Текст книги "Kundskabens træ iii. 2015"

Kundskabens træ iii
2015
Константин Кадаш

© Константин Кадаш, 2016

© Екатерина Гераскина, фотографии, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

[Enfaldig sång om inte återvänder]

 
в две трубы медные – по небу, с обратной,
тыльной стороны недоверия
мы разбираем разности,
сами окрыленные,
с ногтями плоскими и
в перьях.
ты —
с края раями медоносными мазанного,
я —
с игольного ушка через которое ни черту,
ни
ангелу.
отставаясь к каждому встречному, скорее,
случайными,
и,
всего чаще,
напрасными.
 

[отступные]

 
непутёвое множество сно-
видал,
сам говорил под нос: эка невидаль.
если частое полунное сечение обрывается на полуслове,
если не-ба позолота оплывает оловом,
и твои оловянные солдатики маршируют строем
по роговеющему месяцу… если
отозваться не эхом, но
выстрелом, в этой
песне
станет больше прорешек, в которые:
грошиком – в землю, семечком —
в пашню, лакмусовой бумажкой – в
черничные пятнышки,
расплывающиеся с каждым ударом
сердешным.
окажись здесь вещим, вешним,
нездешним,
рая отщипни
кусок украдкой,
запиши в тетрадку:
жил.
 

[на выдохе]

 
с чьей подачи страх – бел,
чем смертен?…
(так в фильме скверном:
в сквере
мелом
обвести тело…)
с чьих слов мир сед и болен,
и по какому праву – ваш?
я волен
расписаться в этой пустоте,
все знаки
распознать/не выжечь
на кости,
на коже.
но блажь
подобия
зашита с детства
в мозжечке…
«убий», не заповедь, зачин,
и евхаристия – задел,
пролог к очередному «да укрАди».
я-вечность бога ради
из ледяных твоих творил
очередного человека.
века.
и не успел.
 

[говорение о непостижимости гражданской совести]

 
а человек был чобатый и —
с комарами на пузе,
ротозей,
вызревал в каждое крохотное, толченое,
как одуванчик – в асфальта трещины.
кроткие кургузые лепесточки токал:
цок-цок, словно
копытками ослик.
дальше: лишь волглая пашенка
порастала мундирами, шлемами.
так космические лоботрясы
потрясали дубинками,
клокотали, катались
и – до слепоты – ярое солнышко
с ладоней высматривали.
мы были белы и пострелы…
пока бесцветный пан феней лопотал,
сонливые птицы обессути
ютились на раскидистых ветвях
беспородных елей,
елеем мазанных,
холодом взлелеянных;
вестимые вестники нашего
ненаглядного, пущего
осмысла.
 

[радуга]

 
для непутевых, путейных, питейных прогнозов —
новая радуга, переломленная через колено;
да, дня говор с моих слов передан верно,
до каждого нового трамвая донесен,
бегущего по кольцу от бульваров к сердцевине
изжеванного ситцевого платьица бессловесной алисы,
свернувшейся комочком в чащобах своего зазеркалья,
лишенного заповедной заветности, выморочной праведности.
ты только дождись, дождись: дождей, снега, мороза,
всякой другой ненаглядной былинной х..ни,
заштопай победные дыры выходного своего мундира,
задуши в себе люто и чортом, и малютками его.
тогда и выдохнем легко и свободно,
тогда и покатимся колечком золотистым к солнышку в горницу
от самого своего крылечка кособокого,
от смешливого заупокойного детства. прочь.
 

[черный прямоугольник на сером фоне]

 
путеводные костры
расхристанные, христовые,
как на расчерченной намертво дощечке
имени своего каракули вывести;
 
 
сушеные каракумы жевал,
сплевывал лихо сквозь зубы, дурень,
а все-все пушки/ружьишки/танчики
ветром взъерошило, и понесло
 
 
стаей воробьиной над лесами-полями-весями,
змеем развеселым бумажным над куполами,
над маковками, под ногами твоими,
широкой походке сватанными.
 
 
и было оружие словом, а слово было
как слава,
как колокол,
как легкое покалывание в сердце на выдохе,
 
 
когда от алого к букварю ниточка протянута,
когда в одеяле – дырочка-морока,
в которой – пальчики в кулачки и – инеем.
и если ты не достаешь ногами
 
 
до спасительной голой веточки,
дождись меня, дружочек,
повиси еще вечность-другую,
все тут будем, одним словом – навылет.
 

