Текст книги "Иван, Кощеев сын"

От этих напутственных слов ещё больше Тигран Горыныч раздобрился – велел тотчас выделить своим несостоявшимся блюдам волка для скорейшей их доставки в Человечье царство. Да ещё и ценным подарком на дорогу решил наградить. Во как!

– Берите, – говорит, – чего желаете из моего подотчётного имущества! Для вас, хлопцы, самого дорогого не пожалею!

Переглянулись Иван с Горшеней – с полувзгляда друг друга поняли.

– Нам бы, твоё лесничество, – осторожно предлагает Горшеня, – от тебя ответ получить на один важный вопрос. Щедрее этого подарка и быть не может.

– Ответ? – удивляется Тигран Горыныч. – Всего-то?

А Горшеня продолжает:

– Не знаешь ли ты, твоё лесничество, где хранится игла, в которую Иванов папаша Кощей своё бессмертие запрятал?

Змей глазами заводил, замялся и как-то весь слегка съёжился.

– Эвон чего… – сопит. – Оно, конечно, дело важное, да только… В общем, не знаю я про иголку. А если б и знал, то не выдал бы – не моя тайна-то, хлопцы, не моя! Не звериная! Щедрость щедростью, а в человечьих тайнах вы сами как-нибудь разбирайтесь.

Иван понял, что змея лучше не нервировать – не ровён час, он снова их съесть захочет. Поглядел он на товарища своего требовательно, подпихнул легонько в сторону леса. Но Горшеня ещё не всё спросил, он уже другой вариант придумал.

– Ну тогда, – говорит, – отдай нам, твоё лесничество, вот этих своих паразитиков, которых мы с твоей шкуры-то повылавливали. Уж больно они диковинные – в людских царствах такого добра днём с огнём не найдёшь!

– Да пошто они тебе? – оживился змей. – Разве ж это приплод? Одна лишняя тяжесть.

И Иван явно того же мнения – на Горшеню глядит неодобряюще и коленом его слегка в ягодицу пинает. Но Горшеня на своём стоит.

– Не возьмём, – говорит, – ничего иного, только позволь вшей и блох с собой унесть. Они, видишь, и в сидор мой вполне уже упаковались, им там неплохо.

Тигран Горыныч не стал мужика переуговаривать: он его уже изучил предостаточно, понимает, что такой со своего не сдвинется.

– Ну и забирай, – говорит, – сие богатство. Мало будет – свисти, соберём всем миром да бандеролью тебе добавку вышлем. Бывай здоров, ветелинар! И ты, Иван, Кощеев сын, ступай легко, избегай лиха!

Поклонились Иван и Горшеня Тиграну Горынычу, уселись на давешнего волка и поехали неторным путём к следующему своему пункту назначения.

– Вы меня не журите, мужики, – говорит им в пути волк-волчище. – Я ж не знал, что люди бывают порядочные, меня учили, что все они – охотники и лесорубы, то есть разбойники.

– Мы ж тебе сразу человечьим языком сказали, – укоряет Иван, – что мы никакие не Симеоны, что мы мирные путешественники…

– Меня учили людям на́ слово не верить, – продолжает волк, – только на зуб.

– Да ладно, – говорит Горшеня, – проехали. Ты лучше скажи, волк учёный, далече ли ещё до Человечьего царства?

– А вот как только я с вами по-человечьи говорить перестану, стало быть, и прибыли. Нам, понимаешь, за границей своего государства на человечьем языке разговаривать не дадено. Природа запрещает. А мы природные законы чтим, только им и подчиняемся! Так что вы, мужики, время от времени задавайте мне наводящие вопросы и следите за ответами. Чтобы мне в это Человечье царство ненароком слишком глубоко не заскочить.

– Неужто боишься? – спрашивает Горшеня.

А волк вместо ответа прямо на ходу через плечо своё трижды сплюнул. Горшеня подумал, что волчище уже человечьего языка лишился, да нет – тот дальше речь свою продолжает:

– Давеча повезло вам, мужики, что вы к зверям попали. Попали бы к людям – живыми б не ушли, это точно.

