Текст книги "О мечтательной ипостаси нашего разума"

Да, Александр Исаевич, сейчас прочтут ваше очень благое – такое убедительное! – наставление все россияне и тут же одумаются они, духом, то есть все разом переродятся и предадутся все труду не ради себя единственно, а всё на благо нашего отечества.

Опять, опять утопия, – не так , что ли?

И как же не вспомнить-то нам при чтении этого наставления от Солженицына – такого категоричного по тону! – как не припомнить нам заключительные строки из антиутопического мудрого писания Андрея Платонова, название которого – «Джан»: «Чагатаев поднялся на самую высокую террасу, откуда далеко виден мир почти во все его концы. Оттуда он рассмотрел десять или двенадцать человек, уходящих поодиночке во все страны света…

Чагатаев вздохнул и улыбнулся: он ведь хотел из своего одного небольшого сердца, из тесного ума и воодушевления создать здесь впервые истинную жизнь, на краю Сары-Камыша, адова дна древнего мира. Но самим людям виднее, как им лучше быть. Достаточно, что он помог им остаться живыми, и пусть они счастья достигнут за горизонтом…».

Найти свой собственный путь в жизни… Редко кто решается на такой поиск. Большинство же людей… ходят они дорожками торными. Дорожками, может, и скучненькими, но – «зато ведь и верными-то какими!».

Но интерес у нас всех – явный или потаённый, ревнивый такой! – к тем отчаянникам, кто дерзает жить… – ну, по самим себе, – жить безоглядно на всех и вся!

Вам вспомнился сейчас портрет – весь в зелёно-голубых тонах! – Владимира Юнака? Ну, если это так, то следует сказать тогда, что вы… да, вы всё и сами про себя верно очень понимаете!

Смотрите: какой перед нами отчаянник, несмиренец… ну, весь такой вот рвущийся – упрямо! – из этого нашего обыденного, из этой нашей пленённости всем этим житейским-то нашим!

Называется эта картина «Художник и его модель». Автор её – венгр Геза Ворос. Написана же картина в 1927 году.

Да, «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться; и нет ничего нового под солнцем». Мужское начало… И то, которое женское… Да, конечно, они дополняют друг друга. Не могут они никак! – раздельно существовать. И как-то ещё очень некрасиво и банально будет – внушают нам! – сравнивать их по присущим им достоинствам или по их специфическим (гендерным) чертам… ну, скажем, не очень привлекательным. Непривлекательным – это если по меркам чистого духа. Так ведь в сё-таки… кто в сё-таки более наделён этим-то духом? Кто более свободен? Кто решается быть – пробовать и пробовать быть! – свободным?

Эти двое – посмотрите на картину Гезы: ведь в разные совсем стороны смотрят художник и его модель! И ещё одно здесь несходство: он стоит – и будет, будет стоять на своём! А она – всё выжидает да выжидает… Ручки вон её как покорно – как продуманно красиво! – покоятся на гнутой спинке стула. Бочком так, скромно то есть, устроилась она на стуле этом. Она в тёмно-коричневом сарафане. И коричневого же цвета самый стул. И того же цвета грядушка деревянной кровати, что за спиной этой модели. Вы, конечно, знаете всё про символику коричневого цвета? Да, этот цвет есть указание на всё то, что есть очень такое приземлённое. Бедная модель! Геза не пощадил её: он ещё и таз этот умывальный поместил за её спиной на табурете. Но, знаете, у меня тоже вот… ну, никакой значит, нет симпатии к этой кроткой такой женщине с этими кружавчиками на её шейке.

А вот, смотрите: на художнике – каких замечательных цветов его блуза! Сиреневые эти светлые тени на ней! И вся она в тонких, прямых – вертикальных! – полосках. Про символику вертикалей и горизонталей вы ведь знаете всё? А ещё эта вот, за плечом художника, плеть плюща, – какая она живая среди господствующего здесь коричневого!