[Богоматерь песка]

 
Ритуалы необъяснимого:
Голые короли рисующие по коже стилом
Нежность;
Настырная педерастия и гомогенность
Неуемного распада:
Сквозь темень и бездонность-
Свет и серп.
И легковесное отчаянье утраты ада.
Всё – человечность,
Всяк – человек.
И каждый
Заключен в святость и телесность нисхожденья
К бездушным небесам.
Распятья, жертвенность, разлад,
Судья которым —
Сам,
Пустыни ищущий
В избытке сада.
 

[причины и следствия/забвение языка]

 
Дни настали и схлынули,
К осени запылились,
Городом впроголодь исхлестали
Ребра, ладони, губы.
И
Каждый
Глаза прищуром роптал,
Меняясь в лице, маясь
Вопросом, голосом, кризом,
Седея волосом, а
Толстобрюхие вприсядку
Твари,
Голохвостые
– крысы —
В подполе словарь
Обгрызли.
И ничего не случилось
 

[узнавал…]

 
Узнавал небо на ощупь:
Все-все ложбинки, изгибы, формы —
От граней отступления/разрывы.
Не видел солнца. Пальцем
Касался, обжигаясь, края;
Не ведал рая,
лебедой незрячесть правил,
Пока не стал молчанием,
Пока не обернулся —
Пылью,
Укрывшей кости бога.
 
 
Когда над солнцем занялась заря немых,
В бумажной кроне птицы стали.
 

[первая вариация для альта]

 
Следы читают меня со стоп,
с изнанки,
где колос,
прорастающий в зерно, себя собою дарит…
чаще к вопросу склонен голос,
чем ум —
чему меня учить, когда ты
шаг за шагом отступаешь к океану,
оступаясь, остужая
пространство отражений,
движений от, движений по.
Не человек, но птица
с асфальта поднимает стебель, тень,
прячет в карман.
И говорит, частит, срывается на крик,
но не исходит звука
 

[…]

 
мой черный человек с бледными волосами не прячет лица,
перед сном не укутывается в плед.
читает лишние книги с конца,
к обеду покидает планету,
прихватив от бед оберег —
игрушечного кита,
опоясанного усом, кусок плащаницы,
рукопожатие, реку.
за ним – дым, там, пустые обиды…
к черту планеты, звезды, болиды.
с ампутированной душой инвалиды —
мы – отступаем от края обрыва, помня черты,
осцилляцию пульса,
во рту привкус свинца.
(но даже такое сердце биться
не переставало)…
после, лелея нарывы,
справа-
налево пунктиром
вести по каса-
тельной к телу ладони, пальцев
кроткое посягательство.
каждый не палач, но,
в лучшем случае,
жертва
обстоятельства.
в той или иной.
вброд по дороге от/до_мой
до нитки промокнув в недвижной реке,
выползаю к красной строке,
ничей человек, оброненной тобой.
 

[Вихрь хунвейбин]

 
берег крут раскатистый
как поросль неба в пере змея, когда
к звездам, к брови, к паперти,
и – падающие капли
не уместить в ладони майской
серый глазом, без берега
в буйном боевом океане
буйным
берегом под беды боем
чучелом конька-горбунка – к ковчегам
кочегаром – к звездам
красным
над пегой ломанной горизонта
над безмерной алой
под радугой революций
в малом – комком земляным, колобком
глиной вылепленным, чадным, вечным
разным
был буй жаром обуянный несносный
падал со скатерти папиросным
огарком о/грани берег, хранил
и в памяти таял-таял
без лепестка, без корня,
 
 
а к утру – стихло всё
 

[…и песни белых китов]

(наброска)

 
Великое смирение берет начало от великого греха,
От введения к искушению.
Ловчий ветра рассматривает рельеф потолка
Камеры добровольного одиночного заключения
 
 
Где-то на задворках вселенной, в летнем дворце
Глашатая смерти и зачинателя милосердия.
Он уже стар, слаб, наг. Точнее – в одном шутовском колпаке
И в тапках на ногу босу и неверно поправшую тверди,
 
 
Как наверху, так и – под землей, там, где костьми играет Лета.
Вот только лодки как не было, так и нет.
И в лачуге смирения зима собою сменяет лето,
В и без того тусклой лампочке неспешно меркнет свет.
 
