Текст книги "Тень императора"

Глава 4

Москва. Июнь

Юля появилась в жизни Корсакова совершенно неожиданно и необычно. Никогда прежде женщина не была инициатором знакомства, тем более романа. А Юля стала.

Корсаков тогда шел в редакцию на важное совещание, но внезапно начавшийся дождь заставил заскочить в какое-то кафе. Вообще-то идти до редакции оставалось совсем немного, но мокнуть и сидеть взъерошенным на виду у всех он не хотел, потому и плюхнулся за первый попавшийся пустой столик, ни на кого не обращая внимания. То ли кафе было такое, то ли порядки в нем, а может, вообще стечение обстоятельств, но официант не подходил, чтобы взять заказ, и Корсаков, глянув в окно и удостоверившись, что на улицу выходить рано, отправился к стойке. Он все так же был занят своими мыслями и не смотрел по сторонам, как вдруг услышал женский голос:

– Ой! Вы же Корсаков! Здрасте!

Отвечать не хотелось, потому что обычно так все и начиналось: «я вас сразу узнала», «мне ваша передача (не)понравилась», «что вы нам еще покажете», ему это изрядно надоело, но он повернулся для того, чтобы сразу расставить точки над «Ё». Повернулся и не смог произнести ни слова. Женщина, стоявшая перед ним, подавила Корсакова сразу, а завоевала еще раньше. Высокая, ростом чуть выше его, совершенно не думающая о здоровом образе жизни, женщина, у которой все тело было настоящим женским, живущим и радующимся жизни без всяких там оздоровительных упражнений. И глаза – синие, яркие, сверкающие, и сверкающие не по поводу встречи с ним, а просто так, потому что жизнь хороша! Но сильнее всего его привлекла, а честно говоря, и вовсе обезоружила ее прическа! Наверное, называть прической то, что в армии именуют «стрижкой под ноль», было бы рискованно, и Корсаков, не обращая внимания на условности, сказал:

– Даже не надеялся встретить такую стрижку.

Женщине слово «стрижка» явно не понравилось, и она выразила свое мнение легким пожатием плеч, но сказала:

– Я – Юля! Турбизнес!

– Я – Корсаков. Журналист, – отрекомендовался Корсаков.

И они просидели в этом кафе, пока не раздался звонок, и разгневанный Багоркин стал интересоваться, может ли редакция рассчитывать на то, что господин известный журналист соблаговолит появиться.

Корсаков, честно говоря, даже немного обрадовался, потому что весь разговор с Юлей, точнее говоря, настроение и взаимный интерес, который они не скрывали, требовали продолжения общения в форме, обычно именуемой интимом, но он, удивляясь себе самому, никак не мог придумать фразу, которая раскрыла бы его желания. Отключая телефон, он судорожно соображал, как и что сказать, когда Юля произнесла тоном самым обычным:

– Ой, мне тоже надо на работу, а то и меня потеряли. – Юля взялась за свою сумочку и спросила: – Куда за тобой заехать часов в восемь?

И больше никаких уточнений. По идее, Корсакову должны были бы нравиться взгляды Юли на отношения мужчины и женщины, потому что она никак не навязывалась и если хотела, например, предложить что-то вроде поездки на выходные, то задавала вопрос так, чтобы было понятно: она примет любой ответ, и Корсаков иногда даже отказывался без объяснений и последствий. Вскоре он понял, что хочет, чтобы она переехала к нему, и просил ее об этом все полтора года, пока длился их роман. Но Юля отказалась сразу и бесповоротно, и каждый раз, когда Корсаков снова просил переехать к нему, отвечала одной и той же фразой: «Кажется, я люблю зануду». Юле было тридцать пять лет, она была замужем, но свои отношения с Корсаковым не скрывала. Во всяком случае, именно такое впечатление складывалось у Корсакова и его знакомых. Поначалу ему и в голову не приходило, что Юля может быть замужем, но однажды, когда они сидели в кафе, зазвонил ее сотовый. Она ответила, разговаривала спокойно, смеялась, а на прощание сказала «целую». Положив трубку, пояснила удивленному Корсакову: «Не злись, это звонил мой муж»… Расхохоталась, увидев вытягивающееся лицо Игоря, и подвела итог: «Согласись, что по закону он имеет права на меня, и давай договоримся, что это мы не обсуждаем. Муж – это не твоя территория, о’кей?»

