Текст книги "Сорок тысяч"

Мы завели собаку. Продали нам его как сеттера, но когда щенок подрос, стало ясно, что интерфейс у него совершенно иной. Нестандартный. Имя дали ему «Гай», ибо он по детству гадил в коридоре и грыз тапки одновременно. Существо было веселое, до неприличия жизнерадостное и бодрячковое. Я каждый день с утра таскался с ним на улицу, причем, чем отвратительнее была погода, тем раньше у него возникала потребность справления естественных нужд. Я выходил во двор, Гай начинал наматывать круги, а я курил и спал одновременно.

А вот с детьми у нас не складывалось. Светка всячески оттягивала этот процесс. То у них отчет на носу, то еще какая-то херь по Чехову. Я не торопил. Молодые. Время есть.

Все начало меняться. Светка стала задерживаться на работе (срочные дела), приходить пьяной (день рождения у начальника департамента). Начались длительные командировки. Сначала по стране, а потом и в Европу. И она приезжала и рассказывала об успешных людях, о том, что я себя не могу реализовать, о новых возможностях. А на вопрос «Так когда мы детей-то заведем?» отвечала «Ты совсем меня не слышишь». Вскоре начались скандалы. И она улетала снова. А я, лежа в холодной кровати, пялился на черно-белую Венецию. И ждал.

Она улетела. В Лондон, на месяц. Редко отвечала на письма и звонки. Ужасно уставала. Мне звонила мама и слышала только, что « у нас все просто замечательно». Гай начал часто скулить. Терял равновесие. Я отвел его к ветеринару, нашли опухоль. Врач вышел в коридор и просто, между делом, сказал: «Надо усыпить. Решать вам, но животное мучается. Надо». Я отписал Светке. Она ответила через два дня: «Привет. Очень жаль. У меня все хорошо. Не волнуйся».

Я выжрал бутылку водки. Просто так. Не понимал, почему ей настолько наплевать. В ее «жаль» не было места для жалости. Это был стандартный ответ. Будто не родное существо теряешь… Не знаю даже. Мебель.

Утром отвез Гая в клинику. Не отпускал. Сидел с перегаром, в тумане, небритый и обнимал пса… Потом его увели. Я заплатил деньги в кассу, а мне выдали его завернутого в простынь. Друга. Моего друга. Я его отпустил.

Гая я закопал на пустыре за домом, там, где мы с ним прогуливались вечерами. Андрюха приехал, помог. Жутко тряслись руки. Мы утоптали холм вровень, от греха подальше.

Андрюха увез меня к себе. Постелил на диване, и больше за вечер мы не перекинулись ни словом.

Она прилетела через два дня.

Я вернулся со съемки. В коридоре стоял ее чемодан. Светка чем-то шубуршала в зале.

– Привет.

– Ой, блин, испугал.

– Как съездила?

– Нормально все. Ты мое свидетельство о рождении не видел?

– Нет. А на кой оно тебе? И что ты не переоделась? Я там покушать приготовил.

– Я не буду переодеваться. И…– она не смотрела в глаза. Пристально так не смотрела. Куда угодно, только не в глаза. – Нам надо с тобой поговорить.

Бляха. Я знал. Я знал и ждал. Верить не хотел. Но знал.

– Давай так. Я пойду поставлю чайник. А ты минутки через две приходи на кухню. Там и поговорим. Хорошо?

– Ладно. Только…

– Что?

– Да ничего. Потом.

Я прочапал на кухню. Зажег газ. Набрал воды. Поставил чайник на плиту. Достал кружки с нашими именами (друзья подогнали на новоселье) и бросил в них пакетики с чаем. Сел.

Светка зашла тихо. Села напротив. Чайник засвистел. Я налил кипятку.

– Глеб, ты только не психуй…

– Я знаю, что ты хочешь сказать. И я никогда не психовал. И не дергал тебя. Просто скажи причину. Почему?

Замолчала. Затеребила рукав блузки.

– Чай пей. Остынет.

Отхлебнула немного. Поставила на стол.

– В общем… Я хочу больше. Я расти хочу. Развиваться. Посмотреть мир. Добиться чего-нибудь. А рядом с тобой…

Я сорвусь. Точно сорвусь. Встану и уебу ей табуреткой. Раз пять. А потом пущу газ.

– Что со мной не так?

