Текст книги "Очень синий, очень шумный"

Точка на карте, пахнущая чаем

Ее знали совершенно все – водитель такси ее знал, в магазинчике на углу, где Митя попросил воду – тоже ее знали: зашедший с Митей таксист сказал что-то на хинди – ее имя в середине фразы, хозяйка скривилась, замахала сухой рукой – она была здесь должна, деньгами должна и продуктами; Митя путался в мелких американских долларах, выкладывал на прилавок – доллары к долларам, пятерки – к пятеркам.

Она должна была пареньку у магазина – за разбитое крыло мопеда, трем лендлордам – по нисходящей, от целого этажа у пляжа, до конченого клоповника возле горы и с общим туалетом. За время, пока она была здесь, деревня вывернулась, приросла к ней – пустыми обещаниями, долгами, мелкой ложью, в которую, возможно, она верила сама, а может быть – нет, Митя никогда не был уверен. Она должна была чешским мальчишкам на пляже – за уроки хождения по канату, в баре в долг не давали, но она должна была им зонтик. Митя штопал эту дыру – дешево, все дешево – там десять долларов, там полсотни – спасибо, господи, что взял деньгами.

И она опять варила этот дикий чай, и Митю било белое, незамутненное бешенство, потому что она делала то, что было совсем нельзя, и так, как это было делать вовсе нельзя, – ложь, беспорядок, невыполненные и невыполнимые обещанию. Самообман. Он приходил, стоял на пороге, говорил гадости дрожащим голосом и уезжал обратно – в город; в деревню ездил каждый день: первые три дня полицейского не было – на празднике у родственников. Потом полицейский уже был, но Митю не принял – набивал цену. Потом они сели, полицейский держал гневное лицо, угрожал ей тюрьмой, потом не выдержал и улыбнулся, протянул руку – «Суреш». Справка обобщилась совсем недорого, настоящая справка, они проехали по всем лендлордам, везде взяли подписи, только регистрацию Суреш поставил задним числом – и все.

В Мумбаи был отель – рядом с посольством, чтобы далеко не ходить, и консул приятный, справку сделали за два дня – штраф уже в аэропорту и самолет. Митя попросил разные места, сидел впереди, чтобы выйти раньше нее и не видеть вовсе; где-то над Афганистаном – самолетик полз по карте мимо квадратика «Кабул», стюардесса принесла отвратительно пахнувший благовониями стаканчик – «вам просили передать».

Митя молча покачал головой, но встал, посмотрел назад – всего несколько рядов от него – там уже смеялись, передавали друг другу чай, кто-то лежал с закрытыми глазами и очень важным видом – наверное, после акупунктуры, салон свернулся вокруг нее, как та деревня: с кем-то подружилась, кому-то дала мантру от боязни полетов, какого-то ребенка научила уже, наверное, складывать журавликов из инструкции по эвакуации. Наверняка уже набилась ехать с кем-из аэропорта.

Через год с небольшим был Непал, но не деревня, а меленький смешной городок – перевалочная база для треков на Аннапурну, и опять была просроченная виза, и долги, всегда бесконечные долги; просроченная виза и злые потные полицейские. Потом была деревушка на Памирском тракте; серьезные бадахшанцы брали его деньги, смотрели на него и мимо него – на горы и мутный Пяндж внизу; и с визой в этот раз была реальная проблема – пограничная зона и Афганистан на той стороне. А еще везде был чай – в Бадахшане он пах местной травой и неизбежными пряностями; в Непале – только пряностями и чуть-чуть – плохой местной водой.