А посмотрите ещё на те вон толстые серо-коричневые вертикальные полосы – ну, на те, что в верхнем левом углу этого полотна. Что? Вам они сейчас представились… – это будто бы прутья решётки на том окне, что выходит на волю?!

Скажите: ваши симпатии на чьей сейчас стороне? Вы – за него? А про неё не надо вас спрашивать?

Ещё вот вопрос к вам: скажите, почему Гогенам прощается, – ведь прощается? – когда они бросают свою семью на произвол судьбы? Не потому ли прощается, что они не могут – не могут, не могут они! – чтоб не написать такое вот, которое – «Всадники на берегу».

Но если вот женщине делаются чуждыми её дети – и это если даже она… – не можем мы не испытывать к ней чувства брезгливости.

Отчего бы это так – можете кто объяснить нам что про это наше такое вот чувство?

Бегут, бегут от цивилизации те, кто…

Цивилизация – рационализм в основе её: упорядоченность жёсткая – это противоположное всему органическому.

Лев Гумилёв в своей книге «Древняя Русь и Великая степь» рассказывает об охотничьих племенах и их соседях-скотоводах. Они иногда соприкасались друг с другом. Случалось, охотники выдавали своих дочерей за скотоводов. Но нередко случалось, что привыкшие к вольной жизни девушки-охотницы убивали себя – только бы лишь не идти к скотоводам – это чтоб стричь там овец да войлок потом из шерсти бить.

Но перевелись охотничьи племена. Перешли они к скотоводству. Другие же – к земледелию. А потом уже и вовсе ушли с земли – на заводы, фабрики, в конструкторские бюро, в научные лаборатории и институты. И масса-масса прочих – в управленцы. А все остатние – в разнообразный сервис.

Жизнь стала много удобнее, комфортнее и продолжительней по сравнению с прежней.

Кстати, давайте произведём этиологический анализ слова «комфортный». Ведь оно английского происхождения: это слово произошло от слияния двух слов: come и fort, что в переводе означает: приглашение прийти в крепость – прийти в безопасность, прийти в жизненные удобства.

Да, для тела – очень это в комфорте подходяще. Но для души вот в этом-то комфорте самом…Только тело-то всегда берёт оно верх над духом, что, разве это не так?

Нет, нет: не совсем это так. Надо сказать, что дух не угасает вконец уж так во всех нас. Тому свидетельств есть немало: и цветочки живут на наших подоконниках, и дерева разные сажают у нас в городах, и прудки с лебедями да уточками устраиваем мы в парках, а ещё и зоопарки есть у нас, и пикники загородные обожаем мы…

Вы спрашиваете, зачем так иронично отзываемся мы об этих вот проявлениях тяги к естественно-природному в современном человеке? Ну, это потому так, что соперничество между людьми – острейшее – оно наблюдается всегда и повсеместно!

Послушайте вот, что говорил Лев Толстой о самом таком извечном – духовно-интеллектуальном – соперничестве между людьми: «Основной конфликт писания – это конфликт поэзию чувствующих и нет».

Эту дневниковую запись Толстого предложено понимать следующим образом: поэзия во всех писаниях есть главное: ведь поэзия – это красота. А красота – это гармония. То есть внутренняя уравновешенность, упорядоченность. А все наши усилия направлены на подчинение себе материала жизни. То есть на гармонизацию этого материала. Способы же гармонизации материала жизни всегда понимаются нами в меру нашего разумения, в меру нашей способности к постижению внутренней и внешней целесообразности всего. И получается, что совсем не эстетствовал Лев Толстой, когда поэзию называл сутью нашей жизни. Из сказанного следует, что когда мы говорим о писаниях, нам должно говорить о существе их, то есть о поэзии их.

Моё же писание – оно всё-всё посвящено именно поэтическому. Тому поэтическому, которое видится мне в живописных полотнах, в музыкальных опусах, в сочинениях литературных. И поскольку поэтическому (и его создателям) очень и очень неуютно – немило! – в нашем нынешнем, всё больше и больше погружающемся в «холодный железный сумрак» (У. Фолкнер) и когда умом/душою большинства овладела мечта «об обилии красивых дешёвых товаров, о вежливом обслуживании и о чистоте общественных туалетов» (Мальком Каули) – да, когда живёшь ты среди всего этого-то вот – трудно нам удержаться от ироничности – не срываться в бешенство даже!

