Текст книги "Русские вопреки Путину"

Константин Крылов
Русские вопреки Путину (сборник)

Политика

Эрефия как политическая реальность

Опубликовано на АПН 3 февраля 2006 года

Российское общество по привычке определяет себя как «транзитное» – то есть «общество переходного периода», движущееся откуда-то куда-то. Пелевин в своем худшем сборнике, правда, обозначил эту траекторию как «из ниоткуда в никуда», – но, по чести говоря, это типичное брюзжание. Нам может не нравится ландшафт, по которому мы перемещаемся, но отрицать его наличие глупо.

Теперь несколько слов о самом концепте социального движения. Для того чтобы к нему подобраться, нужно сказать несколько слов о движении физическом. Чем движение отличается от покоя? Покой – это состояние, в котором тело не меняет своего положения относительно среды, но при этом может в любой момент начать движение в любую сторону. В каком-то смысле слова именно покоящееся тело обладает максимальной свободой выбора. Разумеется, чтобы нарушить состояние покоя, нужно приложить какое-то усилие – и для преодоления инерции, и для того, чтобы разбить какие-нибудь оковы, сковывающие это самое тело и не дающее ему начать движение. Но это неизбежные издержки.

С другой стороны, движение – штука обязывающая. Даже если тело движется в пустоте, свернуть его с заранее предопределенного пути не так-то просто: тело обладает инерцией. Если же движение происходит, что называется, на местности, тут все совсем круто: как правило, движение происходит не абы как, а вдоль русла, внутри колеи, и так далее. Чем быстрее тело движется и чем глубже колея, тем меньше шансов на незапланированный поворот.

Все это относится и к социальным движениям. «Транзит» – это ситуация практически безвыходная: все процессы идут «согласно своей собственной логике», то бишь неуправляемо. Собственно, само наличие «логики процессов» и есть первый признак «переходного периода». Когда людей – в том числе и тех, кто, по идее, имеет возможность и право контролировать эти самые процессы – просто несет куда-то, и они понимают, что никакие их личные планы не имеют значения, а надо просто ловить ветер и не вставать на пути урагана: это значит, что общество претерпевает спонтанную трансформацию, которая произойдет так или иначе, хотим мы того или нет.

Еще один признак «транзитности» – трудности с описанием происходящих процессов. Нет, циферки могут быть известны – но неизвестность цели происходящего движения их совершенно обессмысливает. И только когда трансформация завершится, когда новая структура общества устаканится и осядет муть, тогда-то и станет ясно, куда оно все шло. И торжествующая сова Миневры вылетает и заводит свою неблагозвучную песнь.

Так вот. Следует признать, что на сегодняшний день транзитный процесс, начавшийся в годы «перестройки», закончен. Новое российское (точнее, «эрефское») общество в общих чертах сложилось.

Это не значит, что оно просуществует сколько-нибудь продолжительное время: мы говорим не об этом. Важно то, что не осталось ни одного естественно идущего процесса, который мог бы привести к масштабным трансформациям этого общества. Транзит завершен. Эрефия состоялась. Надолго ли – это, повторяю, совсем другой вопрос. Но то, что есть, внутренне логично и в этом смысле стабильно.

У меня нет тщеславного намерения одним махом описать всю систему в целом. Возьмем для начала только один ее срез – выстроенную структуру властных (и прежде всего внутривластных) отношений, причем уделим вершкам больше внимания, нежели корешкам. Думаю, такой подход оправдан хотя бы в ознакомительных целях. Никто ведь не начинает осмотр нового дома с фундамента: он в земле, его не видно, зато блестящий медный флюгер над кровлей виден за милю.

Структура Эрефии не похожа ни на политические режимы развитых демократий, ни даже на те режимы, которые установились в постсоветских государствах. Откровенно говоря, она вообще ни на что не похожа – что и вызывает недоумение у наблюдателей, которые привыкли списывать все странности и уродства на «транзитность».