Потом был перерыв несколько лет – много. И – целый остров, настоящий, хотя и крошечный: с тремя дайв-станциями, отелями и пыльной площадью. Мите казалось, что островок похож на жемчужину: бесчисленные, слой за слоем, истории вокруг всех раздражающей песчинки. Кроме бесконечных долгов – денежных и все прочих, тут был еще детектив с тем, кто кого и чем заразил. Она встречала Митю прямо на пляже, а островитяне стояли у нее за спиной плотным полукругом, как будто вот прямо здесь и сейчас собрались ее сжечь, если бы не Митя на лодке с нарисованными глазами. Неприличная история разрешилась удивительно просто – опять деньгами, сама она лечиться не стала бы, конечно, – мантры и остеопаты, но Митя растер две таблетки мегациллина прямо в крошечный чайник с благовониями.

Потом прошел еще год – и это был Бутан, а потом еще и еще – с перерывали на несколько лет – и без. Точка на карте – пахнущая чаем, пахнущая мускатом и имбирем, мелкие долги, крупные долги, взятки – место, где каждый ее знает, где она к каждому приросла – заняв денег, вылечив от многолетней мигрени, переспав, разозлив или влюбив в себя.

Митя следит, как струйки бегут по стеклу – осень, ветер с дождем бьет в стеклянную стену номера, за струйками, завесой дождя и облаками прячется солнце, и новомодный отель поворачивается за ним вслед – десятками этажей, бассейнами и вертолетной площадкой, ловит солнечными панелями невидимые лучи. Мите пятьдесят три, у него интересная работа, и еще лет двадцать он легко сможет путешествовать часто и много, будут и проекты, и страны. У Мити с женой – трое детей, у них есть яхта и крошечный летний домик – в Сицилии. У Мити нет никаких специальных причин лететь куда-то и выручать быстро стареющую женщину, которая ему – совсем никто и которая за сорок лет не нашла для себя ничего – ни дома, ни семьи. Каждый раз, раздавая мелкие смешные долги, успокаивая и подкупая по мелочи иммиграционных чиновников, Митя делает это не из жалости или долга. Или из любви – нет. Это болезненное почти чувство – чувство мальчишки, который раньше времени отрывает пластырь – чтобы вместо противной размякшей тряпки и мокрой гадости под ней получилась розовая кожа с крошечными бусинками крови – чистая, чувствительная, честная.

Знаешь, – говорит Митя в телефон, – я тебя видел один раз, на физкультуре. Пашка и Сашка закинули к вам в раздевалку мой ранец; я ждал в коридоре, чтобы девчонки вышли. Стало тихо – зашел тихонько к вам. Ты стояла спиной к двери, меня ты не видела; почти голая – только белые трусики, а из окна – там были такие узкие окна из стеклоблоков, помнишь – из окна на тебя падал сверху мягкий такой свет. Я сразу отвернулся и убежал во двор, там пятый класс играл в футбол, они казались огромные такие, и игра была настоящая, большая и злая, не как у нас. Когда вернулся – тебя не было, мой ранец валялся прямо по середине, кто-то перевернул его, вытряхнул все, разбросал, даже ручки вытащил из пенала зачем-то – они валялись по всей раздевалке – и ничего не пропало, я все собрал.

Дождь хлещет в стекло; в телефоне слышно, как далеко – тысячи километров на юг – тихонько звякнула крышечка заварочного чайника.

Настоящий кофе

С ней мы стали на ты с первого дня и на много лет. Начал я: на лекции с последней парты спросил что-то о знаковых стимулах. Лекцию вела она для группы психологов: моя тогдашняя блондинка намеревалась стать дорогим аналитиком, от нечего делать иногда сидел с ней на лекциях. Блондинка, встречаясь со мной, имела в виду изучить поближе живого психа; впрочем, я довольно быстро попал, но не куда хотела она – на кушетку, а куда хотел я – в ее постель. Лекция была по этологии: ребенком я лазил в шкаф за фантастикой, а полкой ниже стоял Лоренц; кроме того, меня любят животные (говорят, с моим диагнозом это бывает очень часто), так что нашлась общая тема.