– Ты не болтай ерунду-то, – отзывается с недоверием Иван, – за дорогой лучше следи, а то, не ровён час, в кювету сверзнемся.

Волк осерчал немного, дальше молча скачет, за дорогой следит.

Горшеня паузой воспользовался, спрашивает у товарища своего:

– Ты чего же, Иван, не утёк-то? Один по лесу, что ли, бежать струсовал?

– Да нет, – усмехается Ваня, – не струсовал. Просто решил бессмертность свою испытать, проверить её через твою эту самую справедливость.

– Это как так, Ваня?

– А так, Горшенюшка. Если, думаю, справедливость не вывезет, так, может, хоть бессмертность упасёт.

– Ну и что скажешь теперь? Что показала твоя проверка?

Иван помолчал задумчиво, подобрал в уме нужные слова, в предложения их сложил.

– Скажу, что до бессмертности дело не дошло, слава богу. А что до остального… Никакая это не справедливость, по-моему. Случай один, везение.

– Думаешь? Случай к случаю – глядишь, и справедливость слепилась. Разве ж нет, Ваня?

– То не справедливость, Горшенюшка, то судьба. Кому ужином стать суждено, того за завтраком не съедят.

– И то верно, – насупился Горшеня. – Вот и я, Ваня, думаю: это ещё не справедливость, это так себе…

– Эх, – снова волчище в разговор заступил, – мне бы, мужики, ваши заботы! Справедливость, понимаешь! Тут весь день по лесу мотаешься, ищешь, чего бы самому заглотить да чем волчат своих подкормить… Сейчас весна – так ничего ещё, зайцы кой-где повылазили, а зимой-то вообще – вилы косоносые. Ноги уже не кормят. Думал, хоть за вас царь-батюшка премию какую отвалит, хоть кусок от него перепадёт… А вам справедливость подавай, бессмертие, понимаешь!.. Эх!..

И до того речь волчья тоскливой и жалобной стала, что прямо на вой перешла. Иван и Горшеня не сразу поняли, что волк не просто так на вытьё перешёл, не от тоски внутренней, а потому что границу волшебную пересёк и кончился на том месте его словарный человеческий запас. Да волчище и сам-то не сообразил – отвлёкся на свои житейские мысли, подвывает что-то под нос и знай себе несётся по кочкам.

Вдруг до всех троих одновременно дошло. Волк затормозил резко – товарищи аж со спины под ёлку скинулись, Горшеня чуть в недостроенный муравейник не угодил.

– Всё, прибыли, – говорит Иван.

А волчище ничего уже сказать не может, только хвост поджал извинительно и обнюхивает уроненных на предмет ушибов и неумышленных повреждений. Но все вроде целы и даже не сильно напуганы.

– Ну спасибо тебе, серый, – кланяется Горшеня животному. – Бывай здоров, зла не помни.

– Прощай, – кланяется и Иван. – Беги домой, к жене, к деткам.

Порылся в мешке своём, достал два круга колбасы – последние, которые были. Вложил их волку в зубы.

– Держи, – говорит, – волчат своих угостишь. Ну, давай, лесной великан, отчаливай!

Волк сквозь колбасу прорычал нечто доброе, даже лапой своим наездникам помахал, потом развернулся, вздохнул о чём-то и потрусил обратно, на трудную свою родину.

– Ну вот, – говорит Горшеня, – мы в Человечьем царстве. Здесь нам бояться нечего, здесь все кругом свои – прямоходячие, как говорится, люди.

И сразу же, будто в подтверждение его слов, раздался из-за ближайшего куста родной человеческий голос:

– Стой! Кто идёт?

Хотел было Горшеня тому голосу ответить, да не успел, потому как в этот самый момент закончилась у нашей сказки первая её часть.

Часть вторая

Глава 1
Таможня

Часть другая – а сказка-то всё та же, всё те же в ней герои! А скоро и дополнительные прибавятся. Совсем немного Ивану и Горшене до новых приключений осталось – одна верста да семь саженей пешим ходом. Однако пока ещё эта другая часть не началась, а только изготовилась и собирается с духом. Поэтому образовалась в нашей истории пограничная, так сказать, ситуация – надобно и её прожить. Итак, на чём мы там остановились?