Между тем, следует вспомнить о том, что сама трансформируемая структура – то есть РСФСР – была уникальным явлением, не имеющим аналогов в современной истории, причем куда более экзотическим, нежели весь СССР в целом. Эрефия же наследует именно РСФСР, а не СССР.

Первое, что стоит вспомнить про РСФСР, – так это то, что она никогда не была самостоятельным государством. Более того, она была менее самостоятельна, чем любая другая советская республика: те могли фрондировать, играть в политику (в том числе и в национальную политику) «и вообще».

РСФСР была предельно задавленным, предельно несамостоятельным субъектом, не имеющим даже собственных советских органов управления – например, «своей» компартии (и много чего еще «своего»). Считалось, что все это ей заменяют «союзные органы». Однако «союзные органы» мыслили «союзными» же категориями, при этом республиканские органы занимались – как это им и полагалось в подобной системе – лоббизмом, соперничеством за ресурсы и стягиванием их на себя. РСФСР же не имела именно лоббистских систем, защищающих Россию от Союза. В результате все издержки и неприятности доставались именно РСФСР[1]1
  Из этих издержек стоит упомянуть хотя бы разрушение Центральной России, колыбели русского народа. Часть территории была просто физически уничтожена (например, затоплена: «пошла под электричество»), часть просто разорена. Деструкции подверглась и социальная структура: все, что делалось на территории России, было несовместимо с нормами русской жизни. Наконец, на символическом уровне, центральный район был унижен так, как не посмели бы унижать ни одну «союзную республику»: достаточно вспомнить то, что практически официальным названием сердца России стало слово «Нечерноземье». Это было логичным следствием политики «пригибания» русских, «мягкого русоцида», проводимой союзным руководством со времен Хрущева (который весьма проницательно обозначил это как «возвращение к ленинским нормам). Сейчас Центральная Россия представляет собой огромный пустырь. Все старейшие русские города, кроме Москвы, являются «черными дырами», зонами антиразвития.


[Закрыть], что воспринималось местными элитами как нечто привычное и неизбежное.

После расчленения Союза все республики, кроме РСФСР, довольно быстро освоились со статусом независимых государств. Разумеется, они понимали независимость по-советски, то есть как независимость прежде всего от Москвы и постоянное вымогательство ресурсов. Эти навыки пригодились им как в разговорах с Москвой, так и с новыми хозяевами мира, то есть с «вашингтонским обкомом».

«Российская» же элита, вылупившаяся из неполноценной «республиканской», не умела и не хотела уметь даже этого. Она в принципе не обладала навыками и установками, позволяющими существовать без внешнего контура управления.

Отчасти нехватку внешнего контура восполнили услуги Запада (прежде всего США), долгое время игравшего роль внешнего управляющего контура. Запад и сейчас ее играет – по крайней мере, в тех областях, в которых сам считает нужным. Однако задачи управления Эрефией на уровне земли были перепасованы местной администрации.

В конце концов, она с этой задачей справилась.

Решением оказалось восстановление партийно-хозяйственных структур, организованных, однако, по новому принципу, до какой-то степени обратному по отношению к советскому.

В советское время Партия была одна. Политическая система СССР была похожа на ленту Мебиуса, в отличие от аккуратных двусторонних колечек «старых демократий», с их «внутренней консервативной стороной» и «внешней либеральной» (На самом деле «правое» и «левое» в политике соотносятся скорее как «внутреннее» и «внешнее».) Советский же «нерушимый блок коммунистов и беспартийных» был фигурой топологически противоестественной и труднопостижимой уму. Что, впрочем, не мешало ей работать, и достаточно эффективно. (То, что Партия представляет собой одностороннюю поверхность, можно было понять, например, по такой странности, как долгое сохранение буквы «б» в названии – ВКП(б). Это было именно обозначение стороны – «большевиков», – причем в ту пору никаких «меньшевиков» уже не было и в помине. Они присутствовали своим отсутствием: никакого «м» быть не могло, но «б», собственно, на это и указывало. Отсюда же и такие, казалось бы, странные выражения, как «право-левый уклон». На односторонней плоскости такое возможно.)

