляты. В этой реальности и правление права с правовым государством позволяют себя наблюдать в качестве этикоправовых образований и по отдельности, и в соотношениях.

Даже тем, кто беззаветно в них верит, иногда все-таки можно на время отвлечься от горячего им сочувствия, чтобы остановиться на словесных знаках и отнесенных к ним смыслах, оттеняя в них то, что не совсем заметно в заведенной очевидности, которая не так и очевидна, когда ее осложняют пристрастия. Оставляя в намерениях обследовать, описать, сопоставить знаки и обозначаемые ими смыслы, заметить симптомы действительного состояния правления права и правового государства, учтем вместе с тем, что они известны и в собрании политических, философских понятий, каждое со своей судьбой и содержанием, где их опорную и бесспорную часть окружают разногласия, которые заслоняют порой исходные их значения. С этой стороны правление права и правовое государство не так уж ясно звучат в спорах по философии и даже в единодушно-правоверной их подаче.

О них многое поучительно говорят в объявленных принципах, в назидательном описании состоявшихся и павших режимов, в сопоставлении с исторической и социально-экономической обстановкой. Но кроме принципов и контекстов, сказавшихся на судьбе и содержании этих правообразований, они и сами довольно определенны как влиятельные структуры в чувствах, представлениях и мотивах людей. В отрезках и сгустках проживаемого смысла они направляют поведение человека, определяя собой побуждения и влечения в политико-правовом общении. Их сильная символическая, знаково-стимулирующая часть проступает в том, чем люди себя обнадеживают и что их тревожит, как действуют они и останавливаются в поступках, с чем верят в правоту правил, обязательств, притязаний и как в них разубеждаются. Видеть и понимать правление права и правовое государство можно и за границами философской мудрости, в естествоиспытательском усилии. С тем и предпринята эта работа, чтобы временно отступить от юридического любомудрия и обращаться к философии права лишь за описательными частностями, когда их нужно учесть в правосодержащих образах и в мотивах людей, в их «систематической рефлексии о том, что… должно быть сделано или что является добром»². Этим сочинением мы не собирались начертать проекты и линии воспитательных мер к дальнейшему благоустроению правового, в частности, государства.

Лишь к завершающей части, где позволяет изложение, записано в предположениях немного итоговой диагностики и предположений по доступным наблюдению симптомам. К этому примыкает кое-что пожелательное, просто чтобы чем-нибудь завершить все сказанное, как в басенном жанре, где главнее всего – поучительный случай, а «мораль» только пристрастно его итожит. Доля пристрастия в юридических вещах всегда вероятна и не совсем противопоказана изучению права, тем более что даже объективное естествознание позволяет себе изучающую симпатию и примешивает приязненное участие в судьбе изучаемого объекта. Такое участие обычно сопутствует живому интересу даже к несимпатичному, например, насекомому или к равнодушным силам неживой природы. Заинтересованная симпатия еще вероятнее, когда ум ищет не только знания, но и этической гармонии, логической эстетики, «жара холодных числ» и находит в них что-то изящное. В этом смысле верховенство права и правовая государственность тоже могут собою радовать, причем не меньше, чем ушедшие в историю правопорядки, скажем, Вавилона, афинского полиса или японской эпохи Сетоку.

Но изыскательская к ним симпатия не обязана переходить все время в пламенную гражданственность, которая между тем довольно заметна в обстановке юридической учености, едва та возьмется за правовое государство. Юристам, разумеется, положено держать гражданственный вид, потому что иначе нельзя служить праву. Но в юридической огласовке, в процедурах и процессуальных подробностях, как и в науке, гражданственность звучит не настолько громко, чтобы уверенно состязаться, например, с раскованным политическим словом или с журналистикой и с ними наравне владеть общими взглядами. Не все уверены в том, что именно юристам быть моральными вожаками, учителями правды и добра. Сила нравственного их чувства и доступные им средства влияния ставят профессионально-научные отправления гражданственности в общий ряд, где им вряд ли предстоит всех увлечь. Больше того, когда мораль оставалась преимущественно в пределах религии, среди немцев говорили даже, что юристы плохие христиане. И впоследствии моральный их вес чрезмерным не стал, так что они пока еще не со всей очевидностью превосходят прочих граждан назидательными доблестями.

