Текст книги "Благодарность"

VII

Наконец он дотащился домой.

Отворив дверь в прихожую, он услыхал в столовой разговор, из которого до него долетали следующие слова:

– Das ist egoistisch!

– Да как же, мой друг?

– Это ужасно!!

– Не цалуй меня, право… не цалуй… кто-нибудь взойдет… Он вернется, или Цветков… уйди!

– Я и его, и дурака Цветкова из окошка выброшу…

– Вот… ей-Богу, кто-то стукнул в прихожей… Поди, посмотри…

Ване показалось лучшим выбежать опять на крыльцо и через ворота задними дверьми войти в дом.

В задних комнатах встретил он кухарку Федора Федоровича и поспешно сделал ей несколько вопросов.

– Кто ж это в столовой, Авдотья? Авдотья очень перепугалась и пробормотала:

– В столовой?… Да кто ж там, кажется?… Дарья Ни-колавна, должно быть… Я вот все в кухне была…

– Да ты, старая, не ври! Там с Дарьей Николавной кто-то. Вильгельм этот, что ли?

– А может быть, и он.

– Как же ты, дура, смотришь?

– А мне что смотреть! разве я мамзель за ними! Вижу пришел и сидит… Это дело господское… Я разве знаю, что надо!

Цветков поднял руку.

– Да ты, барин, не изволь драться! Ей-Богу, не дерись… Я отойду от вас! – во все горло закричала Авдотья.

На ее крик выбежала испуганная Дашенька. Цветков грозно и развязно обратился к ней:

– Вы, сударыня… Вы очень гадко и подло поступаете! Молодая девушка хотела возразить; но Цветков, не слыша Вильгельма и полагая, что он ушел, почувствовал желание выместить на ней все свои горести.

– Извольте молчать! – воскликнул он. – Вы даже просто низко поступаете!

В это мгновение дверь растворилась с шумом, и Вильгельм показался в ней, сверкая всем, чем только мог сверкать.

– Не смейте оскорблять эту девушку, – важно произнес он, скрестив на груди руки a la Napoleon.

– Какое вы имеете право здесь распоряжаться? – понижая голос, ответил Цветков.

Вильгельм двинулся вперед… Дашенька бросилась между ними и хотела увести своего милого друга из комнаты; Вильгельм отстранил ее.

– Если вы, – плавно начал он, – если вы хотели бы тиранить этого ангела, то вам нельзя будет этого… Она моя, и вы должны молчать… Иначе шпага или пистолет решат наш спор!

И взяв за руку избранную сердца, дерптский студент вышел вон.

Ваня поспешил в свой покой и наскоро написал записку к Федору Федоровичу, дал дворнику рубль серебром с приказанием на чем бы то ни было и как бы то ни было лететь к нему. При этом обещал он ему от имени Ангста еще награду, если известие доставлено будет скоро. Потом заперся у себя и наполнил весь дом смелыми звуками гитарных струн.

Между тем Дашенька увидела, что колебаться поздно, очень просто взяла все свои вещи в узел, взяла свой ломбардный билет из стола Федора Федоровича, и еще проще сев на извощика, уехала с Лилиенфельдом.

Неописанно было изумление Цветкова, когда он узнал о быстроте результата, не найдя нигде молодой девушки.

С трепетом ждал он Федора Федоровича. Часы длились для него ужасно.

Сапоги его как-то особенно скрипели среди гробовой тишины коричневого домика… Не было даже сил играть на гитаре!

Федор Федорович вернулся около шести часов вечера.

Он вошел спокойно; был только очень бледен и долго осматривал все углы.

Цветков, дрожа и чуть не плача, встретил его в гостиной.

– Федор Федорыч, – прошептал он, – Федор Фе-дорыч… я ничем не виноват… Я не был дома… Простите…

– Что с вами, Цветков? – отвечал немец, несколько трепетным голосом… – Это ничего. Где же?.. – спросил он немного погодя, как бы боясь произнести имя.

– Уж нет… Уж уехали… – был робкий ответ. После этого ответа все по-прежнему смолкло. Федор Федорович заперся у себя в кабинете, а Ваня, успокоенный смиренным и почти равнодушным (на его глаз) видом своего благодетеля, потерял большую часть своих страхов и начинал снова расти в собственном мнении.

Федор Федорович не вышел к чаю; Федор Федорович не вышел на следующее утро к завтраку, не вышел к обеду; кабинет его остался заперт изнутри и на вопросы, и на зов Цветкова он отвечал всякий раз: «не мешайте мне!»

К вечеру Ваня совсем растревожился и стал упорно стучать в дверь.

– Что вам угодно, Цветков?

Дверь отворилась, и перед ним предстал бледный немец в халате, со свечой в руке.