Главной функцией КПСС была подготовка кадров. Человек, хоть сколько-нибудь рассчитывавший на советскую карьеру, должен был сначала вступить в Партию, заплатить за лотерейный билет в один конец (ибо из Партии – в силу все той же односторонней природы – выйти было нельзя, из нее могли только исключить – что считалось серьезным наказанием и почти автоматически влекло за собой социальный крах). Не всякий партийный чего-то добивался – однако именно Партия готовила будущих начальников.

Разумеется, начальниками становились не все. С остальными нужно было что-то делать – ну хотя бы как-то утешить, компенсировать их провал хотя бы символически. Это достигалось разными способами, и, прежде всего, «идеологической работой». Именно не прошедшие наверх коммунисты максимально индоктринировались: начальство оставляло за собой право на цинизм, беспартийные обрекались на безразличие (к этому цинизму).

Интересно еще, чем именно индоктринировали неудачников. Так называемая «коммунистическая идеология» времен позднего социализма – не в ее парадном, а в подлинном виде – предназначалась прежде всего для слоя рядовых партбилетников: партийных, но начальниками не ставших. В отличие от «красной веры» времен бури и натиска, эта идеология была не оружием победителей, а утешением (можно сказать, опиумом) для проигравших[2]2
  Интересно, что именно эта сторона дела сейчас вспоминается с трудом. Отчасти это объясняется тем, что в современном «дискурсе» советский период освещается крайне искаженно. Например, практически во всех художественных или документальных текстах, написанных сейчас о семидесятых, начисто отсутствует образ обычного партийца – не начальника и не тайного диссидента, а рядового обладателя партбилета. Между тем мировоззрение именно этого слоя людей и было определяющим, «задающим тон эпохи».
  Если сравнивать «большевизм» времен тридцатых (и его последний всплеск в шестидесятые) с этим новым мировоззрением, то разница будет состоять вот в чем. Ранние большевики были людьми, настроенными на близкую и эффектную победу над капитализмом. Потом заговорили о «победе в конечном итоге» (то есть после дождичка в четверг). Поскольку же победа, отнесенная в неопределенное будущее, на нормальном человеческом языке называется поражением, возникает следующий слой риторики, уже чисто компенсаторный – «да, мы никого не победили и никогда не победим, мы даже никого не перегоним, мы будем вечно отстающими и отставание это будет только расти, зато мы сохранили…» (дальше начинаются ламентации на тему того, что же именно мы «зато сохранили»: «ценности народа», «духовность», «верность идеалам» и т. п.). Когда же ценность всего «сохраненного» опускается до нуля, происходит «перестройка».


[Закрыть].

В этом смысле аббревиатура КПСС оказалась очень удачной. Партия была именно что КПСС – командный пункт Советского Союза. Партия командовала[3]3
  Не «правила», не «управляла», а именно что командовала. Разница между этими словами есть, и существенная – но сейчас не будем об этом.


[Закрыть] страной. В частности, из ее недр выходили командиры. Партия была единственной школой командования, и воротами, через которые должен был пройти каждый управленец. Стать начальником, не вступив в партию, было практически невозможно (или очень сложно – примерно так же, как заниматься наукой, не имея на руках диплома).

После развала советской системы в Эрефии начались попытки создания «настоящих партий». Что привело – помимо вскармливания разнообразных «Гайдаров» и «хакамад» – к появлению КПРФ.

Первоначально КПРФ планировалась именно как «Коммунистическая Партия РСФСР», но времени поиграть в эту игру у нее не оказалось.

