Текст книги "Благодарность"

V

Обманув слабого отца, Полинька Крутояров решился действовать по возможности быстрее. Он знал, что робкий и нерешительный нрав Доротеи не позволит ей бежать из дома немца, когда он вернется. Надо было познакомиться с Цветковым и увести его; надо было дать ей знать о последнем решении, надо было, наконец, чтоб сам Вильгельм лично убедил ее своим пламенным красноречием.

– Слушай, Гильом, – сказал Поль, – давича я думал, что все трудности кончены, когда отец согласился… Ведь еще много нужно, а времени мало… того и гляди Ангст вернется!

– Друг мой! – отвечал Вильгельм, отняв руки от лица, которое он давно уж закрывал ими, и схватив стоявшего перед ним Поля за талию. – Друг мой, научи меня, что мне делать, – ты так быстр!

– А ты-то что ж, брандер?! где ж твоя дерптская отчаянность, брат… А?

– Я ничего не могу придумать, Поль, – отвечал немец, поникнув головой, – я только полагаю, что она ни за что не согласится.

Он махнул рукой, и глаза его сверкнули. Поль засмеялся и велел подать себе трубку.

– Слушай же, – начал он, – ты ведь убежден, что записка твоя, как бы красноречива ни была, произведет небольшой эффект? Да? Надо тебе с ней видеться, Вильгельм… И чтоб этот Цветков не помешал тебе или не послал тотчас же к Ангсту, за это возьмусь я. Завтра она будет одна целый день и целую ночь; слышишь, целую ночь… потому что я знаю, как это сделать.

– Как же ты удалишь этого мальчишку?

– Не твое дело, уж я знаю!

Но Вильгельм оживился и стал требовать объяснения.

– Я увезу его в деревню, – отвечал Поль.

– Да разве ты с ним знаком?

– Хм! Буду знаком!

Тут молодой Крутояров так ясно изложил свой план, что Вильгельм вскочил и обнял его.

– Милый Поль, – говорил он, – неужто это удастся нам?! Ты говоришь правду…

Малые ручьи составляют реки… Да! Если этот Цветков будет там, она будет беспрестанно в ужасе, и я ничего не добьюсь от нее… А если она решится… быть ее мужем… послезавтра…

И, подавленный светлыми ощущениями, молодой человек опустился в кресло.

Потом продолжал более тихим голосом, как бы томясь и млея:

– Но, послушай… не рискуешь ли ты много для меня? За это может быть история… конечно, добрый друг мой, если уж человеку суждено быть обязанным в своей жизни кому-нибудь, я желаю быть обязанным тебе и твоему отцу.

– Полно, немец, полно, – возразил юноша, – бери шляпу и пойдем на бульвар.

Цветков верно будет там… Он каждый вечер таскается туда с тех пор, как кончил курс…

Цветков действительно уж рисовался в твиновом пальто и фуражке на губернском бульваре, который так красиво упирается в реку.

Походив и показав всем свой стан, то спереди, где раскрывался на белой и крепкой манишке чорный шолковый жилет с голубыми клетками, то сзади, где так плотно обливала серая материя его широкую спину, то, наконец, с боков… тогда резко выступал на бульварной зелени геройский очерк его груди; показав все это гуляющим, он сел на скамью и закурил папиросу, нетерпеливо ожидая, чтоб стемнело и чтоб губернаторские девушки выбежали из задних ворот на бульвар погулять с молодыми кавалерами, пока господа кушают вечерний чай. Он уж стал насвистывать что-то, как вдруг увидел Поля Крутоярова и Вильгельма, выходящих из боковой аллеи. Цветков довольно гордо отвернулся, как бы не замечая их.

Но, к большому его стеснению, Поль сел около него на лавку. Вильгельм подошел к каким-то дамам.

Цветков стал суров лицом и перестал петь. Поль молчал и чертил тростью по песку. Потом Крутояров стал искать чего-то в карманах и прошептал:

– Чорт знает, папиросы забыл!

Цветков, уж тронутый тем, что Поль не имеет папирос, тогда как они у него есть, чуть было не подал ему своих, но удержался.

Поль зевнул и вдруг обратился к Цветкову.