– Все так. Но по-твоему. Ты зажат в этом своем мирке. В этой квартире. В своем кругу знакомых. В своей безуспешности. Ты себя не реализуешь. Живешь одним днем. Ты даже машину не купил за эти годы.

– Свет, какая, на хрен, успешность? Ты о чем? Я создал дом. Поддерживал тебя во всем. Не дергал по пустякам и был искренне рад твоим достижениям. Но я хочу ребенка. Хотел. Сына. Нашего. А может, и девочку. А может, и еще одну. Хотел быть хорошим отцом и мужем. Сам. Без нянек. Без блеска и ротожопства. Хотел просыпаться с тобой и тихонько прокрадываться на кухню, чтобы приготовить завтрак. А потом гулять по аллее и пинать громадные красные листья. Хочу жить так, чтобы никому не надо было завидовать или объяснять. И чтобы никому ничего не доказывать и ни от кого не зависеть. Помогать людям и встречаться с друзьями. А не с те, с кем «надо». Семью я хочу – нормальную, крепкую, настоящую. А машина… А машину, свет, блядь, в твоем окне, я не хочу. Не хотел никогда. и вряд ли захочу. Мне это не нравится. Если тебе она так нужна, кто мешает? Что ты мне боишься прямо сказать, не наминая сисек и не оставляя меня виноватым?

Взяла кружку. Подержала в руке. Поставила. Снова взяла. Закусила губу.

– Мне предложили должность в Лондоне. В бэк-офисе. Финансовым аналитиком. Там хорошие перспективы. И в карьере, и вообще. Я смогу жить в Европе, понимаешь? И я согласилась.

Дура. Тупая дура. Тварь.

– Здóрово. Я за тебя рад. Мы с тобой не женаты, так что и разводиться не придется. Когда улетаешь?

– Через двадцать дней.

– Славно.

– Что?

– Ничего. Просто – славно.

Молчи. Молчи. Молчи. Всеми богами заклинаю. Просто сиди. Пей свой вонючий чай и не открывай рот.

– Ты пойми. Я хочу туда. Тенгиза Равильевича переводят в Лондон, и он берет меня с собой. Говорит, что…

– Ты давно с ним спишь?

– Да как ты…

Осеклась. Вот и все. Спалилась сама и деревню спалила.

– Год.

Замолчала.

– А чего ты ожидал? Верности? Окстись, Глеб. Верность – удел счастливых.

Затараторила.

– Но это ничего не значит. Ты мне очень дорог. И я где-то тебя еще… Но я не могу упустить такую возможность. Я понимаю, что если бы была жива собака, тебе было бы легче…

– Его звали Гай. А не собака. Гай. И, как оказалось, он был единственным верным. И я его убил. Чтобы не мучился. Тебе жаль? Ты меня оставляешь жить, чтобы мучился? Пожалела?

Не бить. Не бить кулаком. Не бить в этот носик, который мне так нравится. Не бить в лицо. Не оставить ее жертвой.

– Мне все ясно. Спасибо.

– Глебушка…

– Я запрещаю, – зашипел я. – Я запрещаю, слышишь, тебе произносить мое имя. У тебя все вещи сложены? Возьми все, что тебе надо. Документы все нашла? Вот и молодца. Час тебе на сборы.

– Но…

– Говно! Если ты через час не свалишь отсюда, я тебе обещаю: твоя карьера закончится сегодня на столе для вскрытий в городском морге. Ясно?!

– Ты никогда не был таким.

– Каким? Злым? Акакого хрена мне лыбиться? Пошла собирать вещи, – и добавил: Тварь.

Подскочила. Замерла. Посмотрела исподлобья. Но не зло… А как-то ошеломленно-прибито… плечи упали. Развернулась и пошла.

Под окном коньяк. Срочно. Стакан. Не меньше. А то и два. Главное – не сорваться. О, да сегодня же пятница! И я два дня буду один здесь. На этом пепелище. С тенью мертвого пса и осколками жизни. Я сраный лузер. На фиг. Наливаю. С горочкой. И залпом.

Она заглянула на кухню.

– Ты не против, если я выберу себе фотографии.

– Против. Новых наснимаешь. Из них и выбирай. Эти – мои.

Развернулась. Ушла.

– Ты пьешь?

– Вот тебе, блядь, какое дело? Или мне вышивать сесть? Это, говорят, очень успокаивает.

Опять ушла… Наливаю второй, но поменьше. Вроде отпускает. Ну что, опять?

– Вызови мне, пожалуйста, такси.