– Ну вот, – говорит Горшеня, – мы и в Человечьем царстве. Здесь нам бояться нечего, здесь все кругом свои – прямоходячие, как говорится, люди.

И только сказал, как из-за кустов окрик слышится, вполне человеческий:

– Стой! Кто идёт?

– Свои, – говорит Горшеня, останавливаясь, – человекообразные!

И ждёт, кто к нему из кустов вылезет – разбойник лихой либо порядочный какой бродяга. Ни по вопросу, ни по голосу этого не разберёшь: у нас, у людей, такие вопросы кто угодно задавать может – и хороший человек, и записной мерзавец; да и хрипотца с присвистом сама по себе ещё ни на какие морально-душевные качества не указывает.

И вот выходит из кустов небритый расхристанный мужик без картуза, к губе цигарка прикрепилась, в руках ружьишко дребезжит, к армяку в районе сердца прицеплен начищенный кругляк – не то медалька, не то рубль юбилейный. Лицо у мужика ехидное, нос совочком. Шествует он эдаким мочёным павлином и разглядывает ходоков с томным прищуром, табачком в их лики дышит – начальство, надо полагать, из себя строит.

Горшеня от папиросного дыма отмахнулся (неприятно ему что-то), не посмотрел на дутую начальственность, пошёл сразу на «ты».

– А ты кто ж таков? – спрашивает встречного, раз тот молчит.

– Таможня, кто! – представляется мужик, претензию голосом предъявляет.

Горшеня шапку снял, голову уронил легонько.

– Здравствуй, таможня.

И Иван тоже слегка подкивнул небритому, обозначил субординацию. А таможня медленно обоих ходоков обошёл, наземь сплюнул и опять молчит, как безъязыкий.

– Кого ж ты, таможня, в своём лице представляешь? – спрашивает его Горшеня с некоторым ласковым нетерпением.

– В своём лице, – цедит мужичок сквозь цигарку, – я представляю саму осударственную власть. Я её полномощный представитель, значица.

– Ах, вот как, – понимающе говорит Горшеня, – вот, стало быть, в каком масштабе. И что ж тебе, представитель, надобно?

– Хе! – кривится мужик, рябые от табака зубы напоказ выставляет. – Надобно мне вас, пришлецы, проверить по всем таможним статьям: не несёте ли вреда, не ввозите ли чего ненужного в наше королевство, не собираетесь ли чего нужного выволочь? А ещё надо цель вашего визита разузнать, предполагаемые сроки обговорить, а также получить от вас циклорацию и сколько несёте с собой валюты.

– А без циклорации нельзя? – интересуется Иван.

– Можно, – кивает мужик раздумчиво, некую пакостную лукавинку в интонацию добавляет, – мочь-то можно, на то и таможня… да только не положено.

– Что не положено? – переспрашивает Иван.

А таможня отошёл к кусту, где у него засада была, и носком сапога куда-то указательно тычет: у него там, оказывается, картуз на земле имеется, специально для пожертвований выставлен дном вниз.

– А ничего не положено, пришлецы. Пусто!

Переглянулись Иван с Горшеней – понимают, к чему мужик клонит, да не желают ту блесну заглатывать, нечистоплотности потакать не хотят.

– Мы не пришлецы, мы странники, – говорит Иван. – Долго в вашем царстве-королевстве гостить не собираемся, исключительно по делам забежали. Ищем чёрта одного, хотим справки о нём навести. Есть у вас в царстве черти?

Задумался таможня: видно, что непривычно ему на вопросы отвечать.

– Черти… – цедит сквозь оттопыренную губу. – Черти, значит… Да уж есть, конечно, как же в человечьем царстве без чертей! – И вдруг оживился: – А какие вам надобны? Ежели мелкие и зелёные, дык таковые, кажись, у меня у самого дома проживают, голов так пять-шесть. Могу за небольшую мзду отсчитать пяток таковых. А ежели которые покрупнее, тогда надо в других инстанциях поспрошать. Мы люди маленькие, стал быть, и чёрт у нас небольшой и – как бы это сказать? – тематический.