Как известно, возглавили КПРФ партийные болванчики второго эшелона, оставшиеся не у дел во время Большого Хапка конца восьмидесятых – начала девяностых. Но костяк, живую силу ранней КПРФ составили так называемые «простые честные коммунисты». Иными словами, как раз те, кто в советское время купил пустой билет: вступил в Партию, но не пошел наверх. Туда же слились те, кто уже сошел с дистанции – по возрасту или по другим причинам. Естественно, такую партию просто не мог не возглавить «человек-неудача», «Зюганов с бородавкой». «Выиграть» такая партия – особенно по-крупному – тоже ничего не могла: она состояла из уже проигравших, привыкших жить в ситуации проигрыша. Что, разумеется, ничего плохого не говорит о честности, благородстве и даже жертвенности рядовых активистов КПРФ. Правда, надо иметь в виду, что советская идеология для проигравших как раз и культивировала именно эти качества.

Аналогом же покойной КПСС – и полной противоположностью КПРФ – стала «государственная партия» «Единая Россия».

Впрочем, слово «аналог» здесь не вполне уместно. «ЕдРо» – не столько двойник КПСС «в новых условиях», сколько ее прямая противоположность. Ибо если КПСС была кузницей кадров и сливным бачком для отходов процесса ковки, то ЕдРо является, наоборот, партией кадров уже состоявшихся. То есть – партией начальников.

Если мы посмотрим на состав «ЕдРо», то увидим удивительную вещь: в Единой России состоят только начальники. Речь идет, разумеется, не только о крупных начальниках, но о любых начальниках вообще, включая «уровень жека» – и вплоть до самой верхушки.

В настоящий момент Партия Начальства полностью завершила свое строительство – в частности, свила свои первички по всей стране. В «первичках» состоит мелкое и мельчайшее начальство «жековского уровня». Казалось бы, это почти такие же люди, как мы. Однако достаточно немного поговорить с любым из них, чтобы убедиться в обратном. Начальство сейчас – в том числе и самое-самое ничтожное – консолидировалось и прекрасно осознает себя именно как касту со своими кастовыми интересами. Ну, например: в ходе последних выборов именно мелкое начальство проявляло чудеса рвения и усердия для того, чтобы мешать неединороссовским кандидатам вести агитацию. Тут важно заметить, что это была не только и не столько работа по «указивке сверху» (хотя указивка, разумеется, тоже имела место), сколько сознательность – то есть понимание своих кастовых интересов и следование им. Понятно, что верхушка «ЕдРо» осознает эти интересы в высшей степени отчетливо.

Важным сюжетом в этой теме является взаимоотношение начальства (и его партии) с силовыми структурами. Известно, что Эрефия – «ментовская страна».

Численность сотрудников МВД у нас колеблется от полутора до трех миллионов человек. Недавно подписанный указ Путина устанавливает предельную численность внутренних войск примерно в 800 тысяч, но это не считая войск МЧС, а также разного рода «прочих» силовых структур, умеющих теряться в статистике. Скорее всего, общую численность «силовиков» разного сорта можно оценивать миллиона в два, и это не считая людей, послуживших в «структурах» и ушедших, но сохранивших знакомства, связи и соответствующий менталитет (простите за невольный каламбур).

При этом нужно иметь в виду, что российская «ментовка» имеет принципиально иную природу, нежели западная полиция или даже советская милиция.

Все эти структуры были выстроены в расчете на то, что «страж порядка», при всех его силовых возможностях, все-таки является гражданином, «как и все», он вооружен только потому, что имеет дело с преступниками.

Сейчас место «силовика» в обществе совершенно иное. Современный российский «силовик», начиная с рядового опера, – это вооруженный начальник, то есть высший тип начальника как такового.

И хотя закон запрещает силовикам (как и госслужащим) состоять в политических партиях, смычка их неизбежна.

Ее символизируют Грызлов и Шойгу (руководившие партией, формально в ней не состоя, – уникальная с точки зрения мирового опыта ситуация), а реализуется она через создание института «сторонников», а также через тесные неформальные контакты.