– Скажите, пожалуйста, что же это так мало гуляют? Мало народа…

Цветков побагровел и, повернувшись к нему, отвечал!

– Да-с… это правда!

– Право, мало, – небрежно продолжал Поль. – И главное, что несносно, ужасно мало порядочных людей!

Ваня, успевший несколько оправиться от первого натиска, одобрил его благосклонной улыбкой.

– Скажите, пожалуйста, – продолжал Поль, – я даже сбирался вас отыскивать…

Меня очень интересует судьба этого молодого человека, у которого я имел удовольствие вас встретить; тогда еще вы были в пансионе… этого Сережи Кольцова…

Я полагаю, что вы должны про него много знать.

– Да, мы с ним были дружны… Я могу вам рассказать все подробно.

Крутояров знал, как жаждал Цветков его знакомства, и потому, встав, предложил ему вместе пройтись, и взял его под руку.

Мускулистая рука будущего воина почти дрожала от стыдливого удовольствия, когда оперлась на нежное темно-коричневое трико аристократического рукава.

– Кольцов, – начал он, – Кольцов уехал в Москву и получил там место. Его притесняли здесь…

– У меня есть к нему очень важное письмо, – солгал Поль, – и потому-то, признаюсь, я отыскивал вас, чтоб узнать его адрес… Впрочем, я очень рад, что мы познакомились по этому случаю… я даже дивлюсь, как до сих пор… Нет ли у вас папирос?..

Цветков достал ему папиросу.

– Вы меня извините, – продолжал Крутояров, – что я так, без церемонии… Я полагаю, что молодым людям смешно употреблять разные штуки и увертки для сближения…

– Это истиннейшая правда… я сам тоже! Чем проще душа, тем она мне по сердцу, – с теплым взглядом возразил Цветков. – Ей-Богу! я вот какой человек… уж как понравится мне человек, так я весь на ладонке сам… я ведь солдат в душе! присовокупил он со вздохом.

Он даже думал, что не будет ли лучше при этом ударить себя в грудь, да как-то оробел.

Словом, первый шаг был сделан, и оба они, крепко пожав друг другу руки и обменявшись взаимными приглашениями, ушли наконец домой, оба довольные: один активным, другой пассивным успехом.

Ободренный Цветков, прощаясь, сказал Полю следующие слова:

– Милости просим, ко мне! Вы не найдете у меня роскоши… роскоши вы у меня не найдете… но найдете радушие…

Во время ужина en tete-a-tete с Дашенькой он был очень любезен, хотя не без грустного оттенка в лице и словах (этот оттенок был, впрочем, выражением жизненной теплоты). Даша была особенно бледна, часто поднимала к потолку глаза, часто вздрагивала и долго и глубоко вздыхала. На другое утро Цветков сидел в своей горенке на постеле и, аккомпанируя себе на гитаре, пел из «Аскольдовой могилы»: «В старину живали деды…»

Эту песню певал он часто с тех пор, как стал вольною птицей и начал чувствовать сильные побуждения к разным задушевным веселостям и разгулам, о которых так современно говорит эта песня, несмотря на слово «Аскольд» и на претензии самого Неизвестного.

Вдруг в стекло кто-то ударил тростью. Цветков бросился к окну, думая, что это вернувшийся Федор Федорович. Но каково было его удивление, когда он увидал под окошком Поля, в шляпе, с поднятым воротником пальто и веселою улыбкой. Цветков быстро раскрыл окно.

– Ах, извините! – воскликнул он, – я, право, и не мог придумать! Да войдите ко мне.

– Нет, – отвечал Поль, – теперь некогда… я спешу домой: сегодня мое рожденье…

– Честь имею вас поздравить…

– Ну, что тут за поздравления! Дело в том, что я зашел звать вас к себе сегодня вечером. У меня будут два приятеля… Славные ребята! Один очень даже образованный… он студент; не кончил курса… Вот, если вы любите серьезные разговоры…

– Как же-с… я все больше серьезные…

– Да мы поедем в Белополье. Вы знаете, оно ведь только пять верст от города.

– Знаю, знаю-с!.. В котором же часу прикажете?

– Приходите ко мне в шесть часов… Вы любите в телеге кататься?

– Ужасно люблю!..