И кому уже совсем невмочь жить во второй этой нашей природе – бегут, бегут они от неё… бегут кто куда. Лишь бы только туда добраться, где можно было бы… – волей где можно было бы дышать!

Вот он, один из этих беглецов, – Поль Гоген – художник, во всё время своей жизни всё всматривавшийся и всматривавшийся в «Туманный образ неразрешимой загадки» (слова самого Гогена). Не следует сомневаться в том, что под неразрешимой загадкой Гоген разумел тайну самой сути человеческой души: ведь у художника-поэта и не может быть какого-нибудь другого ещё разумения о чём-то там ещё!

Тайна же эта… – о ней Гоген сказал нам – как умно, как поэтично! – в своём последнем живописном полотне – «Всадники на берегу».

Нет, не дано человеку убежать – реально это чтоб! – от всего прозаического. Потому не удаётся-то, что очень и очень материален, телесен то есть он. И эта его телесность – требует она от него однообразных, рутинных – это по большей-то части! – несчётных усилий.

Смотрите: общества патриархальные (аграрные цивилизации), общества цивилизованные (со всё большим отходом от всего органического, со всё большей и большей технической оснащённостью) – во всех этих обществах –с не очень сильным отличием – везде, всегда преобладает… преобладает то, что для души мало или же совсем неинтересно, а то и просто ненавистно: так уж тягостно и тягостно оно, всё это наше содеянное!

Мне вот недавно рассказал знакомый гуманитарий, как он своему соседу по даче (тот построил себе недавно богатый особняк) заметил – как, мол, хорошо быть состоятельным человеком. А тот на этот комплимент: «Если бы я сказал вам, как быть состоятельным человеком, вам бы этого не захотелось!».

«Всадники на берегу» – существует легенда: будто бы абориген, сообщивший местным властям о смерти художника, кричал: «Гоген мёртв! Здесь вовсе не рай!».

Думается нам, что абориген этот был (если он действительно был) из числа злобных завистников – из числа тех, кто в утешение своих душевных болей зорко выискивает всякие там изъянцы/несовершенства в соплеменниках своих, в тех, кому хватает сил сносить бремя житейских забот и – радоваться жизни, находить в ней толики светлых отдохновений.

И всё же была, была правда в словах этого злоумного полинезийца: не было рая на его родине, – на этих таких вот благодатных – каких красивых своей девственностью! – островах. Да, Полинезия могла показаться раем только европейцу, уставшему от искусственностей и условностей цивилизованного мира. Но только стоит вот приглядеться если к новому – такому обольстительному… – пленяющему тебя и богатством красок всего здешнего Природного и оригинальной красотой уклада жизни местных жителей… – приглядишься ты когда ко всему этому, и откроется тебе тогда понимание того, что жизнь людей сущностно везде и всегда одинакова она, да! Одинакова она по несовпадению того, что удаётся нам/им реально иметь/создать и тем, что неясно, но всегда-всегда! – томит нашу/их ум и душу.

Верхом на лошадях – у самого края земли – двое взрослых крепких туземцев. Они неподвижны. И взгляды их устремлены в синие пустынные дали океана…

Что там – в этих далях океана?

И в этой вот синей бездонности неба?

Почему эти дали нас всегда так властно завораживают?

А это потому так, что в этих далях, в этих бескрайностях мы видим/понимаем или же только смутно чувствуем то, о чём тоскует – во всё время нашей жизни! – наша душа. Вы помните эти вот строки?

 
«И мысль о вечности, как великан,
Ум человека поражает вдруг,
Когда степей безбрежный океан
Синеет пред глазами; каждый звук
Гармонии вселенной, каждый час
Страданья или радости для нас
Становится понятен, и себе
Отчёт мы можем дать в своей судьбе».
 