Интересен вопрос о руководстве – точнее, о руководителе – Партии Начальства. Очевидно, что номинальное ее руководство, при всей его влиятельности, является лишь исполнителями воли первого лица. Путин, с другой стороны, не состоит в «ЕдРо». Однако, учитывая особый характер партии – именно как объединения начальников всех уровней, – последнее не имеет никакого значения: «главный начальник» является и главным в партийной иерархии де-факто.

(Одним из возможных (хотя и маловероятных) вариантов дальнейшей политической судьбы Путина после истечения второго срока президентства мог бы стать пост «начальника партии начальников» – то есть занятие в ней поста, аналогичного посту «генсека» в КПСС, но называющегося иначе. Это позволило бы какое-то время контролировать нового президента вполне легально. Но, скорее всего, это не потребуется.)

Разумеется, у Партии Начальства существует и свой комсомол. Это – движение «Наши», которое не сравнивал с ВЛКСМ только ленивый.

Однако и здесь имеет место все та же инверсия. Если советский комсомол был «кузницей кадров», место выдвижения и продвижения, то «Наши» задуманы скорее как всероссийская обслуга «ЕдРо», «припаханная» для некоторых специальных надобностей. Уже сейчас видно, что в число таковых входит работа массовкой и клакой (для стимуляции «низовой» уличной активности – «покричать, помитинговать»). Возможно, им доверят также силовые акции (то есть дозволенное начальством хулиганство разной степени тяжести – если угодно, «работа хунвейбинами»).

Учитывая, что «Наши» были официально созданы для противодействия «оранжевой революции», можно уверенно сказать, что все это было предусмотрено еще на проектной стадии.

Разумеется, молодых «нашистов» все это не смущает. В стране, где социальные лифты заблокированы намертво, членство в «партии обслуги» рассматривается многими как шанс выбиться из безнадежного прозябания хоть на полсантиметра вверх. Практически все молодые «нашисты» рассчитывают на чиновничью карьеру.

Идеология Партии Начальства (и РФ как политической общности в целом) была окончательно сформулирована в последний год, хотя отдельные ее элементы были проговорены и озвучены задолго до этого. Тем не менее только сейчас эта идеология достигла той стадии развития, когда она становится тотальной, безальтернативной – и получает, наконец, название и официальное признание. Теперь она называется «антифашизмом».

Следует кратко напомнить историю этого явления. Так называемый «антифашизм» некогда составлял часть идеологии «демшизы». Разумеется, к фашизму (и к современному неофашизму) он имеет весьма отдаленное отношение. Это был специально выработанный дискурс, который заранее блокировал все проявления русского национализма (и шире – любых проявлений русских национальных чувств в какой бы то ни было форме) путем атрибуции русским националистам и русскому народу в целом «фашизма» и «антисемитизма» – и тем самым оправдывал разворачивающийся русоцид как «превентивную меру».

Сам по себе дискурс был отчасти скопирован с послевоенной идеологии ФРГ, стоящей на признании «немецкой вины», только немцев можно было обвинять в конкретных поступках[4]4
  Совершенных к тому же лично каждым: теория немецкой вины была сформулирована в те годы, когда практически каждый немец дееспособного возраста либо воевал, либо имел воевавших родственников: в этом случае было уместно говорить о коллективной вине.


[Закрыть], а русских – в лучшем случае в «преступных намерениях». Впрочем, последнее не помешало эффективному «закошмариванию» общества: достаточно вспомнить, что в начале девяностых разговоры о близящихся еврейских погромах были совершенно обычной темой, постоянно обсуждавшейся в СМИ, равно как и красочные описания «комунно-фашистского реванша».

Однако за последние годы многое изменилось. С одной стороны, классическая «демшиза» постепенно растратила свой символический капитал (прежде всего в глазах власти) и, в конце концов, лишилась рычагов влияния и ушла в глухую оппозицию. В свое время этот факт вызывал у русских патриотов определенные надежды на то, что вместе с демшизой умрут и ее идеи. Это было наивно: власть предпочла приватизировать полезные ей идеологические инструменты, «переписать их на себя».