– Так мы в телеге поедем… Покутим как! Прощайте. Не хотите ли лучше, чтоб я за вами заехал прямо сюда?

– Я думаю, это будет лучше.

– Хорошо. Так в шесть часов. Прощайте, Цветков!

– Прощайте, Павел Васильич!

Поль ушел. Окно закрылось, и Цветков остался один с своим восторгом. Тотчас же достал он из комода новый тук, тряхнул его и повесил на стул, спинкой кверху; вынул толковый коричневый жилет, по которому были разбросаны матовые, шоколадного цвета листья.

Жилет-то, собственно, не был безвкусен, но уж нисколько имел в себе тайного шика, свойственного, как известно, модному предмету. Сапоги, новая фуражка были также вынуты. Все было хорошо; но над перчатками Цветков задумался: у него было две пары – жолтая и белая, еще не тронутые. Наконец, после долгих прений с самим собою, решил он надеть белые, зная, что это самый парадный цвет. «Еще, пожалуй, шельма-богач обидится, если к нему на рожденье в цветных приедешь!» – подумал он с плутоватой усмешкой. И, преисполненный веселых мыслей, вышел в сад с гитарой.

Он едет в Белополье… в Белополье, где такой чудесный каменный двухэтажный дом; где такой прекрасный сад, диво искусства; ряды елок и лип, стриженных так отчетливо: то обелисками с шарами наверху, то круглыми шапками, то целыми непроницаемыми стенами! Сад, в котором ему приходилось гулять с товарищами не раз, потому что старый Крутояров, любя толпу, разрешал гулянья в саду городским жителям, – куда в Троицын день съезжался и сходился весь город, несмотря на расстояние, где пели цыгане, плясали крестьянки, курились в зеленых закоулочках самовары.

И он, он, который только с почтительною завистью глядел на крайние окна верхнего этажа, за которыми, как ему было известно понаслышке, жил счастливый наследник всех этих волшебств, жил изящный Поль, считаемый им до вчерашнего дня недоступным гордецом… он будет кутить там! Каков же должен быть кутеж, общество?

Каковы вина, каков разгул и раздолье? И громко звенели струны гитары под его могучими пальцами!

Я еду к Крутоярову ныньче, – сообщил он Дашеньке, садясь с нею за стол. Его рожденье сегодня. Вы разве с ним познакомились? Совершенно неожиданно… Вчера на бульваре.

– Я очень рада за вас, – холодно промолвила Дашенька. – Вы, я думаю, будете веселиться там. Он очень добрый и умный мальчик…

– Разве вы его знаете? – спросил с удивлением Цветков.

Дашенька покраснела.

– Понаслышке, – отвечала она, спохватившись. Цветков не обратил на это обстоятельство никакого внимания. А дело было вот в чем: Дашенька еще прежде Цветкова знала, что он будет целый вечер, а может случиться, и следующий день у Поля, хотя рожденья никакого не существовало. Еще утром получила она от Вильгельма записку, которой перевод представляю здесь.

«Душа моей души, сердце моего сердца! может быть… почти непременно я прижму вечером тебя к своему сердцу! Ты будешь одна. Цветков будет в деревне у доброго Поля, который так великодушно и благородно помогает мне во всем! Ты будешь одна, и в семь часов вечера я буду у ног твоих. Надеюсь, что мы что-нибудь решим».

Потому-то встревоженные мысли ее уносились Бог весть куда, и она в забытьи сделала промах, не замеченный ее собеседником.

VI

В семь часов вечера у ворот коричневого домика уже стояла красивая жолтая тележка с гнедою тройкой.

В ней сидели двое; а на облучке стройный кучерок, слегка избоченясь, изредка бодрил концом кнута коренную, которая то и дело вздрагивала и порывалась вперед; пристяжные кокетливо беспокоились. Ярко-красная рубашка кучера свободно и легко обрисовывала его жидкие молодые члены, синий кафтанчик давно спал с одного плеча, а шляпа-гречневик была уж так забубенно посажена на чорные волосы, что едва-едва держалась на них. Изящный кучер был сам юный Поль. Один из седоков в статском платье, с курчавыми каштановыми волосами и огромным мрачным лицом, был тот студент, не кончивший курса, о котором, как о человеке весьма образованном, отзывался Поль, стоя перед окном Цветкова. Другой был отставной пехотный прапорщик и небогатый помещик, очень свежий молодой человек, белокурый и бесцветный.

