Текст книги "На затонувшем корабле"

– Генерал Ляш! – позвал гаулейтер. – Что думаете вы?

Никто не ответил.

– Его нет, – сказал кто-то.

– Генерал Мюллер, – не оборачиваясь и не изменяя голоса, произнёс Кох.

– Я слушаю, гаулейтер. – Начищенный и наглаженный генерал возник перед вельможей.

– Мне надоело возиться с этим недоноском Ляшем! Я не могу больше доверять. Уберите!

– Будет сделано, гаулейтер, – вытянулся генерал.

Кох продолжал распоряжаться, раздавал направо и налево приказы, не забывая время от времени гладить собаку.

Сановники слушали молча, склонив головы.

Вошедший в зал эсэсовский генерал стал нашёптывать в волосатое ухо гаулейтера. Собака заворчала, а Кох быстро, не задумываясь, сказал:

– Недоверие к фюреру карается смертью. Повесить!

– Но, гаулейтер, полковник из хорошей фамилии, с боевыми заслугами, чистокровный ариец. Его братья сражаются в рядах рейха. Может быть, вы найдёте возможным…

– Ну, расстреляйте, – равнодушно бросил гаулейтер, – сделаем скидку на хорошую фамилию.

Эсэсовец удивлённо поднял брови.

– Думаю, вопрос решён, – заявил Кох. – Вообще я предпочитаю верёвку, и вы знаете моё правило: «Лучше повесить на сто человек больше, чем на одного меньше». Могу вас заверить – правило проверялось не раз и всегда с положительным результатом. – Гаулейтер засмеялся. Засмеялся и кое-кто из свиты, хотя афоризм был давно всем известен. – Что же касается красных: немедленно уничтожить всех без разбора Трупы облить керосином и сжечь.

Эсэсовский генерал удалился.

Гаулейтер зашагал по комнате. Низенький и толстый. Голова почти без шеи плотно сидела на коренастом туловище. Руки заложены за спину. Два пистолета болтались на поясе, придавая ему несколько опереточный вид.

Не раз ещё темно-синие глаза вельможи загорались бешенством и поток ругательств выливался на головы подчинённых. Собака неотступно ходила за хозяином. Партейгеноссе с каменными лицами дожидались конца приёма.

ГЛАВА ВТОРАЯ
НОЧЬЮ В КЕНИГСБЕРГСКОМ ЗАМКЕ

В самом центре города, на одном из холмов у реки Прегель, высится старинная крепость. Тяжёлая каменная громада выглядит неприступной. Это знаменитый Кенигсбергский замок. Он стар: первые камни крепостных стен положены ещё в тринадцатом веке.

Шло время. Замок дряхлел, разрушался. Стены кое-где обвалились, подгнили стропила, прохудилась крыша. Но где взять деньги для ремонта? И королевский замок вынужден был зарабатывать их сам. Он превращён в музей и показывает в своих многочисленных залах уникальные исторические экспонаты, старинные документы и книги…

А сейчас свидетель орденских времён, словно средневековый ополченец в тяжёлых латах, собрался защищать город: у бойниц стоят орудия и пулемёты. Подступы к могучим крепостным стенам минированы. Улицы и переулки перекрыты надолбами и железными противотанковыми ежами.

В замке пусто, темно и холодно. Профессор Хемпель заканчивает вечерний обход дворцовых помещений. Сегодня это не вызывается необходимостью: все ценное убрано, сказывается многолетняя привычка.

То в одной, то в другой комнате вспыхивает свет: профессор иногда зажигает фонарь, а больше действует вслепую, на ощупь. Он проходит королевскую спальню с резным потолком, идёт коридором, попадает в маленькую комнату. По преданиям, здесь родился первый прусский король Фридрих. Это одна из самых красивых комнат замка. Профессор ощупал рукой холодные стены, облицованные полированным австрийским ясенем. На секунду фонарь осветил роскошный камин с фигурой подглядывающего шута, старинный медальон на стене с глубокомысленным изречением: «Мы знаем лучших».