 
Ожидание смерти – ничто прежде сонма вещей,
К примеру, уныния, жажды прощения и исхода.
Ловчий ветра, погрязнув в теле и в тени, за тем и за ней
Не усматривая в себе человека,
в этой вечности заперт, бездушен, богоподобен, зверея от года к году.
 
 
Дворец обветшал: позолота, лепнина, резьба по кости и плоти живой
Полнит пространства лишенное площади, стен, пола;
Что горит – сожжено, что все еще живо – лживо в своей полноте. Снова
За дверью в небо картечью палит безликий звездный конвой.
 
 
Из колыбели, лежанки, ступеней, дверей, выпростанных лет,
Из того, что когда-то хранило свет и цвело,
Собран нехитрый ковчег.
Монетку вложив под язык,
Ловчий ветра закуривает и берет в руки весло.
 
 
Выгорел. Равнодушие разъело плоть, что твой яд,
Здесь не возможно ни пробы взять, ни поставить точки.
Клоуны и палачи, тени, сменяя друг друга шаг в шаг подряд
Плетутся вдоль берега, нащупывая брод, наугад,
И – безмолвные – тонут
____ прочерк
 
 
Повторение фарса по сути – тот же акт
Со-творения лжи, но с изнанки вдоха
Ловчий ветра не верит ни в рай, ни в ад.
Только в плотность воды и невозможность бога.
 

[Kundskabens træ iii]

 
Теперь отходим от обочины, глаза закрыты:
Читать бездорожье по теням следов,
Когда чуждое копошение ветра складывается радугой
Лунной, и невнятица голосов ваших, дорогие мои мертвые,
Посыпает песком ладони —
Птичьи – повернутые к небу и
Почернелые, как заглавные буквы в моём букваре
(молчаливое сердце, скользящее над крышами
С востока – на запад нечетным созвездием,
Гордыни несобранная головоломка, тем числам
Девяностотретий – год от
Лакуны, в которой дремлет рыба)
И, пользуясь случаем, я бы хотел
Передать привет тебе, дружище:
У нас здесь почтичто зима, качели,
Бесконечные твои холмы, как прежде, тянутся в небо,
Верят крыльям, быстроногие.
И юный Альберт все также марширует святым своим шагом
По-над кроной
В город, которого не стало.
 

[ta världen på lån]

 
Старый медведь
гонит прочь от себя сон;
когда первый снег
наносит мелом слепые пятна
на стекла, он
считает звездных китов,
подбирает оброненные
листья.
Ты никогда-никогда не видел гор осенью, ты
никогда не слышал, как стонет буря —
закачай в свой уютный мирок мой архив пустоты,
зашифруй мою скоропись детской азбукой,
где не осталось согласных, и мы
с тобой полны звезд…
придуманные медвежата млечного пути,
пойманные в силки собственного безволия, считаем
волоски на затылке старой обезьяны:
то, что было безумием – было,
с нами случалось, дрожало на этих ветвях и
опадало с ветром (смотри на кончики пальцев,
не касаясь лица, считай их, опадающие мгновения,
от первого снега – до солнцестояния,
только не спи)
 

[En Annan Morgon Raga]

 
нет смысла в повторении бытописания очередного лазаря,
помноженного на дождевых червей, воспитанных телом его,
бежавшего из лазарета в свет, когда темные дни
приходили на смену темной ночи и даже дальше:
блуждающие палестины твоего разума, восторженные воины,
пирующие в яблоневых садах на мусорных кучах
день – в – день солнцестояния, снежной пыли, легкого
озноба, когда смотришь на стены и видишь стены и стены.
и город пьет твоё небо своими дождями.
 

[ведомость учета ландшафтов]

 
Вневременность бремени выдоха, экс-
Территориальность ландшафта, неладные твои косы,
Режущие стебли по живому в тот миг,
Когда водой – к горлу, когда, если память, то к дождям,
Суламифь?
Но снег.
Погода: ветер, гололед.
Разрозненность следов в уставшем парке
Как по паркету – слом, по памяти, в бумаге,
Где складываешь лоскуты от плащаницы.
Глазницы все еще незрячи.
Всеведающий слеп и глуп, как тать,
Как против слова в поле полем
И по полям бегущая строфа:
Здесь от грозы до вдоха – шепот пыли,
От влаги до зори – туман.
Твои слова: начала, морок.
Твой город – весть,
Но все еще взыскуем продолжения
И тискаем кривые горизонта.
 