Напомаженный и разодетый Цветков бегом выбежал из ворот и снял фуражку тем, которые сидели в телеге. Молодые люди отвечали ему поклонами. Потом, узнав Поля, он вскрикнул:

– Это вы сами? Каково! ха, ха, ха!

– Садитесь, барин, – отвечал Поль, показывая кнутом на облучок и стараясь сделать свой голос ямщичьим, – Не похоже, брат, не похоже! – закричал ему помещик, – не умеешь ты поямщицки-то говорить!

Поль не без горечи возразил ему:

– Ты что ли умеешь? Ну, сиди там, молчи! Полезайте, Цветков… Дайте руку.

Цветков весело взлез. Поль избоченился, подтянул возжи и залихватски крикнул.

Тройка понеслась по мостовой, страшно стуча и обращая на себя всеобщее внимание.

Цветков, которого так и подбрасывало на облучке, улыбался и беспрестанно хватался за Крутоярова. Отставной прапорщик выходил из себя, крича: «Тише, тише!

Крутояров! Помилуй… весь бок избило… Полно! Крутояров!» – Но ничто не помогло:

Поль шумел и махал кнутом.

Студент несколько времени терпел и молчал, потом вдруг вскочил, схватил Поля за плечи и загудел ему на ухо.

– Стой, стой! не то я сейчас выскочу вон!

Поль захохотал и приостановил лошадей. Легкою рысцой добрались они до заставы.

– Эх, вы доморощенные! – воскликнул он снова, когда под колесами стало мягко и в лицо им пахнуло вечерним ароматом полей.

– Ну, теперь пошел! – заревел отставной прапорщик так, что Цветков испугался.

«Соколики-и!»

И тройка неслась, подымая пыль и ветер.

– Экая жизнь! – думал Цветков.

– Не так кричишь, – тревожился помещик. – Не так кричишь… Надо с прибаутками… «Ветер дует преужасный, ах мой миленький несчастный!..» аха! Давай мне возжи!

– Пошел прочь! – возразил Поль сердито.

– Давай!..

– Не дам, пошел прочь!

И Поль ударил его по руке.

Отставной прапорщик отплатил ему толчком в спину. Взбешенный Поль хотел продолжать сражение, но студент угрюмо остановил его, примолвив:

– Кажется, тебе есть о чем другом подумать.

Поль ограничился одним резким проклятием, которое как и вся остальная его грубость совсем не согласовались ни с голосом его, ни с его grassaiement, ни с целым типом его особы.

Скоро, впрочем, минутная ссора была забыта, и все думали только о том, чтоб наслаждаться быстротою езды и вечерним воздухом.

Солнце начинало садиться, свежесть росла с каждым мигом, тележка легко катилась по луговой дороге, коренник-иноходец мерно и часто стучал звонким копытом, пристяжные вились, словно птички, как бы не чувствуя никакой тяжести.

Поль задумчиво поводил над ними кнутом, белокурый прапорщик и студент затянули простую русскую песню; Цветков игриво блаженствовал… Наконец они достигли стриженного сада и, обогнув его угол, Крутояров довершил свой подвиг диким воплем и пустил всю тройку вскачь, так что она пронесла их гораздо дальше крыльца.

Сбежавшиеся кучера взяли у них лошадей.

– Ничего нет хорошего в твоем иноходце, Осип, – заметил белокурый прапорщик одному из кучеров.

– Напрасно позорите, ваше благородие, лошадка…

– Ну, что с ним толковать, Осип! – сказал Поль, – ступай, поводи их. Разве он смыслит в лошадях!

– Эх ты, чижик! – вскричал, заскрежетав зубами, отставной прапорщик, – ты что ли смыслишь?

– Да уж побольше твоего! Ты разве не видал, как он бежит-то…

– Бежит, бежит! Да ты хоть кого запряги – побежит, когда кнутом будешь то и дело, то и дело!