Профессор несколько минут неподвижно стоял в темноте. Обычно очутившись здесь, он испытывал благоговейное волнение. На этот раз дело обстояло иначе. Он был распалён гневом. Гаулейтер Кох оскорбил его. Профессор много поработал сегодня, торопясь спрятать свои сокровища. Каждый ящик надо было спустить в тайник. Осталось только снова замуровать склеп, скрыть следы. Но годы брали своё, профессор устал, попробуй один повозись с тяжёлыми ящиками! С трудом он перенёс к пролому небольшой мешок с цементом и ведро с водой, а замуровать вход уже не хватило сил. «Оставлю до утра, ничего не случится, – решил тогда профессор. – Надо отдохнуть».

…А получилось иначе – он от слова до слова вспоминал разговор с сановным партейгеноссе и ругал себя за безропотность, беспринципность. Но спорить с Кохом что плевать против ветра; стоило ответить наперекор – и за жизнь профессора никто не дал бы и пфеннига. Где найдёшь правду? Время военное, у стен города – враг.

«А ведь у меня много ещё осталось дел, которые обязательно нужно закончить. Вот и живи с этим… Ну что ж, не умеешь кусаться, зубов не показывай».

Слабый луч фонарика пополз дальше: мазнул по стенам королевской спальни, потом осветил небольшую семиугольную комнату, когда-то здесь хранились знамёна врагов, отбитые в сражениях… В светлом кружочке луча сверкают замёрзшие на дорогом паркете лужи, сосульки, свисающие с потолка.

Профессор шагал и шагал за светлым кружочком. Он прошёл ещё много комнат и коридоров, поднялся по винтовой лестнице на самый верхний этаж южного крыла замка.

Глухие удары зениток заставили прислушаться. Профессор поднял маскировочную штору и раскрыл окно. Пахнуло холодом. Тёмная, звёздная ночь. Не видно ни одного огонька, осаждённый город притаился. А это что за огонь? Оранжево-красное зарево трепетало далеко-далеко на юге. Это пожары. Не спали зенитчики: несколько тонких голубых лучей то там, то здесь втыкались в небо… На мгновение погасив звезды, взлетела ракета и рассыпалась зелёными цветами, за ней другая, третья. Неужели русские так близко?..

Профессора Хемпеля охватил безотчётный страх.

Нахлынули воспоминания о многочисленных друзьях, приобретённых за долгую жизнь и погибших один за другим в дни войны, – они прошли вереницей перед глазами.

Сквозь ночной мрак Хемпель видел мысленным взором величественный кафедральный собор с могилой Эммануила Канта, берег древнего острова Кнайпхоф, где отражаются в реке стены Альбертина. Вот Ланггассе – улица с высокими каменными крылечками у каждого дома. Когда-то давно в тесных улицах старого города бурлила деловая жизнь. Отсюда уходили корабли в дальние страны. Поодаль, на другом берегу реки, высится здание фондовой биржи, ещё дальше – старый госпиталь из красного кирпича с двумя остроконечными башенками. Налево – обширный замковый пруд. О-о! С ним связано столько легенд… Направо – заводские трубы, такие знакомые, будничные. Внизу, почти у стен замка, несёт свои воды медлительный Прегель.

Но днём все выглядело иначе. Увы, королевский замок был окружён развалинами, одними развалинами. Многие улицы с узкогрудыми, словно игрушечными, домами превращены в мёртвые камни. Да и замок пострадал немало… А спокойные воды Прегеля по ночам отражают огненные языки пожаров.

Нахлынули воспоминания о многочисленных друзьях, приобретённых за долгую жизнь и погибших один за другим в дни войны, – они прошли вереницей перед глазами.

Профессор тяжело вздохнул и медленно побрёл дальше.

Для всех окружающих он был правоверным нацистом. Одним из первых кенигсбержцев Хемпель вступил в национал-социалистскую партию, казалось, был предан ей, искренне верил каждому слову фюрера. Верил в превосходство германской нации и, конечно, не сомневался в победоносном завершении войны. Поэтому он препятствовал вывозу из Кенигсберга музейных ценностей. «Во время войны все может случиться в дороге; на глазах в Кенигсберге будет надёжнее». Так думал доктор Хемпель, пока советские войска не перешагнули прусскую границу. А сейчас Кенигсберг в мешке, и русские стоят на подступах к городу.