Юля была хозяйкой небольшого туристического агентства, и дела у нее шли успешно. Правда, этим она не кичилась и спокойно позволяла Корсакову тратить деньги, предугадывая ее малейшее желание. Вообще она была женщиной, относящейся к себе удивительно спокойно. Ни разу Корсаков не видел, чтобы она использовала какие-то женские хитрости, ведя дела или в их личных отношениях, и за это он ее не только любил, но и уважал. Однажды они заскочили в какую-то галерею, где открывалась выставка Юлиной приятельницы, и там столкнулись с ее мужем. Юля вела себя совершенно спокойно, ограничившись коротким «привет, Игорь – Глеб», а у Игоря и Глеба настроение пропало. Так же спокойно и естественно она от него ушла. Просто позвонила как-то, попросила пригласить на обед. За обедом болтали о всякой ерунде, а потом она сказала:

– Корсаков, я не буду извиняться, потому что извиняться тут не за что. Мы с тобой больше не будем встречаться. Все проходит, и я хочу расстаться так, чтобы потом приятно было вспомнить и увидеться, хорошо?

…Через полгода она погибла в катастрофе… Корсаков узнал об этом только через несколько дней, узнал случайно, очень огорчился, но потом подумал, что и не пошел бы на похороны, скорее всего, понимая, что не сможет увидеть ее… там…

С Глебом они увиделись через несколько месяцев совершенно случайно на какой-то тусовке, где их познакомили заново, но на этот раз Глеб Шорохов был представлен как историк, часто размещающий свои материалы в Интернете. Завязалась беседа в узком кругу, который быстро стал разлетаться в разные стороны, и Шорохов, уже начав поворачиваться, чтобы тоже двинуться в путь, сказал:

– Ты знаешь, мы ведь вместе прожили почти десять лет… Она всегда такая… яркая, неудержимая… всегда казалась мне такой… непостоянной, а любовник у нее был только один – ты.

На этом тема сложных отношений была закрыта, и, когда они встречались еще несколько раз, тоже случайно, разговор об этом не заходил. Зато Корсаков узнал, что Глеб действительно историк, но своеобразный, любящий копаться в мелочах, которые рядовому потребителю Интернета не интересны. Именно ему он и позвонил, разыскав его номер через знакомых, предложил встретиться. Шорохов, к удивлению, на встречу согласился, внимательно выслушал, потом немного помолчал и спросил:

– Ты чего хочешь-то?

Корсаков в ответ тоже помолчал, потом признался:

– Сам толком не знаю.

– Вот я и вижу, – согласился Шорохов. – Но ты не переживай, тема эта такая многоугольная, что единого мнения никогда не будет…

– Никогда? – то ли обрадовался, то ли огорчился Корсаков.

– Ну, ты сам посуди, – предложил Шорохов. – Вот сейчас бубнят все, кому не лень: дескать, какой-нибудь там генерал Деникин присягу нарушил! Но ведь генералы, да и все остальные, присягу-то давали царю-батюшке, и если он сам написал заявление по собственному желанию, то, стало быть, и присягу отменил, понимаешь?

Видимо, взгляд Корсакова выражал непонимание, и Шорохов пояснил:

– Ну, отрекаясь от управления Россией, он ведь всем, кто ему служил, будто сказал: дальше без меня! А с кем? Он ведь толком-то никого не назвал! Так, метался! То одного, то другого, и никакой конкретики!

– И что дальше? – надоело молчать Корсакову.