– Нет, ваше благородие, – сказал Осип, который уж не мог владеть собой, – уж если вас, например, запречь, так хоть кнутовищем…

Все хохотали. Поль торжествовал.

– Осел, мужик! – прошептал белокурый господин и направился к дому.

Поль с двумя гостями последовал его примеру.

На заднем балконе верхнего этажа, обращенном в сад, уж был накрыт стол для чая, и графинчик с ромом показывал, что Крутояров не был намерен вполовину праздновать мнимый день своего рожденья. Табак задымился, заклубился пар самовара, застучала посуда… После двух стаканов пунша, отставной прапорщик забыл свой урон и, дружески взяв Поля за руку, упрекал его в сквалыжничестве.

– Так-таки ничего и не поставишь? ни жженки, ни клико… ничего, таки ничего, Паша?

– Погоди еще! – лукаво отвечал хозяин. – Еще рано. Пойдем гулять на деревню, заставим баб плясать; а там уж за ужином…

Отставной студент, слыша это, повеселел и обратился к Цветкову.

– Вы давно, батюшка, кончили курс? – спросил он его.

– Нет-с, не так давно… месяца с два.

– Ага! Ну-с, это хорошо! А куда-ж вы, батюшка, полагаете?

– То есть, насчет карьеры? Я полагаю в военную.

– Ага! Да, да. Это славно! Имеете состояние? Цветков ни под каким видом не ожидал такого вопроса и впопыхах счел нужным оцветить свою бедность.

– Нет… Видите ли… маменька моя, то есть матушка, имела сорок тысяч годового дохода, но я-с…

– Гм, – строго прервал студент, – мне нет дела до того, что имела ваша матушка, хотя я ее очень уважаю! Я спрашиваю о ваших собственных средствах…

Видно, никаких нет! Бедность, отец мой, не порок; скорей добродетель. Я тоже ничего не имею.

Отставной прапорщик провозгласил, что пора идти в деревню, и хотел взять под руку Поля, но Поль схватил Цветкова и снова опозоренный прапорщик наступил за то ему два раза на пятку.

Не стану описывать, как бабы водили хороводы; как свистала молодица Матрена, плавно поводя платком над головой; как другая женщина, постарше, шевелила все тело свое и топталась крепкими подошвами на влажной траве; как расстилался кучер в упоении пляски… Скажу только, что Цветков еще никогда не бывал так счастлив, и стал совершенно свободно глядеть на своих собеседников: вначале, еще не войдя в азарт, он боялся то знатности Поля, то учености сумрачного студента, то военности отставного прапорщика, позволявшего себе так смело критиковать все, что ни попалось ему на зуб.

Благородные дары Бахуса, обильно пролитые за ужином, скоро победили юношей, малопривычных к ним.

Поль лежал на диване с сигарой и громко пел, глядя в потолок. Отставной прапорщик, с бокалом в руке без сюртука и галстука, то плясал по комнате, то делался нежным и жал крепко руку Полю, который братски ему улыбался и дружески гнал его прочь. Цветков был страстно влюблен во все его окружавшее и позволял себе изредка вскрикивать. Недоучившийся студент, не умолкая ни на минуту, болтал и, истощив все свои предметы, заговорил с Цветковым.

– Эге, батюшка, какое же ты чучело!.. Право, чучело, Цветков! Вы меня извините, душа моя, что я вам сказал ты.

– Ничего, ничего, – смеясь отвечал Цветков.

– Как тебя по имени-то зовут?

– Иван….

– Ну, Ваня! это хорошо! Ваня, Ваня! кабы ты знал, что ты такое? Ты думаешь, что ты человек? – Конечно, человек.

– Хм! нет, ты не человек…

Тут ученый муж потыкал ему пальцем в нос и потом извинился.

Цветков так пошло засмеялся, что всякий зритель, не покоренный вином, отвернулся бы с болью в душе.

Во время этого разговора отставной прапорщик заснул. Поль кликнул слугу, велел подложить ему под голову подушки и, если можно, раздеть, а сам хотел уж удалиться в спальню; но студент, который спьяна возненавидел Цвет-кова и очень желал раззадорить или взбесить отуманенного героя, снова обратился к нему, запуская руки в карманы и неопределенно глядя ему в лицо.