– Нет. Звони своему Акакию Георгиновичу. Пусть он за тобой «кадиллак» пришлет. С мигалками. Или карету.

Пришла. Закурила. Поправила волосы. Смотрит себе на колено.

– Что? – это я уже спокоен, это уже тихо…

– Ты знаешь… может, если тебе станет легче. Ну, чтобы это не кончалось вот так. Ты очень много для меня значил… В общем, я хотела бы в последний раз… Ну… Пойдем в спальню, а?

Все. Это полный провал операции. Это шмурдяк разума. Клоака. Слова другого нет в голове.

Встал. Закурил. Подошел к окну. Полнолуние. Красота. И на улице тепло. Слышно, молодежь мучает гитару и район. И табак сладкий. И мир дерьмо и нелепость.

– Спасибо. Но я, пожалуй, пропущу. Давай я вынесу твои вещи на улицу. Одевайся.

Хватаем. Два чемодана. Быстро бегом вниз. Поскорее.

– Ключи от квартиры.

– Вот.

Сейчас заплачет.

– Надеюсь, ничего моего не прихватила?

– Глеб…

– Не произноси мое имя.

Схватила за шею. Полезла губами. Поцеловала таки. Оттолкнул.

– Ну, ты будешь по мне скучать? Ничего, если я тебе писать буду иногда?

– Пиши. Какая мне, в жопу, разница, что не читать. И вообще… иди ты на хуй, сука.

В подъезд. Наверх. Домой.

На кухонном столе кружка. С ее чаем. Ее кружка. Ее кружка с ее сраным чаем.

Открыл балкон и швырнул на асфальт. На мелкие осколки. Хватит.

Еще сто коньяка. Почту просмотрю завтра. Эсэмэска Андрюхе: «Как хочешь, а в 12 у меня». И спать. Это был хороший на урожай год. Дадим лозе отдохнуть. Гай тоже спит. И вот…

Утром первым делом принял ванну. Дважды. В перерыве поблевал и покурил. Затем пошел к студентам – соседям по площадке. Они снимали на пятерых совершенно пустую однушку. Спали на матрасах и вели себя относительно тихо.

Звонок. Открыл парень. Желтая майка. Сонные глаза.

– Тебя как зовут?

– Слава… А что? Мы вроде тихо…

– Не ссы. У нас акция. Помощь студенчеству. Буди своих архаров. Будем вас мебелировать. Жду у себя.

Через пятнадцать минут охреневшие от счастья студенты уже тащили к себе двуспальную кровать, а потом шкаф и ночной столик. Студенты кланялись и обещали щедро отблагодарить после сессии. Все оставшиеся Светкины шмотки я сложил в покрывало и вытащил на помойку.

В комнате не осталось ничего. Акромя Венеции.

В два приперся Андрюха.

– Пунктуален ты, брат…

– Ты не указал часовой пояс.

– Понятно. Спецодежда есть?

– Говно вопрос – купим. А что?

– Надо, понимаешь, подкрасить кое-что.

– Че те щас от меня надо? Говори – и дано те будет.

– Поехали в магазин. И у тебя это… плотник есть знакомый?

– Завхоз из клуба. Мужик пьющий, но рукастый.

– Тогда вперед.

Мы заехали в стройряд. Там я купил 6 банок черной краски, валики, кисточки и замок. Андрюха вызвал по телефону Потапыча (в свое время этот тип медвежатничал и имел несколько ходок за спиной, но возраст уже не тот, и помер бы он на помойке, не подбери его Андрюха), своего завхоза, который без лишних слов за двадцать минут и пол-литру врезал в дверь спальни замок.

После того, как Потапыч отбыл для распития прибылей, мы покрасили потолок, стены и пол в черный цвет. Даже батарею и окно. Висела только люстра с одной лампочкой. Но стены сжирали свет, так что получилась отличная пыточная.

– Андрюх, тебе не кажется странным то, что я делаю? Ты даже не спросил ничего.

– А что спрашивать? Каждый по-своему сходит с ума. А у тебя все логично – пошла темная полоса в жизни. И ты решил запереть ее в одной комнате. Вроде все понятно. Сегодня у меня переночуешь. Краской так воняет, что даже тараканы сегодня уйдут ночевать к соседям. Собирайся. Поедем в баню. Пожрем. А потом рисанемся по ночному городу

– На порт?