– Дальше? Ты же спросил, могла ли в России быть восстановлена монархия, а я уточняю и говорю: а кто мог тогда стать монархом? – Корсаков хотел задать вопрос, но Шорохов продолжил: – Повторяю, сейчас на эту тему столько написано, что сам черт ногу сломит, поэтому, как говорится, я тебя услышал, а теперь мне надо просто привести в порядок твои вопросы и прикинуть мои ответы… – Он помолчал, потом добавил: – Не ответы, конечно, а так… предположения…

Шорохов уже совсем собрался уходить, но задержался, посмотрел на Корсакова, и теперь во взгляде его был какой-то интерес.

– То есть ты хочешь разобраться в том, что же там произошло? Трудно тебе будет это сделать… Да и смысла не вижу… Но помогу, если уж обещал… – помолчал, потом спросил уже вполне серьезно: – Ты сам-то об этом много знаешь?

– Ну, так…

– Ладно, давай я попробую тебе рассказать историю того, как все это становилось известным, а потом уж ты будешь спрашивать, ладно?

Корсаков согласился, и Шорохов продолжил:

– Ритуальной датой считается семнадцатое июля восемнадцатого года, но никаких сведений о том, что об этом кто-то сказал восемнадцатого июля, то есть на следующий день, не существует. Не отмечено! Не зафиксировано! И вообще все начинается только после того, как в Екатеринбург вошли чехи, развязавшие мятеж по всей железной дороге, от Казани до Владивостока. С ними вместе пришли и какие-то отряды белых, которые стали требовать отыскания и наказания негодяев, которые убили семью государя императора. А им отвечают: откуда к вам, господа хорошие, такие ужасы пришли? Кто свидетели, где все это произошло? А господа офицеры им в ответ: мол, сами ищите! В общем, препирались, препирались, да ведь у господ офицеров на боку шашка болтается, а в кобуре револьвер находится! Много-то с ними не поспоришь! Вот и пришлось…

– Ты зачем мне все это рассказываешь? – перебил Корсаков.

– А затем, друг мой Игорь, чтобы ты осознал важность двух обстоятельств: времени и давления! Давление вооруженных людей привело к тому, что следствие было открыто, а значит, нельзя исключать, что и продолжалось оно под их диктовку, а время… Ну, смотри… Требование об отыскании преступников появляется больше чем через неделю после того, как событие якобы имело место! А теперь поспрашивай обыкновенных криминалистов: хватит ли этого времени, чтобы уничтожить все следы преступления, или, наоборот, сформировать из ничего идеальное место преступления? Проблему понял?

– То есть ты не исключаешь, что все это могли…

– Да! Могли! И нет никаких доказательств, что не успели фальсифицировать все это! – Шорохов оживленно усмехнулся: – Анекдот вспомнил! Не в смысле «вернулся царь из командировки», а смешной случай, который тогда произошел. Убегая от большевиков, прибыл в Екатеринбург известный в те времена следователь по фамилии Кирста. Ну и, узнав о том, что расследуется такое злодейство, изъявил желание всячески способствовать! Пригласили его на опознание вещей одной из дочерей Николая, пришла девица, которая опознавать будет, осматривает она вещи и говорит: вот, мол, туфелька ее высочества. Ну, следователь сразу радостно это в протокол заносит и просит продолжать! А Кирста спрашивает: мол, при каких обстоятельствах, сударыня, вы туфельку эту на ноге ее высочества видали? А барышня честно отвечает, что сама-то не видела, а царский повар ей о такой красоте рассказывал! Кирста в хохот, следователь – в гнев! И Кирста более такой ерундой заниматься не пожелал. Это я к вопросу о качестве следствия.

– Ты думаешь, что так все и делали?

– Не спеши, – попросил Шорохов. – В ноябре восемнадцатого англичане привозят в Омск Колчака, и через несколько дней он устраивает переворот, а потом поручает следствие тому самому Соколову, о котором все твердят…

– Погоди, – перебил Корсаков. – Убийство в июле? А Соколов назначен в ноябре?

– Ну, ты хватил! – усмехнулся Шорохов. – Соколов назначен в марте девятнадцатого!

– Когда?!

– Не ослышался! В марте девятнадцатого! То есть если снова о возможностях создать «место преступления», то обследовать его Соколов начинает через восемь месяцев после того, как там якобы что-то произошло. – Шорохов внимательно посмотрел на молчащего Корсакова и спросил: – Понимаешь?