– Так так-то, брат Цветков… вот мы с тобой и познакомились: я, брат, твою физиономию видел на бульваре… Ты живешь у Ангста что ли?

– Да, у него. Добрейший человек!

– Вот то-то и есть… кабы не он, да не она, так тебе бы здесь и не бывать… брат Цветков!

Поль, несмотря на собственный туман (который, впрочем, был умереннее и благороднее, чем у остальных), понял, что студент начинает врать.

– Что ты дичь порешь… ты совсем пьян, Михаиле Иваныч, – сказал ему Крутояров, хватая его за руку.

Студент оттолкнул его.

– Поди ты прочь, матушкин сынок! с чего ты взял, что я пьян? А ты, батюшка, не верь ему… Ваня… он прикидывается, будто хочет твоей дружбы… он просто хитрый мальчишка, отец мой!

– Да молчи ты, ступай спать… Finis done, mon cher; – tu es fou!..

– Вот видишь, Цветков, как он струсил? просит меня… Ты по-французски знаешь?

– Нет.

– Вот то-то и плохо, – грустно качнув головою, заметил упрямый Михаиле Иванович. – Значит, у тебя общественности этой… то есть этакой светскости нет, светского образования, чорт возьми! Вот тебя и надувают: и Дашеньку у вас с немцем твоим увезут пока ты здесь!

Цветков что-то почуял и с удивлением вытаращил глаза.

Поль в эту минуту схватил Ваню за талию, увел к себе в спальню и запер за собой дверь на задвижку.

Студент стал стучаться, но никто не отворял ему, и он заблагорассудил уснуть на диване.

Крутояров, оставшись наедине с Цветковым, начал так:

– Ты меня любишь, Ваня?

– Ужасно, – отвечал Цветков. Они обнялись.

– Слушай же, – продолжал Поль, – если ты мне друг, так дай честное слово, что завтра ты пробудешь целый день у меня… Ты слышал, что сказал этот дурак?… Он дурак набитый, этот Михайло Иваныч… Ты на его слова плюнь, душа моя…

– Я и то плюю! – отвечал Цветков, покачиваясь.

– И прекрасно… Если ты пробудешь у меня завтрашний день, я тебя возьму с собой в Петербург… Ты будешь гвардейцем… будешь ездить на балы… У меня есть там куча барышень и дам самых хорошеньких, самых знатных… ты их всех сведешь с ума, Ваня! Так останешься?…

– Останусь, Паша, останусь… провались все – останусь!..

– Так ты друг?

– Друг, Паша, друг! Они обнялись снова.

Камердинер молодого Крутоярова раздел своего барина и Ваню, уложил их в постели и, раскрыв окошки для освежения их голов, вышел.

Оба стали дремать.

– Цветков! а Цветков! – прошептал Поль, – ты любишь меня?

Ваня не отвечал, и Поль не делал больше вопросов.

Скоро молчание распространилось по Белополью, и свежеблагоуханная ночь налегла на всю окрестность – на дом, деревню и сад своею святою тишиною и глубоким мраком. Все уснуло. Только в саду, под окном спальни, какая-то птичкаполуночница жалобным и невинным голосочком чирикала от поры до времени… да так грустно и одиноко, как будто ей было смотреть горько на разврат людей, забывших простую природу…

Поздно на следующий день пробудился Цветков. Поля уже не было в комнате, и постель его была оправлена. Сначала он ничего не понял, где Ваня и зачем… В голове еще стучали вчерашние стаканы; члены были полны томления; еще мерещились виденные во сне женские формы и поцалуи различных графинь…

Он стал весело вспоминать о проведенном вечере… Вдруг его как молнией озарило… «Увезут у вас Дашеньку, затем ты и здесь!» Взволнованный различными мыслями, Цветков поспешно встал. Вошел слуга, стал одевать и сообщил ему, что те господа уехали, а что Павел Васильевич дожидается внизу чай кушать.

Он сошел.

– Здравствуй, Цветков! – сказал Поль, дружески сжимая ему руку, – как ты почивал?

– Здравствуйте… здравствуй, – отвечал Ваня, смутившись. – Очень хорошо.

– Кушай чай… Вот тебе стакан.