– Безусловно, коллега. «Роллинг Стоунз» и прочее. И фотик прихвати. Может сгодиться. На том и порешили. И сигаретка перед затяжным прыжком в сон.

Второй день

Это утро началось с обычных процедур. Протирание глаз. Растягивание затекшей ноги. Почесывание пуза. Стакан холодной кипяченой воды. Очень ускоряет процесс. Туалет со всеми вытекающими. И завтрак.

А потом кофе, ветки за окном. И первая за день сигарета. Сигарета – друг. Настоящий. Верный. Бросить друга – выше моих сил.

СИГАРЕТА

Первой была «Астра». В девять лет. Соседская девочка Валя. Тайное похищение сигареты из полупустой пачки ее отца и передача мне.

Мать уходила на работу рано. Я просыпался. Готовил себе яичницу. Делал вид, что чистил зубы. А потом хватал книгу с полки в зале и заваливался на диван. С учебой проблем не было. То ли в силу моей лени, то ли гениальности все домашние задания я делал в школе.

И вот на том самом диване я читал книги. Первого Хемингуэя. Первого Фейхтвангера. И, конечно, Верна.

В обед (а иногда и раньше) приходила Валя. И в этот раз она принесла сигарету. И я, как настоящий мужчина, просто был обязан ее выкурить.

– Вот. Надеюсь, он не узнает.

– Пойдем на балкон, чтоб запаха не было.

– А вдруг кто увидит?

– Мы на пол сядем…

И вот с добычей и коробком спичек пробираемся на балкон. Прижимаюсь спиной к перегородке под перилами. Кое-как прикуриваю сигарету. Облако расползается вокруг меня.

– Ну как? Вкусно?

– Я не знаю. Еще не распробовал.

– Папа дым вот так – Валя сложила губы, поднесла воображаемую сигарету ко рту, вдохнула глубоко, и выдавила воздух через нос – делает…

Я вглотнул клуб дыма. Он застрял в гортани. Я продавил дальше. Подташнивало. Но терпимо.

– А теперь выдыхай!

Я выдавил дым в нос. И в этот момент я понял, что чувствуют книги, которые падают с книжной полки. Голова развалилась, а потом сегментами начала уезжать набок. В глазах носилась оглушительная мозаика.

– Ну? Как?

– Хорошо. Прямо как по-взрослому. Только голова кружится.

И не было в мире бед. И не было печалей. Взрослый мальчишка Глеб вступал в клуб настоящих мужиков. Правда, рефлексы так и подвигали взблевнуть.

Я спровадил Валю в школу. Попросил сказать, что у меня болит живот. А сам завалился на диван, минут пять поплавал в воздухе и уснул.

Есть люди, которые говорят: «Я один раз пробовал курить. Мне не понравилось и я решил, что никогда не буду». К приходу матери я выспался. Умылся. И точно знал – буду. По одной простой причине – мне это нравится.

В двенадцать, когда мои одноклассники только начинали, я уже первый раз бросил. Я не курил до конца школы. Вернее, до окончания девятого класса. Меня практически выдавили из школы. Я мог бы претендовать на золотую медаль, но двойка по поведению отшвырнула меня в реальный мир.

Получил я ее очень легко. Директор решил обыскать пацанов на предмет табака. Я отказался выворачивать карманы. А когда он попытался залезть мне в штаны, я без лишних слов подхватил со стола мраморную подставку для карандашей и отправил ее прямиком в окно. С тех пор моя карьера в школе не задалась. Меня не пустили по обмену в Канаду. Потом отстранили от всей общественной работы и даже выгнали из хора. В конце концов, мне пришлось пойти дополучать полное среднее в профтехучилище. Где я, безусловно, снова закурил.

Потом институт. Пьянство-блядство и, конечно, никотин. Но я бросал. Искренне. Честно. Один раз даже не курил полгода. Приятно поправился. На щеках появился румянец. Но курить хотелось жутко.

Чем старше я становился, тем чаще бросал. Иногда по четыре раза в неделю. Но возвращался к дымам.

И терпкий вкус, и запах детских воспоминаний о взрослой жизни витал вокруг, и многим замужним дамам это нравилось.

Знаю, что вредно для здоровья. Но, с другой стороны, – его тоже надо на что-то тратить.

Надо было заскочить в редакцию. Подхватить заказ. Выкрасть у секретарши Леры пару конфет. Пошантажировать бухгалтерию и попутно узнать, к кому (или от кого) ушла очередная жена.