Глава 5

Москва. Июнь

Погода сегодня была пасмурная, небо заволокло тучами, но прохлады не было, господствовала духота, поэтому Корсаков, приближаясь к месту встречи, вдруг стал беспокоиться, потому что предстоящий собеседник, судя по его голосу, был человеком довольно пожилым, а по разговору – еще и занудным. Узнав, что звонит и просит о встрече журналист, согласился при одном условии: Корсаков напишет расписку, что любое слово из разговора использует в своей статье только с его, Зеленина Александра Сергеевича, письменного согласия.

– Иначе я вас по судам затаскаю, – вроде как пошутил Зеленин, но Корсакову его шутка шуткой не показалась.

– Да какие проблемы? Я и приду с такой распиской, – сразу же согласился Корсаков.

Предстоящая встреча была, честно говоря, почти случайностью. Вчера он еще раз побеспокоил Листвакова: чем-то его вдруг привлекло то самое «Единое трудовое братство», которое, если верить Дружникову, было как-то связано с событиями в Екатеринбурге. Листваков ответил не сразу, но, когда перезвонил через пару часов, назвал и имя человека, который, возможно, сумеет что-то рассказать, и номер его телефона. Договорились встретиться на Покровском бульваре в четыре часа, потому что, как сказал сам Зеленин, там в это время уже прохладно. Но сейчас ни о какой прохладе речи не шло, и это беспокоило Корсакова, который опасался, что дурная погода соответствующим образом повлияет и на характер собеседника. Тем удивительнее и в некотором смысле приятнее была реальность: Зеленин оказался добродушного вида стариком в толстенных очках. К удивлению Корсакова, он был конкретен и сразу же спросил, о чем пойдет разговор. Корсаков подготовился к беседе, поэтому начал издалека:

– Сначала, так сначала. Тогда я вас предупреждаю, что ваше право отвечать или не отвечать – превыше всего, договорились?

– Тут и договариваться нечего. – Голос Зеленина был так же вежлив, но непреклонность читалась даже в движениях губ. – Вы бумажку принесли, как обещали? – Получив расписку, прочел ее внимательно, сложил и сунул в карман. – Люблю ответственных людей. Давайте ваши вопросы.

– А я люблю людей деловых, поэтому и спрошу четко: приходилось ли вам сталкиваться с таким названием «Единое трудовое братство»?

– Не только сталкиваться, но и чуть было не войти в него привелось, – ответил Зеленин так легко, будто только этого вопроса и ждал. – Но, слава богу, не сложилось. Может быть, поэтому и имею сейчас возможность сидеть тут и с вами беседовать. Вы меня как нашли-то и как вообще вышли на эту тематику?

– Отвечать буду только за себя. Нашел вас случайно, искал долго, но не вас, а некоего абстрактного человека, который смог бы просветить.

– В чем?

Корсаков развернулся, сел, поджав под себя ногу, навалился локтем на спинку скамьи. Этакий нон-шалон! Дескать, не опасайтесь, вреда от меня нет, и стал пояснять:

– Сейчас я готовлю цикл публикаций, в которых хочу показать читателю, что те оценки, которые сегодня господствуют касательно тридцатых годов и чекистов, может быть, неточны, может быть, ошибочны, может быть, конъюнктурны. Но просто так отметать все, что сегодня известно, бессмысленно. Люди не любят простые запреты. Сегодня человек адекватно отреагирует только на запрет обоснованный, предостерегающий и такой… я бы сказал, неконфликтный.

– А куда же вы, голуба душа моя, денетесь от конфликтов? – искренне удивился Зеленин. – Конфликты неизбежны, как сама жизнь, и бояться этого не надо. Но по сути я с вами соглашусь в данном вопросе. Вы-то обо мне что знаете?

– Хороший вопрос. Ничего не знаю, кроме того, что вы можете обладать информацией о некоторых делах, которые расследовались в конце тридцатых.