[…]

 
Галактическая дыра
Вневременного твоего молчания о частностях,
Размытые границы, краски спектра, чаще грешащие красным —
Так отмечается волна отступления… отступление
Волны, капитуляция. Нам —
Прочие кажущиеся диссонансы:
В каплях, в казуальном Эхо, в эго,
Наступающем на пятки плоскостей настоящего.
В звуке.
Прочее – шум.
 

[оратория мерзнущих мочек]

 
миметис-меметна мимике отстранения сухого остатка,
в торбу скарб высыпать
как старик,
в страхе отступающий от границы – вглубь
материка/
океана/
оврага/
овина/
и моя голова повинна в сечении
если не золото’м, то изрядно
отдающем картавым эль
слюды, ро’дная…
следствие усечения —
непостижимость края
нелестной услужливости
ацефала,
взыскующего шляпы
об эту пору крестителя/
вора…
свора святого растяпия
растянута от платяного
занавеса спасителя = [равно] до
рова
(О)
Я не увижу ни
холода, ни
слова доброго.
единого.
одного.
в секунду лишнего
неугодного
благоразумия.
 

[наброски к тезисам об озимых и животноводстве]

 
и только над городом. и только
над
городо
городить границами
пунктиры,
отточия,
переносы.
империя, начиная с красной строки,
за щекою
хранит
пулю…
расписываясь в собственной любви
к человеку,
к многочисленности вопросов
об излишестве
жития, выпрастанного вовне
(железный город в корчах, в огне,
исчезает в окне/в окопе/в отбросах)
любую другую
любовь любо беречь,
но не к твоим
прижизненным лаврам,
сентиментальным увечьям, литаврам,
тиранам и встречам
рабочего и капитала…
над горизонтом несло копотью
в окно колотило метелью,
металлом,
нестройным прочим.
религиозный озноб,
экстаз единения с нацией, впрочем,
будучи даже изрядно побитым молью,
зае…
 

[палестинская бородатая рыбина или чорные полковники на папертях]

 
Веха (о) zвери:
Мальчики, зубами и членами рвущие время на части,
Девочки-частности, давящиеся настоящим.
Фюрер бредит музыкой и архитектурой
В их руине; мои спичечные скульптуры
Выгорели.
 
 
Сентиментальная мерзость, лубок
Немудреной изжоги в миниатюре,
Складной, состряпанной по фигуре
В два полюса: желчи и сахарной ваты
Раздвоенность мимикрии, посаженной на кол.
Ты – моя голубка, я – твой голубок.
 
 
В том бессловесная небесная Монголия,
Где толпы внутреннего выгорания,
Сношения не_лепости перстом камлания
В зеркалах отражаются не то тризной кирзовой, не то инквизицией…
В равной мере портящих экспозицию
Пернатой обездоленности оратории.
 
 
Дрязга,
Я от яблоньки куцей косточки отплясывал.
Все едино: в чалме ли, в рясе —
В сердцевине положен трепет сердечной мышцы, кишок – то же.
Т.е., своего рода схожесть. Пусть нутром, не рожей.
После – тоска.
 

[man among the ruins]

 
…ко времени отсутствия тебя в пейзаже, кроха,
когда маленькие солнца, выпекаемые всухомятку
на лодочках бездомных ладоней, хранящих тепло выдоха/вдоха,
дыхания, прикосновения к летнему камню города, к груди под майкой,
и весеннее равноденствие, равномерное, равновеликое,
как возможность наблюдать движение льда в июне
(наши последовательные шаги друг от друга, чужое
преодоление спеси, сумятицы, притяжения. Скуки)
сливаются всхлипом заблудившегося в океане,
где ни китов, ни суши, ни – горизонта…
и это, пожалуй, самое страш/нное/иное,
если верить точке отсчета пилота
идущей ко дну субмарины/снаряда/зонда.
я не вижу ни космоса, ни вершины. Поле.
отсюда и дальше – насколько хватает взгляда.
дистиллят не слезы, но дождя, и кроме
ничего. Геенны ли, горнего сада.
Отсюда сама идея ада смыкается пустотою.
 