Цветков стал пить и, не зная с чего начать, молчал.

– Эти господа уехали, – заметил Поль.

– Да.

Опять молчание.

Поль тоже был очень заметно смущен. Он также хорошо помнил слова студента и свои собственные, но не мог никак решить, помнит ли их обманутый им юноша. Как ни смел был он от природы, как ни избалован всеобщею покорностью в доме, как ни считал себя опытным и пронырливым человеком, на основании всех похищенных им ухищрений французской литературы, однако, заметно даже для себя, начинал теряться… С минуты на минуту ждал он, что Ваня объявит ему свое желание ехать в город, вознегодовав на козни против того человека, у которого жил и ел хлеб. И что ж тогда? Все его труды пропадут даром, Цветков пошлет сказать немцу; Ангст воротится, история, шум. Оно бы и хорошо, что история и шум, да ведь рядом с ними идет решительная невозможность продолжать дело… Ожидания его сбылись. Не прошло и пяти минут, как Цветков, покраснев до ушей, попросил у него лошадь.

– Надо домой, – сказал он, – я-с ведь теперь понимаю все.

– Что ты понимаешь?

– Я не понимаю зачем я здесь, а знаю, что есть какой-то обман…

Тут Цветков гордо встал.

– Если вы мне не дадите лошади, я просто уйду.

– Полно, Ваня, – начал Поль, – полно, душа моя… Мало ли что врется в пьяном виде… (он взял руку Цветкова)… Я, ей-Богу, признаюсь тебе… Ты мне очень понравился; я от души полюбил тебя… я, может быть, начал с тобой знакомство так только, признаюсь. Только теперь я, право, люблю тебя. Я хорошо помню свои слова вчера в спальне… я от них не отрекаюсь, душа моя… И что тебе твой немец?… Во-первых, он Дашу не любит, а мой Вильгельм безумно влюблен в нее… Разве тебе не приятно быть причиной счастья двух любящих сердец? Твой Ангст старый дурак… Он не способен ценить ни ее, ни тебя… останься!

Цветков после этих речей постиг всю историю. Он задумчиво прошелся по комнате и вдруг остановился пред Полем, полный осанки, улыбаясь и горько покачивая головой.

– Павел Васильевич! – воскликнул он, – я никогда не буду подлецом! Такой добродушнейший человек, как Федор Федорыч, наиблагородный. Нет-с, я этого не потерплю! Пожалуйте лошадь, не то я уйду!

Крутояров, несмотря ни на что, был еще очень молод; на этот раз он не совладел с собой; пылкость взяла верх.

– Ну, так пошел же к чорту! – закричал он на Ваню. Убирайся к своему колбаснику пешком… Пошел, пошел! Где твоя фуражка?! Не надо!.. пошел без фуражки!

И вчерашний друг, кокетливый Поль, как бешеный лез на Цветкова. Ваня несколько оторопел, но вспомнил, что стоявший перед ним молодой человек не имеет и половины его силы, пшикнул по обыкновению и взял фуражку. Если б не воспоминание о дворне, которая могла сбежаться, он, может быть, и очень замахнулся бы на гордого богача, который теперь так безнаказанно толкал его в спину. Стыдно, очень стыдно было ему идти пешком через барский двор и деревню, видеть какими удивленными глазами провожали его люди, слышать уканья Поля, который, как совсем малый ребенок, выскочил на балкон и кричал ему вслед разные обидные слова.

К довершению зол и стыда на деревне повысыпали собаки, у Цветкова не было даже тросточки и он, совсем растерявшись, бросился бежать, преследуемый огромными и косматыми церберами. Встречные мужики останавливались и хохотали. Очутившись на открытом поле, он лег на траву и отдохнул. Перед ним была перспектива пяти верст пешком, под знойным солнцем…

К чести его надобно сказать, что среди всего он не забыл Федора Федоровича, и только немного поуспокоившись, продолжал путь, тяжело вздыхая. В эти минуты он был вполне достоин соболезнования и теплого сердечного участия. На половине дороги ему повстречался всадник в простом армяке, который во весь опор скакал к Белополью.

Он вез записку от Вильгельма, известие о решении Дашеньки бежать.

Цветков не обратил на него внимания.