Обычно мы вместе пили кофе. У нее был муж, у меня тоже кто-то, ревновать глупо, и потом – чуть не полвека разницы в возрасте. Однажды, когда мы лезли в окно к мужу моей девушки (свой дом, первый этаж, без решеток), чтобы уговорить его вынуть голову из петли, она сказала, принимая мою руку: «Видимо, я смогу сделать для тебя все». – «Кроме одного – я не буду держать для тебя свечку», – сказано было через полгода, но это была одна фраза. Наверное, я был единственным человеком, который мог погладить очень короткий седой ежик, другой прически никогда не было, – прикосновений к своей голове, даже случайных, она не терпела совершенно, но я терпел ее, а она – меня. Не думаю, что у любого из нас был кто-то ближе, а на слухи ей всегда было плевать, и ректор вуза был ее студенческим любовником.

Я узнал едва ли не последним. Страшная худоба, липкий от пота ежик на голове. «Эти мудаки запретили мне кофе, я не могу напоить тебя кофе, слышишь?» – и медленные слезы. Умница Наташа ее горничная, спустила в канализацию всю коллекцию, оставив какой-то случайный декаф в зернах (кофе без кофеина врачи разрешили). Его, с трудом добравшись до унитаза, спустила в канализацию сама хозяйка, она не терпела фальши. «Сигареты я тебе не принесу», – сказал я; это было честно, она никогда не курила при мне, но кофе – совсем другое дело. Глаза умирающей горели свирепым огнем, таким взглядом ее прадедушки заставляли осесть на задние ноги боевых коней моих прадедушек, чтобы ловчее всадить стрелу в открывшееся горло седока. Наташа плакала в коридоре: «Даже одна чашка может ее убить, ты это понимаешь? Я же сварила ей декаф». Куда больная вылила чашку фальшивого кофе, прежде чем высыпать в сортир зерна, по Наташе было видно: кофе плохо отстирывается от светлой блузки.

Наверное, странно вот так говорить у постели умирающей о кофе, да? Но как вам объяснить, что означало лишить ее кофе, лишить прихоти. Помню, как она орала на управляющего в чопорном старом варшавском отеле, в Варшаве вообще мало таких, после войны ее отстроили заново, с нуля, там скорее встретится новостройка какой-нибудь французской отельной сети. Она прилетела на конференцию, в президиум, я – просто так, за компанию. «Я почетный гость этого сраного отеля, – орала она. – И почетный гость этой сраной конференции, переведи этим мудакам, что, если я хочу жить в номере с молодым любовником, меня не ебет, нравится им это или нет, ебать меня будет любовник, а не этот жирный боров!» Я не переводил – во-первых, «жирный боров» понимал по-русски, во-вторых, она знала на три языка больше, чем я. Конечно, мы не спали с ней, вообще ни разу, и, конечно, нам дали этот номер. В номере она увидела мой новый плоский ноутбук и на следующий день заставила меня найти ей такой же. «Такой же. Нет, лучше!» Не помню, чем лучше, кажется, чуть больше объем памяти, но это было очень важно. На террасе отеля хорошо шли итальянские сорта кофе, которые я покупал в маленькой лавочке у живого неаполитанца; голландские ей присылал друг, историк. В Гааге у него был двухэтажный дом, на первом жили его любовники – всегда больше одного, на втором – кабинет, она иногда ездила к нему – отдыхать.

За два дня она звонила мне раз пять: «Ты что, хочешь, чтобы я сдохла не от сердца, а от ломки, как поганый наркоман в засранном подвале, ты этого хочешь?!» На шестой раз я не выдержал и заорал в ответ: «Ладно, я сейчас куплю тебе растворимый кофе в дешевом кафе, я привезу тебе его в термосе, слышишь, извращенка, я вылью его в термос прямо из липкой чашки!» Она бросила трубку. Тот самый итальянский кофе я достал на следующий день к вечеру; кроме всего прочего, это стоило мне нескольких часов международных телефонных разговоров. Чью-то девушку, которая везла для меня два пакета, я встретил в аэропорту раньше, чем ее родители, – за 15 долларов меня пустили в транзитную зону; дура курьерша испугалась, что везет наркотики.