 
Там, где нас не останется, станут пустыни, дюны,
Там, где мы упокоимся – там прорастем травой —
Бессловесный, первый придет огонь – звездой,
И упадет в наш лес, зияющей раной. руной.
 

[диптих для школьной тетрадки]

i/

 
Возвращаюсь из варваров.
Тонкая кожа
Цивилизации
Не лопается под острием взгляда.
Еще есть, к чему стремиться —
Каплями пота на лбу
Выступает прошлое,
Скользит по щекам, размывая перспективу:
Точно мутное стекло между мною
И миром
Там, вовне,
Где так много огня.
 

ii/

 
Разными цветами день мазали,
Собирали горстями.
Гостей привечали, приветливые…
Вот только отвечали всегда невпопад,
И глядя как будто мимо.
Несовершенно —
Тихий, холодный чай.
Голодно. Над городом – пыль.
Время сияния, но небо ненастно.
Разбирая скоропись капель в ладонях,
Упускаю твои отражения.
В минувшем – чуждые знаки.
Слова.
 

[рага попутного ветра]

 
тени тлен
по капле в купели пепла
и в скатерти-на_изнанку
выдавливать из оконечников
памьяти точно
татлин тот
крыльями с башенок окрестился,
крысонька
да и я спросонок
глазоньки отворяя
вне гляделся,
где – белы'м бельма рисовать,
пока
каплет в донышко
глазок, детонька,
точкой ставших
и ручёнкой в окошечко
тонко купели звати
от осени – к паводкам,
там кранов маковки
тонут,
тем карты край
картаво
разлинован вдоль вен
устья.
весне пусто
от слога талого,
от пущенного рукою твоею кораблика
к краю без моря.
 

[morgon raga xiv]

 
Гумберт… купидоны…
культурная свалка.
Из прошлого – в памяти всплывают жестяные бидоны
Остов самосвала,
Остров повешенного,
Шарф, прялка —
Мир приходит в движение
Так притяжение
вещи тем сильнее,
Чем ты дальше от центра/сердца,
которое – только? – «бьется»,
Сокращаяясь, гоняет кровь по руслу,
Под кожей
Челове-рек
я, как человек, —
Сосуд, ссуда, ложная
память, Кроткий,
с последним ударом гоню товарняк
жизней
по насыпи самовнушения
под откос
И внутри ревет, смеется
Звериная рожа,
Дрянь.
из искры
Электрической появляется солнце
Часть – сон целого,
тот, что краше,
но не огнем —
подношением,
жертвой, звезда
раз за разом впадает в детство
недоступное глазу спящего.
 

[синdrёm наблюдателя]

 
После потопа приходил ветер,
Сумерки.
Лунная Алиса собирала мелки
И чертила рожицы чертовы
На прожорливых стенах твоего города;
Великие пижоны носили котелки и
Лиц струны
Парадоксально старых,
Носились со своими небесными взглядами,
Падали…
Четные дюны
Великой пустыни, берущей начало
От окружной, истончались
В горизонталь моря покоя,
Увенчанного льдами
Равнодушия, тенями
Юных, нами —
Щедро унавозивших
Беспочвенность спор/а.
Теряя время на берегу молчаливого моря,
Сам отсчитывал порхающих Икаров,
Икал.
 

[простейшая калькуляция]

 
ампутированный требник,
надбровный серебряник: за-
пазу-хой-веры (9/3)
я
от прикрытой двери
ищу выхода
с изнанки травы,
прорастающей на северном склоне
кайласласковой в неверном
свете третьей луны
Сатурна,
где твои
механистические
атавизмы п [л] утают, спутники
бестолковые, вне
берегов, орбит. Где
взнузданная моя
астролябия
сбоит,
да и курс сбит.
у горизонта в нагрудном кармане —
слепой плевочек:
так держи путь, дружочек.
 

[моё путешествие в город живых]

 
Это не работает.
Прямая
Твоей очевидной истории вспорота
Вдоль: четкий порез, гладкие края —
Не зарубцеваться.
От букваря
К каждой последующей точке
В ночной сорочке
На голое тело призрак
Ступает босыми ногами по —
Тоньше волоса – неуловимой нити,
Пытаясь не
сорваться.
 
 
По рисунку из детства исследуя космосы,
Отражений пространства раз за разом теряю —
Отброс – прозревая
В малом, целое от вещи [вещего] образа
больше
Не_ [р] _воспринимаю.
 