М. Лермонтов «1831-го июня 11 дня»

Да, в бескрайних – неизменно прекрасных! – далях земли и неба нами угадывается/прочитывается наше предназначение, – наша земная – другой ведь и нет никакой! – наша судьба: установление такой жизни всех нас, когда всё-всё в ней будет прекрасным, истинным, вечным.

А всё наше остальное которое – это из чего состоит по большей части вся наша жизнь – оно есть только пролог к будущей настоящей – по нашей мечте устроенной! – жизни.

Стерпим мы всё наше сегодняшнее обыденное. Стерпим потому, что времени у нас и у тех, кто придёт вослед нам, – несчётно времени у всех нас!

И чтобы во всё это долгое-долгое время не уставать нам от своих повседневных трудов – не бросать их нам чтобы! – надобно, чтоб были в нашей жизни случаи, когда могли бы мы слышать голос бескрайних вольных далей.

 
Слушайте вот:
Примелькается всё,
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят,
И годы проходят,
И тысячи, тысячи лет,
В белой рьяности волн,
Прячась
В белую пряность акаций,
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь, и сводишь на нет.
 

Б. Пастернак

«Всадники на берегу». – Кто эти молодые – такие лёгкие! – женщины на белых конях? Они здешние туземки? Их видят или нет всадники-мужчины? Нет, не видят: эти мужчины сейчас совсем-совсем не здесь…

А эти вот тонкие, искривлённые стволы пальм… они ведь вконец иссохлые какие – давно уже мёртвые они! В них видится нам какое-то странное сходство с этими всадниками: будто б и те, и другие – призраки какие-то они! Пальмы-призраки когда-то чудно-живого. Всадницы – призраки той жизни – когда-то бывшей, единственно желанной для этих двух мужчин. Только теперь вот всё чаще и чаще – всё больше и больше! – хочется им жить душой. Пусть вон мальчонка этот, что на молодом коньке, заглядывается на ту красоту, которой вполне реально можно обладать. Душе человека уже много пожившего… – другая ему потребна красота.

Давно уже было понятно и сказано о человеке, что «всему своё время». Вот послушайте: «Царевич, я любил этот мир и был увлечён его утехами. Но приглядевшись к нему, я понял, что все они преходящи» (слова эти взяты из романа «Балавариани», созданного в Грузии во времена раннего средневековья).

Но знаете, нет, не только во взрослом человеке душа влечётся к той красоте, которая исключительно для духа его. Вот смотрите – картина А. Архипова «Лёд прошёл».

По своему настроению – по идее! – ничем ведь не отличается она от полотна Гогена «Всадники на берегу».

Вам, наверное, знакома максима «сколько людей, столько и мнений»? То есть существует очень большое разнообразие людских типов, да? А как, в чём это несходство проявляется наиболее очевидно? В мыслях/ чувствах людей? Или же в их реальных жизненных действиях? Вы хотите сказать, что в своих мыслях/чувствах человек более свободен (= истинен), чем в своих поступках? То есть мысли/чувства – это область идеального, где нам многое куда как подвластнее, чем всё то, с чем имеем мы дело в области всего нашего материального?

Скажите, чем отличается мысль от мнения?

Да, мысль много беспристрастнее, много бескорыстнее, чем мнение. Мышление – это поиск истины, объективной правды обо всём том, что хотим мы понять, о чём мы хотим составить представление.

Давайте сделаем этимологический анализ этих двух слов – «понять» и «представить». В первом слове корнем является «ня»: донять, унять, занять, обнять, принять, снять и т. д… Какой смысл этого корня «ня»? – Обогатить себя как-либо/ч ем-либо жизненным, так ведь? Смотрите, какое это ласковое – ну, просто гениально доброе это слово – «няня»! «Забота» – «ласка» – «жизнь» – вот что означает это слово!

А теперь – этимология слова «представить»: ставить, устав, ставка, застава, подставка, стойка, стойбище, устойчивый и т. д. – стой! – потому как именно здесь – правда.