Зато у юристов есть такие занятия, где их некем заменить. Мало кто овеществит веру в закон в исполнении процессуального обряда, в убедительном пересказе правил, в эффективном и эффектном решении так, как это делают они иногда. И едва ли без юристов можно полагаться на право, бояться его, надеяться и хорошо в нем себя чувствовать даже в трудных случаях. Без них не расставить вещи в праве по своим именам и местам, не направить умы и поступки, чтобы правильно отбыть ритуал, и не наладить общий порядок так, чтобы образы права и чувство закона смиряли порок или избыток политической, административной воли и деловой решимости.

Юридическое слово вовсе не бессильно и даже довольно влиятельно, но за пределами конференций и форумов оно воспламенит сердца лишь иногда и вернее всего среди ближайших контактеров (сторон, доверителей и др.), притом что и те больше ждут от юриста пользы и дела, чем назидания. Поэтому профессия не может всю себя пустить на проповедь. Конечно, право так устроено, что от юристов вплоть до их науки ждут не только доказанной проверяемой достоверности, но и службы ценностям, верности тому особому знанию, где силой традиции и авторитета установилась неоспоримая истина в согласии взглядов. Ее временами доказывают, хотя и так понятно, что святость договора, например, обязательность закона или запрет убийства верны просто потому, что Pacta sunt servanda, что Dura lex sed lex и еще потому, что «не убий». Этим истинам не обязательна верификация в манере естественных и точных наук, которые истин без проверяемого доказательства не признают и лишь иногда уважают небезнадежную гипотезу.

Такую манеру не навязать правоведению и не покрыть ею всех его нужд. Но и ему нельзя жить одной лишь гражданственной верой и право-государственной мечтой, потому что право важно не только воспеть или сочувствовать его неуспехам, но и понять в наличных состояниях, как предлагают его исследовать, например, А. Н. Кокотов или А. В. Поляков в состояниях доверия, недоверия или коммуникации. Как пациенту, кроме пожеланий здоровья и сочувствия в болезни, можно пожелать еще верного, по возможности, диагноза, так и правовому государству небесполезны объективные о нем суждения, в которых оно вернее, может быть, откроется слабыми своими участками и сильными перспективами. Верховенства права и правовой государственности от объективного взгляда на них не убудет, а похвалить их и увлечь в них все человечество и так найдутся желающие. Яркий философ и писатель, политолог, журналист и депутат сделают это не так, может быть, правильно, но значительно громче и шире, чем юрист.

Не станем в этот раз основательно выяснять, чем хороши правление права с правовым государством, и что следует предпринять для беспечального их благоденствия. Возьмем во внимание смысловые их композиции и мотивы, которые вводят их в человеческую реальность, учтем в них беспокойные стороны и риски. Рискуют же они всегда, как все живое, получая извне грозные вызовы и сохраняя в себе уязвимые и опасные тонкости. Распознавая риски, можно приблизительно их понять и распределить на прямые и попутные, умеренные и крайние, спокойные или острые, чтобы вернее, может быть, им ответить либо с ними мириться по их неизбежности.

Что касается точных законодательно-политических и других полезных советов, то отпускать общие рецепты на благо правлению права и правовой государственности непросто даже с верой в конечное и всеобщее их торжество. При безнадежном различии убеждений единства нет даже в том, как понять и представить то и другое. Не будет его и в том, как им содействовать. Так и бывает обычно, когда господствует воодушевленная, деятельная убежденность. Где она вошла в полную силу, сторонние пожелания располагают к себе лишь тех, кто и так уже вовлекся во что-нибудь бесспорно-всеобщее или, наоборот, остался со своим особым резоном в «расколе» и тоже все для себя решил в инаковерном заблуждении.

К тому же правление права и правовое государство представлены всякий раз в из-вестном пространственно-временном измерении и, проживая судьбу в неодинаковых политических, национально-культурных условиях, навлекают на себя добавочные оценки с рассуждениями об их вариативности. Нельзя полагаться на то, что правление права и правовое государство однажды явятся в неизменных очертаниях или интерпретациях, везде и всюду признаваемых. Вне контекстов невозможно ни достоверное представление об идеях и принципах господства права и правового государства, ни общая для всех программа их исполнения.