В начале апреля сквозь все заграждения проникли слухи о разгроме хельсенсбергских дивизий. Это было неожиданно и страшно. А слухи все ползли и ползли, пробираясь во все уголки осаждённого города.

О поражении немецких войск шептались в бомбоубежищах, в конторах, в затемнённых квартирах, при встречах со знакомыми на улицах.

В последние дни профессор приходил домой как гость: пообедает, обменяется с женой несколькими словами и снова в королевский замок, ближе к своим сокровищам. Ночевал он в одной из полуподвальных комнат с низким облупившимся потолком, среди картин, запечатлевших победы крестоносцев, среди рыцарских доспехов и гипсовых статуй великих магистров – прежних владельцев замка.

Воздух здесь затхлый, отдаёт плесенью. Это понятно: замок не отапливали, пахло мышами и нафталином. Сегодня было особенно холодно, и профессор никак не мог согреть озябшие руки. Поёживаясь, он уселся в старинное кресло, на котором когда-то сиживали и прусские короли. Раньше это выглядело бы почти святотатством, но что делать, времена изменились.

Чтобы согреться, доктор Хемпель вскипятил воду в электрическом чайнике и, потягивая малиновый отвар, вспомнил о своём интересном открытии. Орденский склеп. Человеческие кости на полу. Рыцарь в старинных доспехах, с рыжей бородой снова и снова возникал перед глазами. И, как часто бывало с Хемпелем, вдруг отодвинулось все сегодняшнее, близкое. В памяти всплывали загадочные истории и легенды о Кенигсбергском замке… Отсчитывая минуты, медленно ползла по циферблату стрелка часов.

«Хватит! – профессор очнулся, возвратясь из далёкого похода в историю. – Надо отвлечься».

Посмотрев на часы, он включил приёмник: кенигсбергская станция работала. Передавалась Седьмая симфония Бетховена. Чем-чем, а классической музыкой горожан угощали вдоволь.

Как всегда, он с удовольствием слушал музыку. Дирижировал оркестром его приятель – государственный композитор Ройс. Раньше Ройс дирижировал в оперном театре. Хемпель представил себе чёрный фрак, прямую спину, белую властную руку. От театра теперь камня на камне не осталось.

Музыка закончилась. Стали передавать, в который уже раз, газетную статью Пауля Даргеля, заместителя имперского комиссара обороны, руководившего строительством укреплений. По его словам, длина противотанковых рвов, построенных в Восточной Пруссии, равнялась расстоянию от Кенигсберга до Мадрида. Даргель клялся, что город неприступен.

После статьи Пауля Даргеля для подъёма духа кенигсбержцев диктор с пафосом рассказал несколько историй о давних победах германской армии.

Захотелось курить. Профессор медленно и аккуратно срезал кончик чёрной эрзац-сигары и, прислушиваясь краем уха к назойливому голосу в приёмнике, стал просматривать списки музейных ценностей, спрятанных сегодня в подземелье.

Кто-то, заикаясь и неправильно выговаривая слова, перечислял фамилии горожан, отличившихся сегодня на оборонительных работах, объявил о наградах. Каждому был вручён ценный подарок: сигары, кофе, стандартный пакет с конфетами и печеньем или бесплатный билет в кино.

В эфире появился Эрнст Вагнер. Профессор положил ручку, насторожился… Когда лиса начинает проповедь, оберегай гусей. Грозный крейслейтер тоже без удержу похвалялся неприступностью Кенигсберга. Призывал немцев защищать город до последнего вздоха.

«Сказано очень много слов и ничего нового», – заключил профессор. Эту программу с успехом можно передать через десять дней. И никто даже не догадается об этом. Такой же она была и десять дней назад. А главное – ничего утешительного.

«Наш город обеспечен денежными банкнотами, – весело провозгласил под конец диктор. – Директор государственного банка Франц Зайдлер заявил представителю радио: денежные платежи будут производиться без всяких ограничений: жалованье чиновникам и пенсии выплачиваются, как всегда, неукоснительно в положенные сроки».

«Как не надоест повторять одно и то же», – с досадой подумал учёный, щёлкнув выключателем.