Составить преставление – это значит узнать, предъявить правду.

Мнение же… – давайте вспомним сейчас однокоренные слова к этому «мнению»: мнить, мнимость, мнимый, мнимое – это мнение, понимание, которое потребно мне: это правда, которая субъективная: это правда, которая способствует моему личному жизненному осуществлению.

Знаем мы всё про все эти наши субъективные правды. Все они – сугубая это, скучноватая проза жизни. Проза, преисполнена которая однообразных, скучных, мелочных забот… – да если бы только это! А ведь сколько здесь бывает и фальши, лицемерия! Да если бы только жалкое это притворство! А то ведь сколько здесь – разве не так? – и подлости, и коварства, и жестокости!

Так вот об максиме этой – «сколько людей, столько и мнений» – вы чуете/понимаете всё про каверзную её демагогичность, – про фальшивый её этот как бы демократизм? Смотрите, по этой максиме выходит, значит, что все люди в любых положениях более или менее, так или иначе, а в сё-таки… – да, они правы! Да, да: имеют все они объективное, а может, субъективное (это вовсе неважно!) право быть правыми!

Но, погодите вы, постойте! Скажите-ка нам: ведь кроме чьих-то там мнений, истина – она существует или же нет?! И давайте не будем дурить себя и других умничанием про то, что ничего абсолютного, мол, не существует, что и само понятие об абсолюте тоже относительно…

А вы вот скажите нам, можно ли возразить против таких абсолютов, как «красота есть созидательная жизнь», а совесть (= сердечная весть) – это нравственный императив, нравственная, идеальная норма всего нашего жизнеустройства, – это верно или нет?

Скажем ещё раз: люди несходны между собой не по родовой своей сущности, а по своему жизненному выбору, по способу организации своей жизни. То есть все понимают (чувствуют ли только), что есть истинно человеческое, но поступают/действуют люди сообразно своим натуральным возможностям, сообразно своим личным способностям и по обстоятельствам своего индивидуального существования.

Нам надлежит истолковывать картину А. Архипова «Лёд прошёл». Мне представляется, что эта картина есть замечательное подтверждение широко известной максимы: «искусство объединяет, политика же разъединяет».

Да, искусство (подлинное, = к духу нашему обращённое) – это область наших бескорыстных чувствований/ пониманий, – это область идеальностей, в которой мы всё можем иметь, – реально всем этим не обладая.

Политика же – это всегда усилия (правые/неправые) на у становление/создание/приобретение/завоевание всевозможного реального.

Что есть там у А. Архипова на этом – ну, никак ведь не жанровом, согласны вы?! – полотне, которое «Лёд прошёл»?

А есть у него на этом полотне две великие – и такие ведь несходные!– стихии: та прекрасная, неизменная, вечная стихия, которая – всё Природное, и та ещё стихия, которая – всё это наше человеческое.

Из духоты, скудости, тесноты, из свары крестьянской избы (= из всячины то есть повседневной нашей – всех, всех! – жизни… где всё так перемешано, что… – о Господи! о Господи! – как это всё с нести-то чтоб нам?!) – из всего это-то… бывает нам – случается счастье нам! – выйти на волю. Ведь только на воле можем мы чувствовать себя… чувствовать себя теми, кем мы и хотели бы да, именно такими и хотели бы мы быть всегда!

Скажите, число человеческих фигур на этом полотне – оно случайно или нет? Вы сосчитали всех их, да? А какой, скажите, смысл читается вами в этом-то числе фигур?