Верховенство права и правовое государство, подобно фундаментальным направляющим легендам и мифам, позволяют видеть себя в логических связях и алогичных связках безотносительно к тому, ложна или правдива заключенная в них «повесть», неверны или истинны исходные их основания. Зато их свойства можно видеть и судить о них по правообразующим и отрицающим мотивационным эффектам, предполагать их в самонаблюдении (интроспекции) и наблюдать на расстоянии, как люди разных чинов и сословий что-нибудь делают в праве, говорят о нем и даже когда они о праве молчат. Состояние правовой государственности и последствия верховенства права дают о себе знать в юридическом общении, в его устоявшихся последовательностях и даже в перерывах, где право падает в этическую, психическую пустоту и в бессилие или уступает бодрому беззаконному произволу. Эти живые состояния, движения и паузы образуют значимую часть правовой действительности, которую имеет смысл обсуждать, сличая правление права с правовым государством во влиятельных вероэтических линиях, в речевых тяготениях, не исключая, впрочем, законодательства и других юридических форм заодно с философско-исторической подоплекой того и другого.

Отдельное замечание: Существенную часть изложения составляют обоснования, описательные иллюстрации, вспомогательные доводы и отступления, чтобы объяснить и проговорить спорное или неочевидное. Они нужны, может быть, больше по авторским соображениям, когда кажется важным что-нибудь проверить, доказать и поправить в сказанном, приблизить сомнения к уверенности. Пусть эти пояснения будут условно второстепенными и записаны «мелким почерком» прямо посреди текста или в подстрочных сносках, чтобы зрительно их отделить от условно главного. Они едва ли разуверят того, кто «в главном» уже убежден, а несогласного вряд ли переуверят и лишь напрасно, может быть, раздосадуют. В представлениях о верховенстве права и о том, как нужно государству печься о праве, много твердой веры, неотступной мечты и безнадежных сомнений. Перед ними падет и неотменяемый факт, а гипотезы с мелкими подробностями – и подавно.

Не каждый отвлечется на частности, чтобы выяснять их в отдельности, собирать вместе, ставить в протяженность и в перекрестье внимания. Подробности нужны не всем искушенным, а начинающим они иногда преждевременны, так что тем и другим, может быть, лучше читать написанное вкратце. Печатают же американцы и читают юридическую литературу на выбор и в полном, и в кратком изложении (in a nutshell). Краткого чтения во всяком случае хватит, чтобы быстро узнать, что и кому понадобилось снова писать о правовом государстве и верховенстве права, когда и так уже все им верны и столько о них уже сказано. Быстрого чтения хватит и тем, кто уже решил не согласиться с написанным по вере своей и по всевозможным убеждениям. А если кто пожелает все опровергать основательно, то и почитать он сможет побольше. Иначе говоря, мелкий шрифт предлагаем читать лишь по заинтересованному усмотрению или совсем не читать, как, впрочем, и остальное.

1. СМЫСЛОВОЕ РОДСТВО И РАСХОЖДЕНИЯ В ПРИЗНАКАХ ПЕРВОЙ ВИДИМОСТИ

Слова и выражения, говорить которыми велит состоявшийся язык, иногда внушают больше доверия, чем собственно говорящий и то, что он высказал или недосказал. Оставаясь, по видимости, лишь средством сказать задуманное, стойкие выражения и особенно отдельные слова (не считая неологизмов, иностранных заимствований), допуская местами добавочные значения, зачастую не дают уйти слишком далеко от своего первого простого смысла. Проговоренные или упущенные, они умеют порой сообщить о предмете и о самом говорящем вернее и больше, чем тот собирался или пробовал передать и внушить по ближайшим своим настроениям и намерениям³. Так бывает и в праве, которое существует в языке, в одном словесно-знаковом с ним пространстве.

В континентально-европейской ученой мысли и в юридической речи принято иметь в виду, что правление права и правовое государство друг другу вполне или почти равнозначны. Больше всего это заметно в обыкновении переводить английское rule of law на континентальные языки как правовое государство (нем. Rechtsstaat, иногда – франц. Etat du droit). Правление права⁴ стало почти «своим» у просвещенных немцев, русских, вплоть до тождества его правовому государству, которое подразумевают на Континенте. Академическое обсуждение, где оттенки rule of law и Rechtsstaat иногда замечают, чтобы провести между ними разницу, немногое меняет в общем итоге. То безотчетно, то ясно и утвердительно европейцы удерживают эту равнозначность с ожиданием родства во взглядах на правовую государственность или даже единства в самом ее устройстве по обоим берегам Пролива и Океана. Французы и скандинавы в этом замечены меньше, чем Европа в центре, на востоке и на юге, но и они не противятся такому смысловому равенству.