Нет, положительно профессор Хемпель был выведен из равновесия событиями сегодняшнего дня. Сначала такие открытия в подземелье, а потом этот наглый гаулейтер.

Трудно примириться с сознанием собственного бессилия. Все больше и больше сомнения терзали Хемпеля. Он был всерьёз обеспокоен излишним вниманием гитлеровского вельможи к сокровищам, его сокровищам. Опасность. Берегись, Альфред. Недаром говорится, что ночь – мать размышлений.

Сердце гулко билось. Пришлось принять успокоительные капли. Обернув шею тёплым шарфом и накрывшись двумя шерстяными пледами, он улёгся на узкий диванчик. Долго скрипели пружины.

В начале второго часа ночи профессора разбудил настойчивый телефонный звонок. Какой-то штурмбанфюрер Эйхнер сообщил, что выезжает в замок по срочному и секретному делу.

– Вы мне совершенно необходимы, профессор, – добавил грубый голос, – не отлучайтесь.

Хемпель разволновался. Он не любил гостей из гестапо.

«А вдруг там догадались, что я прячу сокровища не только в литерный бункер… Кто-нибудь донёс!» – профессора бросило в жар.

Перед глазами возникла чёрная дыра в стене…

«Проклятье, вход не замурован. Какая оплошность! Кто мне поверит, что прятал не для себя. Когда человек поступает честно, они не верят, они всегда подозревают только плохое. Для них я вор, государственный преступник».

Профессор лихорадочно придумывал оправдания. На всякий случай он позвонил сотруднику музея, своему племяннику Эрнсту Фрикке и просил его немедленно приехать.

…Ровно в два часа Эрнст Фрикке, худощавый блондин с приятным лицом и голубыми глазами, вошёл в комнату дяди. Электричество выключили в двенадцать, и сейчас комнату, похожую на кладовую театрального реквизита, освещал стеариновый огарок в деревянном подсвечнике.

Профессор показался Эрнсту Фрикке взволнованным. Взглянув на дядю повнимательнее, он заметил дрожащие руки, покрасневшие глаза, седую щетину на как-то сразу постаревшем лице.

– Помоги отправить ценности, Эрнст, – с усилием сказал профессор. – Надо спешить, а я совсем болен, – добавил он едва слышно.

– Куда отправить? – с готовностью отозвался Эрнст Фрикке.

– Вас это не должно интересовать, молодой человек, – внезапно раздался грубый голос. – По приказу главного управления имперской безопасности транспортировкой ценностей займусь я, Эйхнер.

Эрнст Фрикке вздрогнул от неожиданности. Он только сейчас увидел человека в чёрной униформе с четырьмя звёздочками в петлице, знаками СС и нарукавной повязкой со свастикой. Лицо почти не различимо в тёмном углу.

– Хайль Гитлер! – поспешил поздороваться Эрнст.

– Хай… тлер! – бросил эсэсовец.

– Да, Эрнст, теперь это не наше дело, – услышал он грустный голос профессора. – Ты должен передать штурмбанфюреру все ящики, отмеченные зеленой буквой "М". На этом кончаются наши обязанности. Он погрузит их на машины и…

– Не совсем так, профессор, – вмешался опять эсэсовец. – Этот молодой человек нам не нужен. Вы должны сами сопровождать груз. Ваши советы пригодятся на месте

– Я не вижу необходимости ехать с вами, – Хемпель вскочил, вены на его висках вздулись. – Я все осмотрел раньше. Со мной согласованы все пункты.

– Вы напрасно пускаете в штаны, дорогой профессор, – пошутил эсэсовец, – уверяю, вам нечего бояться.

– Я ничего не боюсь, штурмбанфюрер, вы… позволяете себе разговаривать так, словно я русский. Если хотите знать, я больше вас имею право на доверие. Зарубите себе на носу… я…

Учёный покраснел от волнения, голос стал резким, крикливым. «То, что пришлось стерпеть от гаулейтера, я не намерен спускать этой мелюзге», – мысленно храбрился он.

– Ладно, профессор, – отмахнулся эсэсовец. – Я знаю ваши заслуги, и сейчас не время спорить.