Затем заскочить в грузинское кафе напротив, отдать долг. Слава Богу, с хозяином на короткой ноге и у меня там беспроцентный кредит.

Потом съездить в студию к Шишову, нащелкать девок для рекламы макарон, и после трех я совершенно свободен. Непонятно зачем, но сам факт радовал.

Я осмотрел комнату. Диван. Журнально-питейный столик. Пошарпанный комод. И фотографии на стенах. Я только сейчас осознал, что на них нет людей. Вот старая рыбачья лодка. Весло вывернулось на уключине и махало мне. Вот дом со съехавшей, почти воткнувшейся в землю кровлей. Фотография елочного шара. Зачем-то фото советской настольной лампы, причем это фото висело над весьма прогрессивным торшером. И трехколесный велосипед на вершине холма.

Человеческая цивилизация была на каждом снимке, но людей не было. Стало грустно и совершенно ясно, что в жизни у меня то же самое. Вещи, услуги, деньги опять же, и нет людей. А может, и к лучшему.

Где-то прочитал «На какой бы совершенно необитаемый остров вы бы ни попали – ваше одиночество всегда с вами», и это полностью отбивало желание провести отпуск одному.

Вот так-то… Прожил тридцать с гаком, и все, чем смог себя окружить – плоские вещи в рамках. Ограничено и обезличено.

От глубоких самокопаний и жалости к себе отвлек треск телефона на кухне. Межгород. Мама.

Я выдохнул и пошел отвечать.

– Сынок, здравствуй.

– Мам, привет.

– Как ты там? Как твои дела?

– Да вроде все в порядке. Питаюсь регулярно. Курю мало, – соврал я.

– Врешь, – ответила мама. – Ты куришь, как генерал перед атакой. Всю квартиру провонял, небось.

– Я проветриваю, – ответил я.

– Ты давно не приезжал. Знаю – дела. Но я соскучилась и волнуюсь. Ты кого-нибудь себе нашел?

– Нет пока. Но я в поиске.

– Ты уже скоро можешь себе фамилию поменять на Следопыт. Глеб Следопыт.

– Мам, не начинай.

– Ладно… Ты давно не приезжал. А я хочу купить газовую плиту. Старая уже ни в какие ворота. Тесто не печется, а сохнет. Думала сходить, купить самой. У тебя есть ребята знакомые, кто поможет поднять и подключить? – она опять помолчала. – Я заплачу.

Теперь молчал я. Мама уже давно была одна. Она была моей совестью, но при этом никогда не ковыряла пальцами в ранах. Никогда не осуждала и хорошо вязала свитера. Ей очень нравилось, как я готовлю.

А еще она плакала. Всегда внезапно. Коротко. И тут же останавливалась. Сразу хваталась за уборку. Или гладила. Это ее успокаивало.

Несмотря на свой возраст (родила меня она поздно), мама работала. Бухгалтером. В небольшой конторе. «Если я не буду работать, я сдохну со скуки, как белка в пустыне. Опять же, прибавка к пенсии. Я даже понемногу откладываю». Каждый раз, когда я уезжал от нее, она незаметно совала мне в карман купюру. Я знал это, но свой протест выражал уже приехав домой. По телефону. Мама делала вид, что обижается, но в душе радовалась, что так удачно провернула эту финансовую операцию. Ее деньги я складывал в книгу со стихами Симонова.

Я не был идеальным сыном. В свое время очень сильно потрепал ей нервы. Но она принимала все стойко. И никогда не жаловалась.

– Мам… Я не буду никому звонить. Я приеду. Мы выберем плиту, и я сам ее подключу.

– Ой, я же и забыла, что ты немного технарь. Приезжай. Когда?

– А вот в конце недели и приеду.

– А я тогда к чаю что-нибудь куплю. И тесто поставлю. Лепешек напеку. Как раз вишневое варенье открыла.

– Мам, мне пора. Если что-то изменится – позвоню.

– Хорошо. Одевайся теплее. И, – она вздохнула, – береги себя. Да, Надя про тебя спрашивала.

– Хорошо, – повторил я. – Мне действительно пора.

Я положил трубку. Почему-то стало стыдно. Но появилось дело на после обеда – съездить на вокзал и купить билеты.

В обед позвонил Андрюхе. Поинтересовавшись, как дела и стул, напомнил, что сегодня у нашего общего дружбана Сереги день рождения. Договорились вечерком пересечься и выпить рюмочку-другую чая в «чиста мальчуковой» компании.