Вы говорите, что вам на память пришла сейчас картина И. Левитана «Над вечным покоем»? И что эта картина по своёму духовному содержанию близка тому художественному, о котором у нас только что шла речь? Нет, думается нам, что то духовное, которое улавливается/читается нашим чувством, когда перед нами это масштабное полотно Левитана, оно другого совсем содержания. Смотрите: во всех случаях нами выше рассмотренного художественного (имеем в виду и картины, и стихотворные и прозаические строки) – везде видели мы сопряжение того, что есть человеческое и того, что есть природное. И во всех случаях такого сопряжения нами улавливается мысль/чувство авторов про то, что если Природное – всегда вольное, прекрасное и вечное! – так сильно – властно! – влечёт нас к себе, то верно когда-нибудь в каком-то дальнем нашем будущем – сумеем мы и всю нашу собственную, материальную нашу жизнь – сможем ли?! – сделать, устроить её по дивному образу живого Природного.

А что у Левитана в картине «Над вечным покоем»?

Вы ведь хорошо помните многие другие его картины? По большей части своей, они такие светлые, милые! А если пусть и грустные они порой бывают, так это всё одно – мирные, светлые они очень по тону своему, да!

Но не получается у нас – и это почти всегда так! – это чтоб реально жить по той красоте, что видится нам во всём Естественно-природном.

И часто – как часто! – погружаемся мы в то настроение, которое выразил/запечатлел средствами живописи Левитан.

Смотрите: да, покойно здесь всё, что ни на есть в этой картине. Но никой не блаженный ведь это покой.

Здесь у Левитана всё сумрачно-покойно. Сумрачно небо, всё в чёрных, тяжёлых тучах. Сумрачны, недвижны воды озера. И в сумраке здесь вся земная даль.

И ветхая эта ещё, уже вся посеревшая, часовенка у самого края обрыва. Тусклая, глухая зелень жиденьких ветёлок, кусточков ещё каких-то низеньких. А подле них – несколько могильных крестов. И – ни одной живой души здесь нет…

Левитан признавался, что в этой картине он «весь», «со всей своей психикой, со всем […] содержанием» (письмо к Павлу Третьякову).

И каково же содержание этого полотна? Может, вот это: «Вечность, грозная вечность, в которой потонули поколения и потонут ещё […] Какой ужас, какой страх»? (Это из письма Левитана к Е. А. Корзинкиной). – М. В. Нестеров. Давние дни. Уфа, 1986, с. 61.

Но когда ужас и страх овладевает кем – ум, душа в параличе полном они тогда. Какое уж там сознание, если кто в ужасе-то?! В этом состоянии человек – одна чистая ведь физиология он!

Послушайте вот: «У меня не возникает ни одной мысли, от которой не веяло бы смертью» (Микеланджело). – Верно: не бывает такого поэтического, в котором не слышались бы ноты элегические.

Надо сказать, что произведения элегического характера – одни из самых древних памятников поэтического творчества («Эпос о Гильгамеше», «Экклезиаст»).

Но есть тут с элегическим тонкость одна: светлая есть элегичность и элегичность сумрачная. А то есть ещё и кладбищенская. Содержанием – чтоб скучней, бедней, однообразней этой! – не бывает!

Что есть светлая элегичность? А вот – из Пушкина давайте возьмём сейчас:

 
«Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь моим мечтам.
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь не видно нас,
Мы все сойдём под вечны своды —
И чей-нибудь уж близок час».
 

Вы помните, думается нам, что там, в следующих строфах. Но последнюю, всё же, приведём сейчас здесь:

 
«И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять».
 

Да, скажем ещё раз: элегичность высокого поэтического – она из того, что с древнейших времён сравнивал человек – снова и снова! – сияние бессмертной красоты природы с несияньем – со многими несовершенствами! – своей собственной жизни.

Пришли сейчас вот на память нам элегические – светлые, мудрейшие! – строки древнегреческого автора:

 
«Ах, Парменон, вот счастье несравненное:
Уйти из жизни, наглядевшись досыта
На дивные стихи, солнце милое
Всему живому. Звёзды, реки, неба свод,
Огонь! Живёт ли человек столетие,
Иль малый срок, он эти знает радости,
А ничего святее не увидит он».
 

Это Менандр. А время жизни его – 343–291 до нашей эры.