Между тем оговорки и пояснения, которые нужно тратить в изложении будто бы решенного и очевидного, омрачают ясность сомнениями. В первой же видимости прямой смысл правления права и правового государства делает спорным их равенство, тем более что англосаксы, уверенно оставаясь со своим правлением права, как нарочно не выказывают воодушевления, а то и просто не узнают Rechtsstaat⁵ и, похоже, дают этим знать, что европейцы, которые по-братски рады rule of law англосаксонской взаимности в признании правового государства не дождутся.

Эти устоявшиеся выражения будто бы сбрасывают значения, добавленные к ним поверх первого смысла, понуждают повторять прибавления и не позволяют себя затушевать⁶, оставляя в итоге то впечатление, что в уравнении правления права с правовым государством не все учтено или сказано лишнее. Слова, израсходованные на то, чтобы «переговорить» или «заговорить» различия, еще больше такую разницу выдают, и кажется тогда, что не одна лишь сила слова, а сама действительность противится политической воле и ученой мысли с видами на общность народов в единой для всех правовой государственности.

В собственный исходный смысл произнесенных и записанных слов люди обычно вмешивают свои предпочтения, воображение, память, опыт⁷, впечатления проживаемой ими действительности и свои ожидания, – по большей части безотчетно и отчасти искренне и с ними входят в ту убежденность, с которой новый смысл перекрывает, кажется, прежние и становится главным. Силы этому впечатлению добавляют эстетическая, мистическая и даже поэтическая подкладка, политическая верность, почтение к отцам и основам или простое доверие к узнаваемым выражениям, с которыми вернее освоиться в обстановке, стать своим в профессии, в ученой среде и в нужной «парадигме» войти в «дискурс», как теперь говорят. И понятно, сколь многое можно услышать или прочесть о правовом государстве и о верховенстве права по отдельности и вместе и до чего разными могут быть соотнесенные с ними смыслы. Их помещают, например, в злободневное смысловое целое с народно-демократической волей и социальной государственностью или аналитически разобщают, выясняя собственные их качества в происхождении, содержании, в приписанных им деяниях. В конституции их излагают кратко, оставляют без точных подробностей, потому что стоит лишь двинуться в догматические и прикладные частности, как вместо единения идеал разобщит верующих на несогласные части, когда стороны стоят на своем относительно того, как его понимать и как сражаться за все, чего они на свой вкус ждут от правления права или от правового государства.

Но субъективное разнообразие не лишает обсуждаемые понятия и сами явления смысловой определенности, а субъективны они только в том, что именно люди думают, говорят о них и соотносят с ними взгляды свои и решения. Человек, однако, не свободен определять и навязывать окружающим значение употребляемых слов и устоявшихся между ними связей, отчего и понятия остаются объективными в способности сохранять свое значение, хотя бы и вопреки намерениям. Даже с собою наедине нельзя произвольно распоряжаться речью, потому что слова и выражения достаются мыслящему и говорящему с готовыми, заданными значениями⁸. Отступить от них и поправить иной раз велят политические цели, обстоятельства спора и попутные соображения. Но тогда и себя приходится уверять в правоте смысловых «улучшений», и другим внушать к ним сочувствие – каждый раз не без нажима⁹. Поэтому сторонние, навязанные значения от слов отстают, когда искусственное внушающее усилие собой утомит и само истощится или перестанет быть нужным.

В общем, слова, которыми обозначены правление права и правовое государство, не только сближают, но и намечают смысловые между ними различия¹⁰. Видимую разницу создает прежде всего то, что в rule of law (supremacy of law) нет ни state, ни равной государству персоны, подчиненной праву отдельно от прочих действующих лиц и связанной особым поручением наводить и поддерживать его верховенство. У европейцев на месте этого «пропуска» стоят славянские государство, дiржава и романо-германские Staat, Etat, Stato, estado… Они по первой видимости так близки английскому state, что кажется, будто государство состояло когда-то в rule of law, а потом ради краткости или ненароком выпало, позволяя себя по-прежнему там подразумевать¹¹.