– Зелёные? – переспрашивает Горшеня. – Тематические? Нет, спасибо, это нам не подойдёт.

Посмотрели стороны друг на друга, понащупывали дальнейшие пути соприкосновения.

– Ну дык что, мужики, – мнётся таможня, – циклорацию заполнять будем? – И сызнова на картуз свой косится.

– Циклорации у нас нет, – отвечает Иван честно, – и заполнить нам её нечем.

– Ага, – подхватывает Горшеня, – у нас всей валюты – шрамы люты да клеймо от Малюты. А ввозить мы ничего не планировали, как, взапрочем, и выволакивать. Всю вашу страну в неизменности оставим, не беспокойсь.

Таможня ещё ехиднее скривился, утконоса из лица скроил, с самым вопиющим подозрением оглядел собеседников. И печально в картуз косится – порожности его не рад.

– Ладно, – говорит, – раз уж сложилась такая выпуклая пустота, – будем лики проверять, протоколы записывать.

– А чего ж нас проверять, таможня? – сокрушается Горшеня. – Мы ж вот и так всей душой наружу, и даже зад у нас спереди! Ты препятствий нам не чини – и всё, остальное мы уж сами доберём.

Съёжился таким словам таможня, всей фигурой изобразил нелёгкую службистскую участь.

– Проверить необходимо, – говорит. – Потому как надо мне убедиться, что вы не умышленные какие-нибудь басурмане, а сами по себе ходоки с намерениями. Поэтому вот моё таможнее слово: разгадайте три мои загадки. Разгадаете – пушшу вас в королевство, так и быть.

– А не разгадаем – не пустишь? – интересуется Иван.

– П-пушшу, – подумав, отвечает таможня. – Но за мзду.

– Да за какую же мзду? – умиляется Иван. – Сказано: нет у нас ничего!

– Ничего в двух мешках не носят, – заявляет таможня.

Иван с Горшеней переглянулись опять: уж больно резонно последнее таможенное заявление прозвучало – хоть вот падай на месте с повинной.

– Добро, – говорит Горшеня, – давай, таможня, запускай свои загадки в карманы наши босые. Коли уж нет других вариянтов…

Таможня самым повелительным образом время растянул: ружьишко из одной подмышки в другую переложил, поднял с земли папиросный цоколь с табачком на конце, увесистым наградным огнивом его запалил и только после всего этого изнурения приступил к дознавательным процедурам.

– Вот вам первая загадка, – говорит. – Про меня. Как поем я, ребята, мяса, так хочется мне кваса. А как попью кваса, так обратно хочется мяса. И что мне делать?

Горшеня бороду почесал.

– Надо бы тебе, таможня, – отвечает, – поменьше хотеть.

– Ну допустим, – кивает мужичок как-то наискось. – Тогда второй вопрос напрашивается. Про то же самое, про меня. Вот хочется-то мне меньше, а можется-то мне больше. И кто виноват?

Иван затылок пальцами поцарапал.

– Ты же сам, – говорит, – и виноват, таможня. Во многих возможностях – многие печали. Моги поменьше, некого будет виноватить.

– Принят ответ, – кивает таможня. – Ну а в связи с этим ответом и третий вопрос возникает, самый засыпчатый. Про вас теперя: што у вас всё-таки в мешках, ребята?

– Это вопрос или загадка? – не понимает Иван.

– Для вас – вопрос, а для меня – натуральная загадка. Ну дык что там за «ничего» такое?

Вздохнул Горшеня – его очередь отвечать.

– Курочки, таможня. Несушки-везушки: с собою несём, на продажу везём.

– Ага! – обрадовался таможня. – Вот такой ответ меня устраивает. Наконец-то мы добрались до самой наисущественной главности!

Руки потёр, сапогом об сапог постучал, голенище оттопырил.

– Ну что, – говорит, – праздноходцы, завертайте-ка в куст. Там все циклорации и заполним.

Сказал и шмыгнул в свою осударственную засаду.