 
Есть две лжи. и одно – умолчание.
Между ними топочут крУгом болтливые, головами кивая:
В золоте здесь_Вавилона с кнутом
нищий
Ищет подаяния,
Вожделением праведности плоть усмиряя.
 
 
Разделяемый настежь, безмерной тяжбой врасплох застигнут,
Многоликий – бес [енок] из солнечной стружки
Отливает пулю
непутевым
благоволителям
Внеочередной и равновеликой,
х**ли
 
 
А в полночь в малометражке, в сквоте, в квартире,
В прицепе, исколесившем всю географию – самозваный/
Не важно где, но
простоТак-Человек вырастает до размеров звезды и,
Засыпая, в коем-то веке становится равным.
 

[март]

 
Март
Холоден и звонок.
Ютится в закоулках утра:
Где каждый
Зверь как человек —
Тонок,
свят
И солнцу тянет свои руки.
 
 
Я в небо смотрюсь глазом зверя,
Как в зеркало,
Сонно качая пыль ветра на ресницах,
И карлики неба Эль
Коверкают
Непослушными язЫками
Птичьими.
 
 
Так и река велит руслом шумливая:
Берегом беги.
И молодые побеги
Исподволь
По поверхности речи стелют
Тени вольные.
 
 
До земли каменным лесом просЫпалась
Неуемная щетина неба.
ПросыпАлась набатом алым,
Взнуздалая,
И по-суху шарилась, белая,
 
 
Пока от берегов отступались
Лодочки ваших узких ладоней,
Незримые вильи купались
В студне воды
водопроводной.
 
 
Март-мытарь по крови прокрался
И небо жолтым выкрасил.
Долго смеялся
Над мотом, благоволитель,
Су’дьбы тасуя в невидаль.
 

[комментарий к убийству]

 
Великий человек взглядом надежды в окно впрягался:
Там парусиновый страус болтался бестолково между морем и морем,
Там юркое и неотвратимое светлое будущее происходило со всеми и сразу;
Вот тракторы волочат памятники, тем памятки маячут в окурки сложенные,
Сложные лица у прохожих, обеспокоенные,
Но лепо причастные великой идее.
Так и великий человек мыслею ввинчивается в мяса истории, почвами потчуя кровные святки,
Свояков колядки: мы-то ведаем, там – прошлое в золоте побед плещется,
Заповедное, ровненькое, точно стрижка ежиком на голове подростка.
Великий человек ружья собирает и выстрелы – по лицу его тени снуют туда-обратно – душИ отдушины,
Но если белка глазом мигнет на самой высокой башне – тот час же приставы смерти округ нее сгрудятся,
Пулей ведомые. Великий сеятель тени шагает, украдкой, над суетливыми макушками,
Обитатель тины, не ведающий сегодня. Срезает ветки маслинового дерева, садок ровняет.
Вьются по обочинам подорожников заросли и лапушата.
Человек с башкой стервятника на стуле сидит, шатается.
 

[одна зарисовка с натуры]

 
Окна деревень зрячих
Поворотили взоры огнями полные:
Здесь подземные, о-без-доленные
К солнцу выходили; дальше —
 
 
Губами чужими трогали воздух,
Доверчивые, точно жеребенок.
Вольный дух
Весенний – плескал из гортаней, зво'нок.
 
 
Все неслось облаками
неба поперек
И даже самый чахлый росток
Задирал свою кустистую голову,
Безбровый.
 
 
Дунай пил тепло из моей ладони,
Разбрызгивая солнц искры,
Чистый,
Ластился, быстроногий до'лог,
Бессонный,
С ним рядом – шаг-в-шаг – бежал обитаемый
Город.
 

[еще одна зарисовка с натуры]

 
Тильтиль латал леты лат
Кожаные пластины;
А я дремал на именинах
Бога, спутав бег нитей дат.
И город стоял столикий
За солнцем, тенями балованный,
В зелень чужих глаз роняя обереги, блики,
Берегов приданое.
Несли воды вне льда тело тонкое,
Там же дымом землю повторяя,
Звенел капелью, робкий.
Таял.
Тянул солнца яд душу застылую,
Глядел вещей насквозь, пугливый,
На губах толпились музыки звери
Безвидное
тихое
пели.