Иногда недостаток государства не замечают с тем видом, будто оно само собой разумеется и деятельно присутствует в правлении права¹². Случается, что state не в переводе, а сразу по-английски прибавят к rule of law вопреки смысловому и структурному сопротивлению – просто ради «общего языка», чтобы в политическом каком-нибудь рассуждении получить в сумме избыточно-странное «rule of law state» – «государство правления права»¹³. Это выражение в корне меняет и семантику, и синтаксис в правлении права – вместо принципа (режима) номократии (nomocracy), который подчиняет себе всех субъектов, правящего субъекта, наоборот, своевольно ставят в самый центр понятия. Правящей силой и синтаксическим субъектом становится уже не право, а государство, при всем его почтении к закону. Выражение это громоздко и столь компромиссно, что для всех остается чужим, а rule of law в нем сходится с правовым государством лишь по видимости в искусственном составе узнаваемых слов. В обычной и в юридической речи, кроме переводов, редко произнесут «rule of law state» и мало кто услышит о «государстве верховенства права» или «государстве с верховенством права».

Порой государство держат в смысловых границах rule of law по словесной игре, когда от верховенства права натужно переходят к законности со «строгим и неуклонным» соблюдением законодательства и даже со всеобщим подчинением законодательной воле. Иногда, судя по литературе, а то и по судебным актам, верховенство права ставят в смысловую общность с «правовым демократическим государством, отличительной чертой которого является верховенство законов», имея в виду, однако, законы, государством же сотворенные. Правлению права едва ли близка та картина, где в последнем счете верховенство оставлено государству, и где оно само себя подчиняет закону, который само же создает и судьбой которого распоряжается.

Выходит, что правление права вернее произносить, читать или слышать в удалении от европейского воображения, чтобы его собственный смысл дал о себе знать и не оставил бы разницу с правовым государством незамеченной.

В отличие от rule of law, немецкое Rechtsstaat и русское правовое государство довольно свободно перемещаются из языка в язык в прямом и обратном переводе¹⁴. Смысловые потери не так при этом значительны и коренятся главным образом в разном происхождении понятий русского государства и немецкого Staat, в смысловых оттенках от этой разницы. В словообразовании (и не только) государство ведется от личности государя как обустроенное в пространстве господство лица, правящего на каких-либо законных, как правило, основаниях. В том же ряду стоят княжество, королевство, курфюршество, губернаторство, раджастан, султанат и подобные, чьи образы создает политико-правовое творчество в сходных движениях и фигурах фантазии. Образно продолжая личность правителя и фантастически с нею сливаясь, государство обретает в ассоциациях людей лицо sui generis и этим позволяет непринужденно приписать себе ум, волю, нравственные и другие одушевленные способности заодно с достоинствами и пороками.

Staat же начинает свой смысл с обустроенного в пространстве состояния и уклада, который в отличие от русского государства был прежде обезличен и оставался жизнеобразующим, но все же объектом или даже его частью¹⁵. Его, конечно, тоже образно одушевляют, как, например, «землю» или «страну», особенно «родную», а впрочем и «чужбину», поселяя в них душу, память и скорбь, обращаясь к их силе и покровительству, отвечая им заботой и защитой. Но в состоянии-установлении (в институции) личность не предрешена¹⁶ и даже может не получить развития¹⁷, что и выяснится в английской правовой и общей словесности, где state (и commonwealth) со своим «бедным» лицом недалеко ушло от объекта-состояния (благоденствия)¹⁸, особенно в сравнении с немецким Staat, итальянским stato, испанским estado или французским Etat¹⁹. На Континенте это деятельные субъекты со способностью к решениям и волевому отправлению власти. Врожденна ли в русском государстве личность или добавили ее в немецкое Staat – это заметное различие с правовыми к нему соответствиями, но его до случая можно оставить без подробностей, потому что в обоих образах есть и устроительно-пространственная сторона, и дееспособный властвующий субъект.

Привычке переводить правление права как правовое государство вряд ли нужно возражать, тем более что она укрепилась в профессиях и кажется удобной. Но заметим, что из перевода на английский государство совсем выпадает и под верховенством права его, если и знают, то наряду с частными лицами, корпорациями, властвующими учреждениями, которые, кстати, производны скорее от сообщества граждан и от публичного дела (от задач и функций власти), нежели от государства-субъекта.