– Чаю вам опять не угодно?

– Нет, Цветков! А вы можете прийти ко мне сидеть и трудиться, если вам угодно.

Зная, что труда он никакого не имеет, Цветков был несколько удивлен этими словами; но, думая все-таки угодить Ангсту, взял книгу и сел у него в кабинете. Федор Федорович, поворотясь к нему спиной, начал что-то копошиться около своего стола.

Так прошло около часа в совершенном молчании.

Вдруг Цветкову послышались сдержанные стоны, потом яснее, громче и наконец рыдания.

Цветков бросился к Ангсту.

– Что с вами, Федор Федорыч? Матушка, что с вами?

– Ничего, ничего, Цветков… Благодарю вас! Слезы душили его; он закрылся руками; грудь его болезненно подымалась; правая нога судорожно дрожала.

– Выпейте водицы, Федор Федорыч, голубчик, выпейте водицы, глоточек.

Цветков схватил со стола графин, налил и подал ему воды.

– Глоточек, матушка, Федор Федорыч! один, два глоточка; вот так-с.

Выпив воды, немец взял его за руку и привел еще поближе к столу. Потом достал из-под кипы разноцветных бумажек какую-то штучку, завернутую весьма тщательно в обрывок газеты. Когда он развернул газету, Ваня увидал маленький гробик; но что за гробик! Никогда еще художественная рука Ангста не производила ничего подобного.

Снаружи он был обит чорным, венецианским бархатом, и хотя длиною не доходил и до четверти аршина, однако был нежно изукрашен серебяными крестами и бордюрами.

Внутри лежала белая атласная подушечка, а к ней булавкой была приколона маленькая записочка; на записке по-немецки и поспешным почерком было набросано:

«Здесь покоится в Боге душа Федора Ангста.

Он был честен.

Родился тогда-то – умер…»

Дальше, после слова «умер», было пустое место.

– Вот мой гроб, Цветков! Когда я умру, положите меня в него… Вы не бойтесь, что он мал! Душа моя стала тоже мала! Да, Цветков… а на памятнике напишите эти слова… Они имеют глубокое значение! Можно бы положить туда дочь мою Дашеньку…

Но мало место… теперь дети ужасно растут! Она ведь скоро умрет, Цветков…

Тут Ангст замолчал.

В жизнь свою Ваня не испытал такого страха… Полутемная комната, нагоревшая свеча, этот гробик и сам Федор Федорович в халате, с такою странною речью.

– Вот, – начал опять Федор Федорович… – на этом месте она мне клялась прахом отца. Я не мог, Цветков… я не мог любить другой женщины… Она была мое дитя… На руках моих, Цветков!

Он снова закрыл руками лицо.

– Благодарю вас… вы, по крайней мере, любите ее страстно… А он! я не знаю, как он! Вот ведь и она клялась отцу… Бог меня наказал… я хотел быть отцом и мужем вместе…

– Полноте, полноте, Федор Федорыч!

Но Ангст не умолкая рыдал. Ваня взял его руки, отвел их от лица и, увидев потоки слез, разразился сам горьким плачем…

Он понял, в чем дело!

При виде плачущего Вани, немец задумался, потом примолвил, тихо отталкивая его от себя:

– Ступайте, Цветков… Благодарю вас, благодарю вас, что вы выучили немецкую поэзию… но вы не можете мне быть полезным… Вы произносите по-французски!

– Матушка, Федор Федорыч, матушка, голубчик!.. выслушайте меня…

– Нет, Цветков… Благодарю вас… вы ничем… Вы любите ее, но я все-таки… благодарю вас…

Он крепко, крепко пожал руку Цветкова, настойчиво, несмотря на сопротивление, вывел его за дверь кабинета и снова заперся в нем.

Он сдержал слово: не забыл услуги Цветкова и его немецкой поэзии.

И все содрогнулись, когда разбежалась весть, что он сошел с ума. Содрогнулся Вильгельм, содрогнулись легкомысленный Поль и ленивый отец его; – а Дашенька дней пять была совершенно холодна с молодым мужем, и на страстные объятия его отвечала слезами и отчаянными упреками самой себе. Губернатор сделал, говорят, строгий выговор самому Крутоярову, прямо заметив ему: «что лучше бы сынка посечь; да и старичку не мешало бы поменьше вдаваться в молодые и залихватские предприятия!» Помещик клялся и оправдывался целый час; приехав же домой; сделал неслыханную вещь – разбранил сына страшнейшим образом, грозился услать его на Кавказ и выгнать Вильгельма с женой из деревни, куда они удалились до приискания места в другом каком-нибудь городе. Поль все перенес очень кротко, – и молодые остались у них.