– Меня беспокоит янтарь, – продолжал кипятиться Хемпель. – Да, янтарь, моя коллекция. Она насчитывает более семидесяти тысяч образцов. Уникальные собрания янтарной фауны: муравьи, мухи, комары, сотни образцов, их историческая и художественная ценность чрезвычайна. Среди уникумов – единственный в мире кусок янтаря с живой ящерицей…

– Живая ящерица? Это вы уж того, профессор, загибаете, – эсэсовец весело захохотал.

– Она как живая в своей прозрачной гробнице, моя маленькая мученица… Вам не понять этого, – профессор хрустнул суставами худых пальцев. – Пятьдесят миллионов лет прошло с тех пор. Янтарный кабинет! Вы представляете, штурмбанфюрер, что это такое? – волнуясь, он снял очки и замшевой тряпочкой стал протирать стекла.

– Действительно, что это за штука, янтарный кабинет, профессор? – спросил эсэсовец. – Когда приходится обрабатывать какое-нибудь дело, – добавил он, словно оправдываясь, – не грех узнать о нем подробнее.

– Неужели вы ничего не знаете о нем? – удивился учёный.

– К сожалению, профессор.

– Да ведь это чудесное произведение искусства! Представьте себе большую комнату, стены которой сплошь облицованы мозаикой из янтаря. – Профессор помолчал. Он успокоился и опять стал старательно расставлять знаки препинания. – Когда вы находитесь в ней, вам кажется, что светит яркое солнце, хотя на самом деле над городом туман.

– Понимаю, профессор, валяйте дальше.

– В янтарных стенах четыре рельефные картины, – все больше увлекаясь, продолжал Хемпель. – Это невозможно передать словами, это надо видеть. Картины в резных рамках: сказочный узор. Немецкие мастера создали неповторимое чудо!

– Я ничего не понимаю, профессор. Мне сказали, что этот кабинет трофейный и принадлежал русским. Выходит, русские хапнули его у нас?

– Янтарный кабинет подарил Фридрих-Вильгельм Первый русскому царю Петру, – с некоторой торжественностью пояснил учёный. – Русский царь гостил у нашего короля в Потсдаме и обратил внимание…

– Обратил внимание, и ему подарили такую драгоценность, черт возьми, – опять перебил гестаповец. – Не понимаю, для чего нужно было Вильгельму дарить кабинет какому-то царьку?

– Царь Пётр был не какой-то царёк, а великий русский император. О-о, это был действительно великий человек. Вы плохо знаете историю, у вас неверные представления. – Профессор поджал губы и мысленно поставил точку. – Россия и в те временя считалась сильной державой. Король Фридрих был очень бережлив и не разбрасывался подарками. Но Пруссия нуждалась в поддержке московского царя…

– У меня представление самое правильное, профессор, – перебил эсэсовец. – Фюрер нас учил: великими могут быть только немцы… Хай… тлер! – Эйхнер снисходительно усмехнулся. – И вообще, скажу откровенно, я не разделяю ваших восторгов. Подумаешь, кусочки древней смолы. Я не видел янтарного кабинета, но зато мне часто встречались янтарные мундштуки и запонки.

Заметив признаки знакомого вдохновения на лице профессора, Эрнст Фрикке со скукой отвернулся, дядины лекции о янтаре он знал наизусть. Рассуждения кретина эсэсовца его интересовали ещё меньше.

У Фрикке в голове бродили иные мысли. Сегодня днём его неожиданно вызвали в гестапо – разговаривать довелось с «засекреченным» партейгеноссе: отвислый нос на скучном лице и отличный серый штатский пиджак. Он сидел прямой как палка, положив большую волосатую руку на стол. Левая рука – протез в чёрной перчатке. Фрикке не сомневался, что перед ним большой начальник.

– Волк-оборотень Антанас Медонис, – сказал он, жёстко выговаривая слова, – скоро вы получите приказ от директора музея профессора Хемпеля… Выполните приказ и немедленно возвращайтесь. Запоминайте все, что профессор вам скажет, каждое слово… Наш разговор, разумеется, остаётся в тайне.