Эти выражения не совпадают ни в лексике, ни в семантике, ни синтаксически: место, отведенное прилагательному правовое относительно государства, у которого определяемое положение в подчинительной связи согласования, не равнозначно положению слова право в подчинительной связи синтаксического управления, где господствующее слово – правление. По смыслу же в rule of law не государство или кто-нибудь еще, а функция или роль – правление (верховенство) – обозначают собственное господство права. Это не просто переливы словесности, ибо в rule of law право в самом деле представлено правящей силой независимо от смысловых частностей, сопутствующих ему столько же, сколько они сопутствуют правовому государству.

Впрочем, на обочине английской правовой речи обитают выражения jural state, legal state – не слишком известные, довольно противоречивые, небогатые по смыслу²⁰ и достойные внимания лишь по внешней их близости правовому государству. По этому поводу заметим сначала, что rule of law делает юридическими (legal) всех подвластных ему субъектов и все ему небезразличные объекты; и под суд оно ставит все и всех, делает их jural – юстициабельными, не считая носителей иммунитетов. Только подсудность state неочевидна, поскольку в нем видят сам правопорядок. Так что юридическое государство (legal), как и юстиционное (jural), в англоязычном смысле тавтологично или избыточно, как был бы избыточным в нашей речи, например, правовой правопорядок.

Ближе всего к legal… и особенно к jural state стоит немецкое Justizstaat, которое вспоминают иногда среди синонимов правового государства. Все они будто бы намекают на подчинение государства праву, которое вещают суды, или на господство юстиции. С таким ударением общность правового государства и правления права можно было бы искать в их родстве не только с юстиционным государством, но даже с древнееврейским правлением судей, которое окрашено и ветхозаветной славой, и уважением англосаксов. И будь jural state и Justizstaat в самом деле равнозначны, то через их семантическое и синтаксическое сходство Rechtsstaat могло бы сблизиться с rule of law до полной синонимии. Однако для этого и немецкому, и английскому юстиционному государству нужно было бы иметь примерно столько же смысла, как сколько его содержат правовое государство и правление права. Между тем jural state и Justizstaat вряд ли обеспечены общим признанием и семантически едва ли так богаты, чтобы стать вровень с Rechtsstaat и rule of law и этим их сближать.

Это сближение ограничено еще и многозначностью (полисемией) юстиции, которая уже в латыни означала и деяния суда, и справедливость в значении руководящего начала, чтобы потом в той же двойственности перейти в поздние языки. Но если Европа удержала оба значения и не позволила справедливости уйти в процессуальные границы правосудия, то в Англии справедливость в значении justice и equity (но за вычетом fair) почти растворилась в процессуальных подробностях, когда в английском праве возобладала формула «no remedies – no rights» – «без процессуальных средств нет прав». Буквально это значит, что притязание может быть правом, только если суд знает форму иска и процедуру (средство) его защиты и применяет с нею нормы общего права или права справедливости. Последствия этой формулы не изжиты и после того, как в XIX веке от нее отреклись.

На Континенте же право и справедливость не замкнуты в рамках правосудия и даже господствуют над ним. Справедливость вернее ищут и распознают в изъявлениях «законодательной воли», в распорядительном исполнении, полагаясь больше на них, чем на средства судопроизводства, которые в защите справедливости необходимы, но в том, как излагать и понимать право считаются вспомогательными. Так что по смысловому объему не только Rechtsstaat, но и Justizstaat определенно отстоят от английского jural state. В семантических ударениях они подразумевают больше, чем правосудие, и делают упор на справедливость руководящую, не растворенную в судебных случаях, изложенную и понятную в законодательной подаче, нежели в отправлениях правосудия по разобщенным судебным случаям. Стало быть, по смысловой протяженности (понятийной емкости) континентальное справедливо-правовое государство – Justizstaat к англосаксонскому jural state (юстиционному государству) не приравнять даже в прямом его значении. Через эти выражения правление права с правовым государством нельзя ни сблизить, ни, тем более, довести до равнозначности. У правового государства есть хороший перевод – law-governed state, но и это не самое распространенное выражение, к тому же далеко не равнозначное rule of law.