К себе в «Матрешку» Андрюха не звал никогда, обосновывая это просто и доступно для масс: «Во-первых, там жопа как дорого. Во– вторых, меня будут постоянно дергать по делу и без. То повар запил, то какой-нить залетный прокурор, заливший свои прокурорские шары, будет требовать хозяина, чтобы не платить. А самое главное – персонал. Будут лебезить весь вечер, прекратят обсчитывать клиентов, полюбому будут подслушивать все, что мы говорим за столом. И как итог – озлобленность, нервы и пиздец. Короче, будет все как с вокзальной проституткой – расслабиться не удастся».

Я успел сделать все, что запланировал на день. И даже выкупил билет. Отпросился на неделю.

«Возьми больничный, – посоветовала мне главбух. – Хоть какие-то да деньги, и от начальства прикроешься».

Заехал Андрюха. На такси. В серых джинсах и футболке с надписью «ABBA в нас!» Заехали в центр. Купили Сереге сигару, какой-то брелок с гербом Союза и «Голую пионерку» Кононова. Книга, в переплет ей ноги, все равно лучший подарок. И выбросить не жалко.

Серега ждал нас у бетонного парапета. Серое пальто до пола. Шляпа как у Индианы Джонса. В руках упаковка памперсов.

– Натахе решил купить. Ей уже рожать через месяц.

Куда пойти, естественно, не решили. Сначала прогулялись по городу, обмениваясь пустыми фразами. Андрюха рассказал скабрёзный анекдот, я ухмылялся, а герой вечера закатывался, периодически переходя на поросячий визг.

– О, смотри – кафе «Волна», – воскликнул Серж.

– В жопу. Они покупают рыбу, которая начала портиться на складе, засыпают специями и выдают за изыски даров моря.

– Ты-то откуда знаешь?

– Я тоже так делаю, – закрыл вопрос Андрей.

Следующим был кабак «Минин».

– Там подают либо китайскую еду, – ляпнул Серега – либо то, что поляки близко есть не станут.

– Однохуйственно, – обозначил Андрей.

На том и порешили.

– У нас для рабочих дорого, – предупредила администратор, оглядев нас с ног до головы.

– Нам похуй, мы крестьяне, – не замедлил хлестануть Андрюха.

Чисто. Уютно. Хорошая посуда. Диваны нормальные. А не те, в которые сразу высыпается все содержимое карманов.

Принесли меню. Кухня обычная. Стейки. Пиво. Водка. И, конечно, «оливье». Особенно радовало то, что живой музыки не было, ибо она в девяноста процентах случаев мертвая.

Пришли мы рано, народу не было. Только через столик сидела женщина приятной полноты, смотрела в окно и мечтательно трескала маслины.

– Я сегодня второй день. А вон там сидит хозяйка. Пожалуйста, не ругайте меня сильно, – обрисовала ситуацию официантка. Как оказалось, это была Мина, в честь которой и был назван сей трактир.

Мы пообещали.

Серега сразу заказал мяса «с кровищей», пива пшеничного нефильтрованного, бутылку водки и мясную нарезку. И сосиски в тесте.

Пока несли заказ, мы передавали «младенцу дары». Сигару он засунул в нагрудный карман. Брелок поцеловал как наградную саблю. При получении книги икнул.

Не нарезаться было нельзя.

Пили мы без особых тостов. Трепались о кино, знакомых, новой музыке. Ближе к четвертой рюмке начали вспоминать дела давно минувших дней и текущего быта.

– Мне жена говорит: «Ты, мол, распиздяй. Зарабатываешь мало. Ничего тебе от жизни не надо. Лишь бы ночь напролет сидеть на улице». А я ей: «А что тебе не нравится?» А она: «А меня все устраивает. Квартира моя. Если совсем прижмет – вышлю тебя к папе, в Воркуту».

– Серега! Твой папа в Воркуте?

– Окстись! Ее папа…

Как пилась водка! Как стройнела на глазах Мина! Какой замечательный вечер удавался!

Серега уже расслабленно откинулся на диванчике, положив руку на упаковку с подгузниками. Он был счастлив, и это было видно по его довольной небритой роже. Нас же с Андреем потянуло на соплежуйство.

– Вот ты скажи, уже семь лет прошло, а ты никого себе не завел. Ни жену. Ни подругу. Ты что, все еще травишься по Светке?