А с другой – в становлении российского «антифашистского» дискурса сыграл большую роль нынешний кризис европейской идеологии, основанной на культе Холокоста. Кризис этот привел, как это обычно и бывает, к дальнейшему закручиванию гаек и ликвидации части терпимых ранее вольностей: достаточно вспомнить тот же процесс над Дэвидом Ирвингом, который даже в политкорректной Европе воспринимается неоднозначно. Если учесть еще и русофобию, являющуюся одним из краеугольных камней европейского мировосприятия как такового, но в наше время особенно обострившуюся, то можно понять, как хорошо кореллирует отечественный «антифашизм» с «антифашизмом» западным.

Следует подчеркнуть, что идеология «антифашизма» была не только озвучена на самом высоком уровне, но и утверждена в качестве государственной путем экстраординарным, не имеющим аналогов в пятнадцатилетней истории Эрефии символическим действием – собранием на Поклонной горе всех легальных политических партий под эгидой Партии Начальства и заключением «Антифашистского пакта».

Это действие не просто выбивается из привычного ряда кремлевских «мероприятий» – оно указывает именно на утверждение «антифашизма» в качестве обретенной национальной идеи.

При этом «национальная идея» Эрефии есть идея антинациональная, то есть антирусская. «Пакт» направлен против всех тех, кто выражает интересы русского народа – более того, отныне всякое представительство или хотя бы озвучивание этих интересов приравнивается к преступлению, а все обостряющаяся борьба с «русским шовинизмом» – острием и стержнем госполитики, обращенной к населению.

Как известно, любая власть, осознающая, что ее действия непопулярны, старается переложить хотя бы часть ответственности за них на других людей. Это происходит в двух формах – во-первых, непопулярные инициативы могут озвучиваться «со стороны уважаемых граждан», и, во-вторых, ими горячо одобряться. И то и другое снимает с властей часть ответственности за их действия: ведь инициативник или лизоблюд берут ее на себя (или хотя бы делают вид, что берут). Отсюда и востребованность этих древнейших профессий.

Одной из интересных для исследователя черт советской власти был способ организации общественных компаний по одобрению или инициированию непопулярных действий, особенно в политической сфере.

Здесь существовало известное разнообразие подходов. Так, цены на хлеб поднимались «по просьбам трудящихся», причем от конкретных трудящихся практически не требовали открытой поддержки этих решений. Зато исключение какого-нибудь политически неблагонадежного человека из академической институции или литературного объединения (то есть из Академии наук или Союза писателей), напротив, оформлялось как инициатива конкретных людей, обязательно с личными подписями под соответствующими документами или даже публичными выступлениями на эту тему. Иногда неприятные инициативы озвучивались через коллективные письма «от имени трудящихся» – те самые «не читал, но осуждаю».

Наконец, существовала еще одна форма «одобрямса» – через специально созданные для этой цели организации. Например, многие важные инициативы во внешнеполитической области озвучивались не с партийного или государственного уровня, а через такие рупоры, как, например, Советский комитет защиты мира. Для крайних случаев существовали даже такие странные (в советском контексте, конечно) организации, как Всесоюзный совет евангельских христиан-баптистов (ВСЕХБ) или Антисионистский комитет. Конечно, все эти формы активности были ориентированы прежде всего на внешний мир, прежде всего на Запад. Советские люди относились к этому спектаклю со снисходительным презрением – но их мнение никого не интересовало.

У новой, «демократской» власти таких организаций не было. Зато, в отличие от «совка», имелась «цепная общественность» либеральных воззрений, которая охотно и почти бескорыстно взяла на себя эти функции. Статусные люди – актеры, режиссеры, барды-поэты, труженики пера – которые непрерывно требовали реформ и крови, крови и реформ. Те же люди кричали о «погромах», а в 1993 году устно и письменно требовали крови защитников Верховного Совета. Стоит вспомнить хотя бы знаменитое письмо 42-х, требующее запретить и распустить указом Президента все виды коммунистических и националистических партий, ужесточить и заставить работать законодательство, «предусматривающее жесткие санкции за пропаганду фашизма, шовинизма, расовой ненависти» (знакомо, не правда ли?), закрыть по списку все хоть сколько-нибудь русские газеты, журналы и телепередачи и так далее, и тому подобное.