Зеленин вытащил из кармана серебряный портсигар, достал папиросу, и видно было, что папиросы эти не фабричные. Он, перехватив взгляд Корсакова, охотно и даже горделиво пояснил:

– Сам составляю табачные смеси и сам набиваю гильзы. Исключительно и неповторимо! Курю с юных лет, к сожалению, так уж лучше получать от этого хоть какое-то удовольствие, – закурил Зеленин. – Значит, я так понимаю, что информацию обо мне вы получили, что называется, вслепую.

– Вслепую – это как?

– Вслепую – это так, что информатор ваш сообщил вам какие-то сведения, сам того не ведая. Вообще-то этому сыщиков учат, но кое-кто этим владеет, так сказать, от рождения. Ну, а вам, журналистам, сам бог велел это уметь. Иначе вам хлеб свой зарабатывать будет трудно.

– Ну, в общем, вы правы, – согласился Игорь.

– Ну, а о месте моей работы в те времена что знаете?

– Ничего, – честно ответил Корсаков. – Могу, конечно, признаться, что догадываюсь, но любая догадка может быть очень далека от истины.

– Понятно. Ну, это хорошо, что отвечаете честно и незнания своего не скрываете. А то сейчас все норовят навыдумывать, нарасписывать разные небывальщины, и всюду кричать, что это так и было. Но вы мне, Игорь, вот что поясните: ну, не знаете вы ничего обо мне, а вопросы задаете. А если я какой-то обыкновенный пенсионер, который всю жизнь проработал, например, гардеробщиком в театре, а сейчас вам навру с три короба. А вы все это напечатаете, а люди вам не поверят, да еще и в суд подадут, а?

– Ну, во-первых, вы сами потребовали от меня расписку, что каждую страничку сами лично будете проверять и подписывать, так? Значит, если я это напечатаю, а люди подадут в суд, то я вас туда потащу, как клеветника и соответчика. Правильно?

Зеленин несколько удивленно поглядел на Корсакова:

– Неужели старика потащите в суд?

– А неужели старик врать будет? – вроде как отшутился Корсаков.

Зеленин усмехнулся:

– Ну ладно. Человек вы серьезный, расписку вашу я получил, спрашивайте.

– А я уже спросил.

– Насчет «Единого трудового братства»? Да, была такая организация. Тогда ведь вообще организаций было огромное количество, и каждая притязала на исключительное положение в своей сфере.

– Как это понимать, в какой «своей сфере»?

– Да, хоть в какой, – хмыкнул Зеленин. – Те годы нельзя видеть одномерно, только как царство террора и насилия в Советском Союзе. Мир, весь мир, понимаете, вступил в новую эпоху, и начал этот мир с создания неких правил, по которым он будет жить.

– То есть правил социалистических и правил капиталистических?

– Ну что вы! Если бы дело обстояло так, все давно жили бы в мире и покое. Капиталистические, например, правила, это какие? Английские, французские, а может быть, польские? Или американские? Вот то-то и оно, что каждый предлагал свои правила, стараясь выторговать себе как можно больше разных преимуществ. А у нас? Это потом Ленина всюду стали считать единственным и безусловным лидером. Сталину так было удобнее защищать свою конструкцию. А поначалу там такие бои шли, что стены дрожали. Ну вот, посудите сами. Есть, например, социал-демократ Феликс Дзержинский, которого и на каторгу отправляли, и к смерти приговорили. И как, по-вашему, он станет безоговорочно слушать какого-то Ленина, который все это время сидел в сытой Швейцарии и пил пиво? И ведь это – верхушка горы! А внизу, а в провинции, а в крохотных городках? Всюду старались установить свои правила, свои нормы, свои законы, и всюду для этого надо было создавать какой-то свой мир, мир единомышленников. А мир, хотите вы или не хотите, нерушимым быть не желает, и каждый человек вдруг начинает что-то свое говорить, что-то такое, что прежним взглядам противоречит. И получается борьба! И хотя все шли к одной цели, все стремились создать всемирное царство счастья народов, пути к этому счастью все видели по-своему!

– И это «братство» – тоже?