– Блин. Как тебе сказать. Она устроила из меня мусорку. Раз в месяц пишет о своей жизни. Как будто я поп какой. Как все у нее хорошо, как она счастлива. Как у нее все удается там. Потом вкрутит пару строк о том, что ей меня не хватает и прочее… А я после этих писулек еще неделю хожу, обдирая себе нервы… Ах, если бы.. А ведь я виноват… Блядь…

– Ну и послал бы ее на хер давно. Написал бы, что достала. Что не хочешь о ней ничего знать. И почту настрой, чтоб все мимо кассы – сразу в парашу летело!

– Ну да… Можно, конечно… Но пойми: если я это сделаю, я ее совсем потеряю. Единственного человека, который был так близок. Понимаешь? Просто это – оборвать. А потом что? А так могу себе надумать, что она вернулась. Или там, что изводится… А потом понимаешь, что это – все, конец. Но это потом. А вот сейчас она мне написала. Мне. Значит, еще не все пропало. Хотя пропадать уже и нечему. Это знаешь, как обои клеить, когда стен нет. Режешь, мажешь, прикладываешь и все падает. И снова так же. У тебя с твоей по-другому?

Злобно вогнал окурок в пепельницу.

Андрюха задумался. Закурил. Отвел взгляд.

– А она мне и не пишет. Вообще.

– Ну и что? – спросил я, – ты ее забыл?

ИРИНА

…Работа не радовала совсем. Да и какая это работа…

Упыри какие-то странные вокруг. Лысые, тощие, как узники Освенцима, со слабенькими ногами и руками, одетые в узенькие штанцы, с вечно закатывающимися глазами. Или отекшие, с мясистыми рылами, в потных сорочках с пятнами и в галстуках, лежащих на плече. Перекаченные мальчики-пустышки в облегающих, почти женских футболках для разведенных и не очень дам… Куча непонятных существ, похожих на внебрачных детей завхозов и работниц прокуратуры. И бесконечным потоком шлюхи.

И каждый подойдёт, по плечу похлопает. Обязательно спросит «Как дела?» и без паузы «Че, выпьем?» И пьешь. И сидишь за их столами, заигрываешь с их блядями, травишь плоские анекдоты. Все разговоры вокруг тачек, денег и кто с кем переспал. Шум во всем. Не слыша друг друга, все в истерической радости. И я среди них.

А потом на кухню подогнать поваров. Выловить и отругать официанта, постоянно курящего на заднем дворе. Поймать администратора и объяснить:«людей за тем столиком на контроль, а вот тем двум в углу счёт не приносить, это «нужные». И снова в зал, где пьяные улыбки освещают пустые глазницы.

Уходишь оглушенный. Часа в четыре добираешься до дому. И хорошо, если хватает сил на душ. Чаще всего в одном ботинке на диван в зале.

Иногда появлялись мимолетные увлечения на пару недель. Максимум. Все девки одного круга. Как переходящее знамя. Или я уже был у них эстафетной палочкой. Хрен поймешь. И это, все это болото, затянуло. Бесконечный праздник, как труд. Пьяные ночи и привычка просыпаться не раньше часа. И постоянно решать вопросы, до которых мне, по факту, и дела нет.

И лишь изредка, оставаясь дома, я праздновал одиночество. Включал Грига или Листа. Проветривал квартиру. Доставал с полки Фейхтвангера или Сэлинджера. Заваривал зеленый чай и не торопясь смотрел на мир с балкона. Иногда даже писал. Но в какой-то момент понимал, что некому и не за чем. И злоба подкатывала. Весь покой разносило на куски. Я подхватывал ключи от машины и рвал в клуб. К людям, с которыми мне нечего разделить. Ни мою злобу, ни мою музыку. И уж точно – не мое одиночество. Я становился радушным хозяином кабака, директором и рубахой-парнем, без печалей и забот.

И вдруг, среди этого месива из пота, грязи и безнадеги – случайная встреча в кофейне, куда я заскочил разменять деньги. Она сидела у окна в наушниках. Русые волосы собраны в хвост. Лицо немного вытянутое, с тонкими чертами. Серые глаза. Но главное – она читала книгу. «Идиот» Достоевского.

И я вкипел в пол. Забыл, что и зачем. Забыл про таксиста на улице. Про грязь. Про все забыл.

Тихо сел напротив. Она не сразу меня заметила. Подняла глаза. И…

– Привет.