Делать нечего, отправились Горшеня и Иван за таможней, в самую листву забрались. А когда вышли обратно, то что-то в воздухе изменилось: лица у обоих сконфуженные, сидор у Горшени похудевший.

– Ну обманули представителя, – шёпотом сокрушается Горшеня, узелок затягивает натуго. – А что делать? Сам своею нечистоплотностью на ответную нашу нечистоплотность напоролся. Правильно?

Иван руками разводит:

– Похоже, давно он курочек не видел, этот таможня. Даже не заподозрил нашего обмана.

– Не всё ли ему равно, чем закусывать!

– А не отравится ли? Всё ж таки – блохи…

– С двух-то блох! – печально усмехается Горшеня. – Эти блохи не так уж и пло́хи. А если и помается пару дней животом, то опять же сам виноват. Если б он с нами, Ваня, по-человечески, то и мы бы с ним по-людски. А коли он в таком масштабе, то и мы соответственно…

И вздохнул. Потому как оправдания оправданиями, а на душе всё равно неспокойно. Получается, что проникли они в Человечье царство не особо честным путём. Чего тогда хорошего ожидать? Похоже, нечего.

Напоследок оглянулись Иван с Горшеней, видят: потрусил таможня до своей хаты, границу нараспашку оставил. Бойко бежит, по-собачьи подвизгивает, мускулы на руках напрягает, боится, как бы бройлерные «курочки» его в небо не унесли. Бабе своей матерные импульсы посылает, чтоб жизни радовалась и огонь разводила.

А и шут-то с ним, с таможней этим!

Иван тем временем пригорок преодолел, на вершинку взобрался, Горшеню за руку подтянул. Глядят оба на раскинувшуюся перед взором картину, а картины той для начала – пять землянок да четыре погреба. А далее ничего не видать пока: туман стелется – тайнами не делится.

– Ну здравствуй, Человечье царство! – кланяется Горшеня и ногу свою больную руками разглаживает, чтобы слишком громко не ныла.

Глава 2
Исторические хроники короля Фомиана

Ну а коли Иван и Горшеня переступили границу, то, стало быть, и мы с вами из одной части сказки в другую перешли. Добро пожаловать в Человечье царство!

Только вот ведь какой нюанс от Ивана с Горшеней пока что туманом прикрыт: это вовсе не царство, а самое натуральное королевство! И правит им не царь, а король, и зовут его Фомиан Первый Уверенный. Почему король, а не царь? Ответ на то – целая история. Но поскольку наши главные герои бредут сейчас под горку и ни о чём существенном не разговаривают, расскажем-ка мы вкратце о короле Фомиане и его, так сказать, внутренней политике. Ибо человеческому королю без политики нельзя, он ведь не Тигран Горыныч какой-нибудь!

В детстве-то этот самый Фомиан никаким королём не был, а числился самым обыкновенным царевичем, и звали его родные да придворные Фомой, Фомушкой, а то и запросто Фомкой. Но вот когда царевич подрос, схоронил безвременно ушедшего своего родителя Маркела Докучного и сам приготовился оседлать трон, стали его теребить некоторые сомнения. «Ну что это, – думает, – за имя такое – царь Фома Второй? Не царское имя, право слово, и номер не царский! Да и вообще, – думает, – какого это лешего страна моя всё в царствах числится? Европа мы али не Европа?» Посмотрел на карту, посоветовался с генералами своими, а те отвечают: «Так точно-с, Европа! Самая филейная её часть, самая вырезка, не какой-нибудь там мозжечок или мускул!»

Фома и обрадовался. «Коли так, – думает, – то пусть царство отныне считается королевством, а царь именуется королём, и чтоб имя ему было утверждено на просвещённый манер – Фомиан! А раз Фомиан, то Первый, потому как таковых ещё не было!» И прямо накануне коронования издал соответствующий указ, да ещё прибавил к нему пункт, чтобы всех придворных отныне тоже по-просвещённому именовать. Тонкости переименования никому доверять не стал, проработал собственнолично. Таким образом, начальник охраны у него из Еремея в одночасье переиначился в Ерементия, стряпуха Лукерья скоропостижно переименовалась в повариху Лукерьетту, Стёпка-писарь стал делопроизводителем Степаноидом, и прочие-распрочие превращения.