Давайте вернёмся сейчас к Левитану, к его известнейшему полотну «Над вечным покоем». Вернёмся к нему с тем, чтобы сказать, что эта картина, замечательная по чисто художественному мастерству, сильно уступает по своему содержанию – по своей идее/чувству – многим и многим его прочим полотнам.

Обратимся же сейчас к тем полотнам Левитана, которые суть для него прехарактерные.

Что в этих его полотнах?

А это всегда – пейзажи и пейзажи. Почему пейзажи?

А это потому так, что Левитан по своему душевному складу лирик. Лирик в чистейшем своём проявлении.

Что значит лирик?

А это тот, кто ко всему повседневному человеческому подходит не аналитически (рассудочно, трезво, реалистически), а исключительно по его соответствию чувству идеала. Единственно же идеальным лирику всегда представляется только одно – всё естественно-природное.

Послушайте вот, что говорил художник Борисов-Мусатов о том, как ему приходится/удаётся справляться со своим жизненным: «Когда я устаю от обыденного, я ухожу в искусство». Да, этот художник уходил в свои художественные миражи – в зелёно-голубые грёзы – об ушедшем. Об ушедшем, которое и никогда, в общем-то, и не существовало-то.

Левитан от несовершенного – острейше им чувствуемом! – человеческого! – уходил в пейзаж. Во всём природном виделось ему подлинное, безусловное, вечное. И именно в этом живом прекрасном он и ж ил-то. Жил так, как ему и хотелось бы жить всегда-всегда без исключения!

Светлый – реалистический какой! – вариант это романтизма! Читаем у Фридриха Шиллера:

«Природа по-прежнему остаётся единственным пламенем, притягивающим к себе дух поэзии, из неё одной черпает он все свои силы… Всякое иное воздействие чуждо поэтическому духу».

Вот и думается, значит, нам, что понимать пейзажи Левитана следует как живописные проекции его лирического духа на всё то, что есть Природное. О его картинах никак не скажешь: «Красиво, но бессодержательно» (так отозвался о пейзажах одного известного русского художника Лев Толстой).

Вы спрашиваете, думаем ли мы, что художник-лирик – это всегда будет пейзажист? Да, с лириками, как правило, именно так и бывает. Но бывает – весьма только редко это! – что лирическое содержание находим мы в работах и таких художников, которые являются мастерами исключительно в области жанровой или портретной живописи.

Вот, например, Рембрандт. Возьмём в рассмотрение ту его работу, которая «Купающаяся женщина».

Скажите, что это сейчас перед нами?! Каким то есть чувством преисполняемся мы – и это мгновенно! – когда перед нами… – ну это-то вот?! Скажите: то, что видим мы сейчас, оно – видится? мнится? – оно нам?! Перед нами сейчас что-то телесное? Или же оно – всё духовное?! Полное, идеальное слияние того и другого? Да, так оно здесь – именно так, да! Перед нами портрет души. Это её портрет, когда она вся в тихой, кроткой радости от слияния с самым простым – даровым! – прекрасным. Оно же, даровое – это живая земля, всё живое на ней, и этот воздух – воздух полей и лесов. И эти воды – воды озёр, рек, морей…

Именно это-то вот счастье – самое верное – безусловное! – наше счастье – портрет этого счастья – и создала гениальная кисть Рембрандта.

Мы сказали, что это счастье «безусловное». Нет, одно условие в сё-таки здесь надо иметь в виду. Это даровое счастье, оно возможно в том только случае, если вы понимаете смысл библейской максимы: «Царство Божье – внутри нас». Опять неточно сказано. Надо было бы так вот: если в вас есть это Царство Божие, тогда только возможно быть вам счастливым.

Что есть Царствие Божье? А это – наша душа.

И – ничто другое!

Скажите, прав или нет был А. Платонов, когда говорил, что «миллионы людей без души живут»?

А помните вот у него же: «Может быть, ничтожнейший комарик и есть самый счастливый среди нас»? Почему может возникать у к ого-то и такой странный вроде бы вопрос?

Вот и А. Блок о рассказе Льва Толстого «Алёша Горшок» сказал, что «совершенно гениальная это вещь»!