Я опешил. Она мне вот так просто. Без жеманства и закусывания губ. Сигнал машины за окном вывел меня из ступора.

– Я сейчас.

Метнулся на улицу. Сунул таксисту деньги. И пулей назад.

– Ирина. Студентка.

– Андрей. Отучился.

Она засмеялась, хотя шутка была очень сомнительной. Но она засмеялась.

Купили кофе на вынос и гуляли. Щелчки желудей под ногами. Солнце через желтые фильтры листьев. И неспешная, давно уже забытая мною как явление, беседа. Днем. На улице. Под аккомпанемент редких машин.

Я нанял директора в кабак и перестал там появляться каждый вечер.

Мы с Иринкой ездили на склоны, с которых был виден, как на ладони, весь город. Она знакомила меня со своими друзьями. Людьми интересными и не испорченными массовой культурой. Мы ездили на дачу, где пели песни, плясали у костра или молчали, валяясь в гамаке под звездами. Иринка увлекалась живописью. В ее небольшой съемной квартире всегда пахло олифой. Я купил ей целую библиотеку альбомов европейской живописи. Она дарила мне шарфы, книги и уродливых зайцев, сделанных из носков. И, черт возьми, это было лучшее, что мне дарили.

Дела в клубе немного просели. Новый директор не справлялся. Администраторы начали распиливать вечернюю выручку. Постоянные клиенты жаловались на обслуживание и музыку. Я решил разобраться с делами. Поднять кабак на прежний уровень, а потом, возможно, продать.

Ирина ходила на выставки. Я приходил вымотанный, а она рассказывала о новых мирах, именах и направлениях. Иногда ее несло, и монологи растягивались часа на четыре. И сил у нее не убавлялось.

Через четыре месяца мы поженились. Расписались тихо. Собрали закрытую вечеринку в «Матрешке». И были счастливы.

Она съездила в Италию на две недели. Вернулась воодушевленная. Начала много писать. Особенно по ночам. Под музыку. Утром приходила в когда-то моей рубашке, перепачканной краской, и приносила работу. Я говорил: «Хорошо». Она: «Понятно». И снова шла рисовать.

Я уехал на неделю в Варшаву за новым оборудованием для кухни. Вернулся с раритетным изданием немецких гравюр. Меня ждала записка на столе и пустая квартира.

«Ты хороший человек. Но мы разные. Я хочу лететь дальше. Мне нужна свобода. Я уехала в Италию. Буду учиться работать с цветом и формой. Прости и не ищи».

Документы на развод пришли через полтора месяца. Подписал не глядя. К тому моменту я уже злобно пил и трахал все, что двигалось.

Однажды я случайно увидел ее мельком по телевизору, на какой-то выставке то ли в Неаполе, то ли в Палермо. Она выглядела уставшей и похудела. Глаза блестели. Она была, черт возьми, счастлива. Я ревел и просил у нее прощения. Вернее, у телевизора.

Вскоре все вошло в привычное русло. Работа шла. Это помогало не останавливаться. Я патологически боялся оставаться один. Чтобы не вспоминать.

Я отпустил ее. Она меня – нет…

Андрюха замолчал. Закурил.

– Продолжаю.

– Что продолжаешь?

– Забывать.

Об успехах в этом святом деле я его спрашивать не стал.

В этот момент оживился уже было задремавший Серега. Он опрокинул еще рюмку. Прилепил к языку кусок холодной говядины, обнял упаковку с подгузниками и вышел на вальс в центр зала. Все посетители с умилением смотрели на этот дуэт. И даже Мина, как мне показалось, улыбнулась. Вечер начинал утомлять. И надо было утащить Серегу до того, пока он не начал воспринимать реальность, мягко говоря, иначе.

Мы закрыли стол. К нам подплыла хозяйка. Пролепетала что-то вроде «приходите еще». Андрей ответил, что неплохо было бы уволить администратора или хотя бы вломить, что бы больше не определяла людей по одежде. Мина ответила спокойно: если такое повторится, она лично переломает ей ноги.

– Да вы просто противопехотная, Мина! – скаламбурил Сергей, оторвавши лицо от памперсов. Мы сгребли его в охапку и утащили подальше от очарованной внезапным, как ей показалось, комплиментом хозяйки.

На улице было сказочно. Свежий воздух сыграл свою стандартную подлянку, на секунды отрезвив нас, а потом вогнав в еще более овощное состояние. Улица ждала своих героев.