Не то чтобы Борису Николаевичу было совсем уж необходима эта активность, но она изрядно пособила: на все вопросы, задаваемые после известных событий, Ельцин мог ответить: «вот видите, вся интеллигенция была с нами».

Это имело и пропагандистское измерение. В рядах любителей реформ были люди, искренне любимые народом, – например, популярные актеры (какая-нибудь Лия Ахеджакова, которая требовала крови защитников Белого Дома, но при этом была безумно популярна из-за сентиментальных воспоминаний о хорошем советском кино, в котором она снималась).

Однако это было при Ельцине. Нынешние власти такой стихийной поддержки со стороны «лучших людей» не имеют: Путина в либеральных кругах принято не любить. В случае надобности подписать какое-нибудь новое «письмо 53-х» с требованием побороться с фашизмом по полной (вплоть до смертной казни для русских националистов или легализации каких-нибудь «чеченских интербригад» для наведения уличного террора) будет просто некому.

Что делать? А вот что: заранее обзавестись государственным органом, который будет такие письма писать и такие требования выдвигать. Куда посадить интеллигентных и популярных людей, чтобы они все это сочиняли и подписывали.

Именно за этим была организована Общественная Палата, невыборный орган, устроенный как собрание популярных и уважаемых (ну, относительно популярных и относительно уважаемых – типа Аллы Пугачевой) людей, которые будут выходить с чрезвычайными инициативами и требовать чрезвычайных мер[5]5
  Реакцию обывателя предугадать нетрудно. Недалекий и сентиментальный, он будет ахать и плескать ладошками: «Пугачева вон фашизма боится, Аллочка наша Борисовна». Потом выйдет старенький Церетели, за сердце схватится, вспомнит фамилию: «Эты нэлюды фашысты хатят меня убыть за то что я грюзын! вах, как нэ стыдно!» Выйдет какая-нибудь учительница из Ставропольского края, тоже за сердце: «Я учу детей добру… а тут у нас фашисты по улицам ходят! Не место им на нашей земле! Сделайте же что-нибудь!» Муфтии, патриархи, популярные актеры, стоярдовые бизнесухи – все они хором взвоют: «Убей их всех, Путин, убей, посади их всех куда-нибудь в темный подвал». «Лишь бы не было русского фашизма, очень уж мы его боимся».


[Закрыть]. Это будет подано народу как «ну вот посмотрите, лучшие люди страны нас просят и умоляют о репрессиях»[6]6
  Кстати: если начальнички у нас не совсем глупы, то они будут передоверять Палате и кое-какие «добрые дела» (для возбуждения симпатий народа и успокоению рудиментов совести самих членопалов). Типа, Палата будет раз в год делать народу всякие ма-а-аленькие добрые дела – скажем, выбивать для каких-нибудь старушечек какие-нибудь копеечные льготки, выдавая это за огромные достижения.


[Закрыть]. Палата, таким образом, возьмет на себя роль «золотого петушка», громко кукарекающего в ту сторону, откуда исходит опасность для царства. Учитывая официальную идеологию РФ, нетрудно догадаться, что опасность всегда будет исходить от русских, этих неизбывных носителей «фашизма и ксенофобии», а спасение будет неизменно усматриваться в продолжении русоцида.

Практика подтверждает это. Члены Общественной Палаты уже успели принять немало документов чудовищного содержания и сделать немало заявлений еще того хлеще. Стоит упомянуть хотя бы инициативу «членопала» Резника о возвращении спецхранов для запрещенной литературы. С другой стороны, имеет место и работа по «одобрению высочайших»: например, один из членов Палаты написал книгу, посвященную «идеологии» Путина и удостоенную, в свою очередь, высочайшего одобрения.