– И это «братство» – тоже. Там ведь разные люди были, и романтики, и жулики, как в любом деле.

– А вы вели следствие по этому делу? – поинтересовался Корсаков.

Его все больше интересовал новый собеседник. Что-то в нем было подкупающее, как-то легко и открыто он общался, не прятался в норку, не ощетинивался.

– Ну, можно и так сказать, конечно, хотя к тому времени был я в НКВД меньше трех месяцев. Шла «ежовская чистка», и кадры требовались постоянно. Вот меня и включили в особую группу. Состояла она из пяти человек во главе со старым чекистом, который, как я потом стал понимать, видимо, и сам находился на подозрении. Наверное, поэтому и поставили его на такой участок, поэтому и придали ему необстрелянных юнцов. Всю работу планировал и распределял он, а каждый из нас, молодых сотрудников, получал от него конкретное задание. И потом – что хочешь делай, а задание выполни. Иначе сами понимаете. Вот так я и прикоснулся к делу «Единого трудового братства». Но подробностей этого дела я не знаю, поэтому вряд ли смогу оказать серьезную помощь.

– Но вы же сами сказали, что принимали участие в следствии по этому делу?

– В самом деле так сказал? Ну извините, если так. Сказать-то я хотел, что фактически с этого дела был снят на его, можно сказать, боковой отросток.

– Это как?

– Ну, расследуется дело, задействованы люди, и вдруг в ходе расследования выясняется, что обвиняемые еще что-то натворили. Может быть, еще более серьезное. Как быть? Прекратить прежнее следствие нельзя. Пропустить открывшиеся обстоятельства – тоже. И создается новая группа, которая и занимается этим, так сказать, побочным следствием, понимаете?

– Понимаю.

Обидно было терять такого собеседника, такой источник информации, но нить явно рвалась. И, уже готовясь к прощанию, Корсаков спросил:

– А что за ответвление было, не секрет?

Зеленин помолчал, будто взвешивая: «секрет – не секрет», потом ответил, тщательно подбирая слова:

– По нынешним временам, видимо, уже не секрет. По делу «Братства» проходил чекист с дореволюционным подпольным партстажем, лично знакомый с Дзержинским. Когда нас, новобранцев, водили по музею истории чекистов, этому человеку был посвящен стенд. Там и его портрет, и его маузер, и лично написанный рукой Дзержинского приказ по ВЧК об особых полномочиях этого человека. А через несколько недель после этой экскурсии сажают меня в допросную камеру и приводят ко мне на допрос этого человека. Я его сначала даже не узнал, так он был избит и изуродован!

– И в чем же его обвиняли?

– Подозревали. Не обвиняли, а подозревали. А доказательства того, что он виновен, и должен был получить я.

В разговоре наступила пауза. Корсаков понимал, что значило «получить доказательства», и ждал, что Зеленин станет как-то выкручиваться.

– Вы, наверное, ждете, что я сейчас начну юлить: дескать, не бил, не пытал, – будто прочитал старик мысли журналиста. – Не буду. Во-первых, потому что не бил. Для этого были другие люди. Но вызывать этих людей и давать им указания об интенсивности «обработки» должен был, конечно, я. Кроме того, человек этот вел себя поразительно стойко, и руководитель нашей группы пошел другим путем. Он подобрал показания тех, кто был менее упорен, и подтверждал все, что хотели выбивать из этого чекиста. Ну, и главное, в это-то преступление, о котором я и должен был его допрашивать, вообще-то мало верили. Я узнал, правда, значительно позже, что дело это считалось пустой забавой, что ли. И возникло оно исключительно для того, чтобы просто рассеять внимание подследственных, сбить их с толку, ослабить концентрацию. А так вообще-то дело, конечно, пустяковое. Хотя странно оно завершилось. Так в те времена дела не заканчивались.

– А чем же оно закончилось? – спросил Корсаков, от которого уже второй раз ускользала путеводная нить.