А надо сказать, что его величество работать не любил, но и ленив не был: с детства всё время искал себе такое занятие, чтобы с одного боку лень обойти, а с другого – работу объехать. И это ответственное занятие – править – очень кстати ему подвернулось, со всех сторон оно Фомиану по душе: и к политике прямое отношение имеет, и мозоли не натирает, и времени отнимает уйму! Чуть свет проснётся король Фомиан – и сразу за государственные дела: имена придворным переправлять. А когда всех придворных переправил, принялся за дворян, купцов да помещиков, потом за военных, а затем и за самый обычный люд взялся, не побоялся об него руки замарать. Не жалеет себя король нисколечко, с утра до ночи правит и правит, только шесть раз на день отвлекается от списков, чтобы пищу принять, да и то не ради удовольствия, а исключительно для поддержания в себе королевских сил. И ведь не рутинно подходит к исполнению, а с творческой искристой изюминкой: не просто всё на европейский манер переправляет, а делает слова ещё более европейскими, чем в Европе, идёт, так сказать, на обгон! То суффикс заковыристый выдумает, то приставочку забористую ввернёт, то дефис вставит в самое неожиданное место, а то и само наименование так перелицует, что любо-дорого произнести, коли, конечно, язык не сломаешь. Талант!

Правда, соседние государства сочли все эти переименования несущественными, страну королевством признавать отказались и продолжали упрямо называть царством. Фомиан в ответ на такой внешний произвол собрался было припугнуть соседей шумными манёврами, но потом передумал: а ну его – воевать с иноземцами! Иноземец – существо тёмное, вульгарное, чужого короля в грош не ставит, в истинном положении вещей не ориентируется, может по дурости и ядром пульнуть в самую королевскую резиденцию. «Лучше, – думает, – я внутри королевства какой-нибудь турбулент устрою, чего-нибудь в какую-нибудь сторону отогну да переиначу на тот же, на просвещённый манер!»

И занялся его величество государственными внутренностями. И так, надо сказать, ловко защепил, что всю страну встрепенул и к своей персоне привлёк всеобщее народное внимание. Даже соседи заинтересовались, стали в бинокли смотреть и дипломатов на парашютах сбрасывать: что, мол, за царство такое чудно́е, что за феномен на голом месте? Анализируют королевские действия и никакого в них логического смысла найти не могут! Оттого и пугаются: неспроста, думают, такая поголовная необъяснимость в делах и поступках, не иначе как стоит за всеми этими мероприятиями некая генеральская линия! А там, глядишь, уже и королевством признать готовы – такой сильный резонанс вызвал король Фомиан, такую произвёл неспокойную вибрацию! И не только признали, но стали из своих стран присылать посланников с красными химическими карандашами за ухом, чтобы перенимали опыт, править и исправлять учились.

И таким вот шустрым образом всего тринадцать месяцев спустя после Фомиановой коронации страна его из отсталого, развалющего царства превратилась в просвещённое королевство прогрессивно-европейской репутации, даже чуть более прогрессивной, чем в остальной залежалой Европе. Вместо мужичья в нём теперь жили плебеусы, вместо купцов – вояжёрмены, вместо бояр – аристокранты, да ещё и для небольшой прослоечки интеллигентусов местечка хватило. И всё благодаря государевой правке!

А всё это потому королю Фомиану удалось, что никогда ни в чём он не сомневался, семь раз попусту не отмерял и рубил прямо сплеча, наотмашь. За что и прозвали его в народе Уверенным. И тайная генеральская линия скрывалась не где-нибудь, а прямо у него в голове, среди прочих прямых мыслительных отрезков, которые и извилинами-то назвать нельзя было. И вела эта линия – и самого короля, и вверенное ему государство – в такое умопомрачительное завтра, что уже не только соседние наблюдатели, но и свои собственные сограждане ничего понять не могли относительно того направления. А потому верили своему правителю слепо, глухо и безоговорочно.