Фрикке вытянулся, руки по швам и, испытывая привычную робость перед начальством, подтвердил готовность выполнить любой приказ. «У того, кто должен, выбора нет, – повёл в его сторону носом штатский. – Вот паспорт на имя литовца Антанаса Медониса, изучайте вашу новую биографию». – Вислоносый протянул ещё несколько бумаг – и пошла беседа: мудрые советы и поучения потоком вливались в уши Фрикке. «Не ломался, был прост, а вместе с тем попробуй скажи что-нибудь не так, – думал Фрикке. – Знает ли он, что профессор Хемпель мой дядя?» На прощание партейгеноссе передал Фрикке янтарный мундштук с двумя золотыми ободками. И произнёс магические слова волков-оборотней.

– Не богохульствуйте, штурмбанфюрер, – услышал Эрнст Фрикке. – Янтарь… что может быть лучше. – Профессор Хемпель заговорил о янтаре и, как всегда, забыл все остальное. – И в древности дорожили солнечным камнем. – Словно жрец, он поднял над головой худые руки. – Народы верили, что янтарь отводит дурной глаз! – с пафосом воскликнул он, чувствуя себя на университетской кафедре.

Сейчас профессор будет рассказывать о чудесных свойствах янтаря. Ему все равно, слушает ли его штурмбанфюрер или нет.

– Римляне и греки лечили янтарём желудок и глаза. Заметьте, господа, в древности солнечный камень ценился выше золота. Благовонным янтарём кадили в храмах. Вы знаете, каких цветов бывает янтарь? – профессор вдохновлялся все больше и больше. – Янтарь бывает жёлтый, как мессинский лимон, оранжевый, как заходящее солнце, красный, как гранатовые зёрна. В солнечных лучах он переливается яркими огненными красками. Впрочем, на Ближнем Востоке больше всего ценили молочные, «облачные» сорта.

Профессор на миг замолк, пососал давно потухшую сигару.

– А какие изящные вещи делают из янтаря, – продолжал он, аккуратно положив окурок в пепельницу. – Я могу показать, господа, табакерку работы берлинского мастера. – Он вынул из кармана плоскую коробочку в золотой оправе. – Это моя собственность, семнадцатый век, – с гордостью пояснил он. – Инкрустирована слоновой костью. Сейчас я ношу в ней снотворные таблетки. Она интересна одной деталью. Обратите внимание на крышку, господа, – торжественно сказал он, словно фокусник, показывающий свой коронный номер. – Вы видите: матовая полупрозрачная поверхность, специальная обработка янтаря. А теперь, – профессор намочил носовой платок водой из стакана, в котором хранил ночью свои вставные челюсти, и провёл по крышке, – теперь смотрите. – Он показал табакерку, не выпуская из рук.

– Да вы проказник, дорогой Хемпель, – захохотал штурмбанфюрер. – Носите в кармане голых девушек. Я не прочь приобрести такую табакерку. Но объясните, откуда вдруг взялась эта красавица?

– Секрет очень прост, господа, – ликовал профессор. – Под крышкой табакерки спрятана белая фигурка богини Венеры из слоновой кости. Мокрая крышка становится прозрачной… Я вам расскажу ещё много интересного о янтаре…

– Мы должны торопиться, профессор, – посмотрев на часы, спохватился эсэсовец. – Секретные дела вершатся ночью. – Он встал, подтянул штаны, поправил сбившийся на толстом животе китель и шагнул к выходу. – Меня беспокоит тишина на фронте. – Он открыл дверь, обернулся. – Враг притаился, нужно ждать сюрпризов. Может статься, вашу замечательную коллекцию развеет в прах авиабомба русских.

На этот раз профессор не стал возражать. Он молча надел пальто, шляпу, взял под руку Эрнста Фрикке и направился за гестаповцем. Мелькнуло: не поручить ли племяннику замуровать стену, но он тут же отбросил эту мысль. Нет, не настолько он доверял Эрнсту.

– Ты будешь ждать меня дома, – шепнул он ему, – я скоро освобожусь. Успокой тётю Эльзу, слышишь. Ты заметил, какие у него руки? Страшные кулаки с ободранной кожей на суставах пальцев. Наверно, этом хам бил в лицо человека…