– А вот ничем и закончилось. Дело пропало. Всех, кто по этому делу проходил, признали виновными по другим делам, приговорили и расстреляли. А дело пропало. Пропало как-то… как бы это сказать… таинственно и необъяснимо. Но пропало бесследно. Правда, виновным объявили как раз руководителя нашей группы. Ну, раз уж он был на подозрении, значит, надо ему и обвинения предъявлять, верно? Вот среди прочих и это обвинение было. Но я знаю точно, что он в этом не виноват.

– Откуда знаете? Он сам вам говорил?

– Да вы что! Разве о таких вещах говорят? Да еще начальники подчиненным! Нет, он мне ничего не говорил. А знаю я потому, что дело это исчезло из моего закрытого кабинета, из ящика стола, когда я вышел на пять минут, не более. И начальника моего в ту пору в Москве не было. Так что у него полное алиби.

– И что же это за дело такое было мистическое?

– Дело и впрямь какое-то, ну, не мистическое, но загадочное. И дело, считавшееся выдуманным, высосанным из пальца. Дело о фальсификации расстрела бывшего российского императора Николая Романова и его семьи.

Все звуки и краски мира исчезли для Корсакова. Вся бесконечная и беспредельная Вселенная сосредоточилась для него в сидевшем перед ним старичке, который только что произнес некую непонятную фразу. И Корсаков переспросил:

– О чем?

– Да-да, вы не ослышались. Чекиста этого заслуженного, Позднякова Кирилла Фомича, обвиняли в том, что он в сговоре с троцкистами способствовал побегу семьи Романовых из Екатеринбурга в июле восемнадцатого года. А чтобы предательство свое замаскировать, сфальсифицировал и расстрел, и захоронения. Вот такая история.

Все вопросы вылетели из головы Корсакова. Он шел на эту встречу, чтобы найти хоть какие-то нити, ведущие к событиям Гражданской войны, и был готов к долгому и трудному разговору, возможно, к нескольким разговорам, а ему почти сразу же говорят: не расстреляны Романовы, фальсификация все это. С ума сойти!

– Александр Сергеевич, вы, пожалуйста, не… – начал Корсаков.

– Не обижусь, не обижусь. Вы просто невнимательны. Я ведь вам с самого начала говорил, что дело это было шито белыми нитками и никакого значения для судьбы этого Позднякова не имело.

– Но все-таки оно пропало?

Зеленин кивнул:

– Меня и самого это заботит. Зачем было воровать такую явную фальсификацию? Было бы понятно, если, например, какие-то листы с собственноручными показаниями стали бы где-то всплывать. Ну, решили слабого духом человека шантажировать. Бывает. Но за все прошедшие годы ни один листок, ни одна фамилия не всплыли, понимаете?

– Но сейчас вы не в состоянии следить за такими делами, верно?

– Нет, неверно! Если что-то всплывет, я буду первым, кого пригласят «для беседы». Дело-то исчезло из моего кабинета.

– Вы думаете, за столько лет об этом кто-то помнит? – удивился Корсаков.

– А вы думаете, кто-то забыл? – Удивление Зеленина казалось более сильным и искренним.

– Но ведь вы сами сказали, что дело всем уже тогда казалось надуманным, нереальным. Кому оно может быть нужно спустя столько лет?

– О, как вы… наивны. Да тогда больше половины дел можно было закрыть, проводя нормальное следствие, а не просто принимая на веру доносы. Вы думаете, в тридцатых грешил и творил беззакония Сталин и по очереди руководители НКВД? Да они просто использовали то, что создавали сами люди, их современники. Использовали с толком, с учетом расстановки сил и интересов.

– Не понимаю вас, – признался Корсаков. – Всем известно, что сталинская машина репрессий не могла бы существовать без этих жертв. И машина сама создавала, выдумывала преступления, а потом казнила тех, кто не был ни в чем виноват.

– «Всем известно»… – брюзгливо передразнил Зеленин. – Когда-то всем было известно, что Земля стоит неподвижно в центре Вселенной, а Солнце и иные небесные тела вращаются вокруг нее. Помните это из школьного курса?

– И что?