Ну не странно ли: А. Блок – человек, наделённый и многими талантами, и счастливой внешностью, и никогда не знавший материальной нужды, и получивший признание у читающей публики сразу же, как начал издаваться – и вот он… ну, просто очарован – как истиной какой-то! – этим-то таким простым, незатейливым таким, всегда во всём совсем покорным судьбе своей – пленён был Блок этим вот молодым мужичком, Алёшей, прозванным Горшком?

А попробуйте-ка вы разгадать эту вот загадку про сокровенности нашего духа, заданную нам Александром Блоком!

Не есть ли ответ на эту загадку строчка из самого Александра Блока: «И вечный бой! Покой нам только снится»?

А что там, в этом-то вечном бою… – бою за себя?

Борьба за себя… А что есть главное нужное в этом-то вот «за себя»? А оно бывает довольно различным, но по преобладающей сосредоточенности наших устремлений к чему-то определённому можно указать на несколько основных видов этой «борьбы за себя».

Для одних это борьба исключительно или по преимуществу за какого-либо рода властвование.

Для других это борьба за обладание различным материальным.

Для третьих это борьба – самая она такая типичная – это чтоб как-то там и властвовать, а ещё и обладать всяким-то.

Преуспеяния в случаях этих вот названных видов «борьбы за себя»… такое, бывает, к ому-то и удаётся. Но скажите вот, кто в случаях своего преуспеяния в достижении своего бывает определённо как-то счастлив? Вы согласитесь, если вам скажут, что многие рано или поздно начинают сознавать всю тщетность своих усилий… – это чтоб сделаться – почувствовать себя! – счастливым. Отчего бы это так? Вроде бы так много достигнуто, а чувство вот всё же, что – у «разбитого корыта» ты…

Но есть – редко, но встречаются! – счастливцы среди всех нас – ну, среди тех, которые есть большинство. Это всё те, для которых «борьба за себя» есть борьба за свободное проявление своих созидательных сил. Особенностью этой борьбы есть то, что она минимально корыстна, преминимально компромиссна, а ещё и ведётся эта борьба единственно силой таланта и по подсказкам совести. Свобода и необходимость. Талантливость и бездарность. Добро и зло.

Верность – измена. Возвышение над обыденным и ему всё противоположное. Властвование, потребление, созидание… – Вечные всё это темы в произведениях искусства – вечные философствования о жизни его создателей.

Вот, смотрите, как эти темы трактуются средствами живописи нашим современником, художником Николаем Симкиным. Называется это полотно «Золотая рыбка».

Что же там, у Н. Симкина на этом полотне? А сопоставление – сопряжение! – у него там – того, что есть телесное, и того, что есть духовное. И оба эти начала обозначены здесь традиционными красками: начало телесное пишется Н. Симкиным жёлтой и коричневой красками; духовное же – зеленовато-голубой и красной (рыбка). Телесное представлено художником в самом своём приземлённом таком вот виде (женщина). Духовное же явлено нам в образе синей морской дали, которая всегда воспринимается нашим сознанием как вечно-прекрасное, вечно-свободное и как-то странно ещё так – будто живая она вся! – эта вот синяя стихия. А среди этого живого синего – живая красная искорка – рыбка эта вот! Такая маленькая она – но как увлеченно всматриваемся мы в неё! Она – пленяет нас она! Нам видится в ней что-то… такое милое, бесконечно что-то родное.

И рядом со всем этим-то… всмотритесь в эту гротескную, женскую фигуру…

Она – немолода уже, да. Вся такая потемневшая, нескладная. Эти вот её обвислые руки… будто грабли это какие-то. И эти ноги её – копыта! – увязшие в песке. И эта вот к небу – вроде бы к небу! – повёрнутая её голова. А глаз этот её – пустой совсем! – это же глаз циклопа… И вся она такая оцепенелая – это в каком-то давнем тупом недоумении: «С чего это… ну, зачем это всё так… со мной получилось?».