– А то, что те, кто открывал истинное положение вещей, те, кто посмел усомниться в особом положении Земли, тоже были преследуемы, как нарушители неких незыблемых правил. А пресловутые «все» свои заблуждения считали истиной в высшей инстанции.

– То есть вы хотите сказать, что репрессий не было? – Корсаков начинал злиться.

– Вы, молодой человек, так-то не сердитесь, не надо. Спорить с вами я не намерен хотя бы потому, что вы обо всем знаете из пересказов, а я все это испытал на своей шкуре. И что такое ночами не спать, ожидая ареста, тоже знаю. Я ведь после того, как Ежова объявили врагом народа, и под следствие попал, и срок получил, и домой вернулся только по истечении срока.

Зеленин замолчал и отвернулся. Игорю стало стыдно за себя. Ну что он, в конце концов, привязался к этому старику? Корсаков уже хотел как-то извиниться, искал удобную форму, когда Зеленин повернулся к нему:

– Так я это вам говорю вот к чему: все эти репрессии не Сталиным и органами были начаты! Вот вы мне можете сказать, кто и когда проанализировал ту эпоху? Проанализировал, а не просто все зачеркнул, написал «В архив» и сказал, что все в прошлом. Вот вы сейчас Троцкого обеляете? А что в нем-то хорошего было? Чем было бы лучше для России, если бы все силы пошли на свершение мировой революции? Да ведь против нас точно так же объединился бы весь мир, как против Наполеона в свое время! И такую войну мы бы никак не выиграли.

– Вы разные вещи смешиваете… – начал было Корсаков.

– Ничего я не смешиваю, но спорить больше не хочу, – сказал Зеленин спокойно. – Вы извините, но я на эти вещи очень остро реагирую. Сердце, знаете ли, уже не то.

И снова Корсакову стало неуютно. В самом деле, вытащил старика для разговора, а втянул в дискуссию.

– Давайте я вас провожу, – предложил он и, видя, что Зеленин собирается отказаться, добавил: – Просто так, без политического подтекста.

Шли молча, а перед дверью подъезда Зеленин попросил:

– Вы мне ваш телефон черкните на всякий случай. Мне кажется, что вы к повороту беседы готовы не были и растерялись. А если растерялись, то о чем-то и не спросили. Ну, а я подумаю да, может, еще чем вам и помогу.

Корсаков кивнул и сказал:

– Давайте все-таки я вам еще пару вопросов задам, а?

– Ну, разве что пару.

– Значит, вы уверены, что подозрения о том, что Романовы не были расстреляны, – ложь?

– Ну нет, этого я как раз не говорил, – ответил Зеленин. – Наоборот, что-то там было. Началось-то все с «сигнала с мест», как говорится. Тогда ведь, повторяю, врагов искали все и всюду. Вот какой-то товарищ из Свердловска и прислал письмо в НКВД, сюда, в Москву, в центральный аппарат. В письме речь шла о том, что враги народа препятствуют борьбе против них, врагов то есть. А суть дела была вот в чем. Этот товарищ, местный краевед, стал собирать слухи, которые носились по городу в его, краеведа, детские времена. Вот краевед и стал эти слухи собирать. А слухи-то были, будто Романовых не расстреливали, а куда-то увезли. Вместо Романовых же расстреляли каких-то совершенно других людей, а может быть, и вовсе никого не расстреливали. Кстати говоря, судя по его, краеведа, материалам, слухи отражали какую-то вполне реальную картину. Стал он спустя много лет все выяснять, и вдруг его чекисты задерживают и допрашивают. И подтекст допроса: зачем клевещешь на советскую власть! А краевед-то машинист паровоза, пролетарий – хлеще некуда! Он и партизанил, и в Совет избирался, и со многими ответственными работниками знаком. Пошли звонки сверху, его отпустили. Но велели молчать! Тогда-то он письмо в Москву и отправил с товарищами-машинистами.

– Погодите, тогда получается, что Романовы могли бежать?

– Могли, конечно. Но мы это не рассматривали. Нам-то нужно было вокруг этого самого Кирилла Фомича Позднякова сети раскинуть на мелкую и крупную рыбу.