Пока я варил кофе, мы говорили, кажется, о Полин Рейдж: «Эта умерла в девяносто один, знаешь?» Очень крепкий кофе, густой, как обычно; держать что-то она уже не могла, я поил ее, как ребенка: в левой фарфоровая чашечка кофе, в правой – стакан Perrier, она всегда пила кофе с водой. Глотать ей было трудно, густой кофе вырывался изо рта в чистую воду и мгновенно растаивал. Допив, она закрыла глаза (опять потекли слезы) и приказала: «Поставь на стол, не убирай ничего», – наверное, ей было важно, чтобы врач увидел пакет сильно обжаренных зерен и черную гущу на дне хрупкой дорогой чашки.

Через месяц после того, как все кончилось, зареванная Наташа принесла мне эти зерна, пакет долго лежал на полке, потом куда-то исчез. Очень дорогой кофе, знаете? Произведенный знаменитой итальянской фирмой, небольшой партией, совсем без кофеина, а на вкус такой, что даже хороший любитель не отличит. Быстро достать его – это была непростая задача даже для богатого гаагского гомосексуалиста. Очень, очень похож, и я пересыпал зерна в настоящую пачку от настоящего кофе этого сорта.

Она была умна, умнее всех, кого я знал, а я был юный балбес и только очень не скоро, проснувшись среди ночи в другом городе и другой жизни, вдруг понял: она знала, что я привез ей декаф, знала с самого начала. Выбирала между двумя привязанностями и выбрала – меня. Но как же ей, должно быть, хотелось тогда настоящего кофе.

Сто дверей куда не надо

В одной жизни я много болел ангинами и каждый раз терял голос. Ужасная история на самом деле: друзья звонили мне, и я молчал в трубку – значит болен, ангина; чай, малина, все такое. Денег у нас никогда не было, а Йося жил у тети на другом конце Москвы, час пешком до станции Сокол, а там на выход сломанный турникет, пропускающий внутрь. Приличный еврейский мальчик, Йося ехал ко мне и думал, где взять малиновое варенье. Девяносто второй год – бабушки торговали в подземных переходах, у метро, на остановках. Фикусы, продавали, вещи какие-то. Пельмени поштучно. И варенье. Йося даже хотел варенье украсть, но было стыдно и технически сложно. Уже совсем возле меня, на остановке, Йосе встретилась последняя бабка. У нее не было варенья, она торговала лимонами. В сумерках лимоны были очень желтыми, Йося протянул руку и взял одни, другой. Бабка заругалась, Йося бросил из вверх: один, другой, третий. Йося жонглировал лимонами. У него был точный расчет – медленно отступая от бабки, заткнувшейся от удивления, он увеличивал высоту броска, так что для бабки-зрителя перспектива сохранялась, создавая иллюзию, что Йося стоит рядом с ней и никуда идет. Он украл тогда два лимона для моей ангины. Один Йося уронил, бабка его потом подобрала, наверное.

* * *

Еще в одной жизни я мыл посуду – в ледяной воде, буквально в километре от нас она вытекала из под морены, ледник дышал холодом, закрывал полнеба. Поднял глаза и увидел на той стороне человека. Худой, все такое поношенное, глаза голубые, горят – мне с этого берега было видно. Я закричал – река сильно шумела, махнул ему. Человек тут же шагнул вниз, в ледяную воду, он, должно быть, меня давно заметил и ждал, когда я позову. Перешел в брод, там по колено примерно; худой странный – Белый Рыцарь на отдыхе. У него и правда был отпуск, он шел пешком из Грузии домой: от Тбилиси до Синайского полуострова. Сразу сказал: я съем все, что вы мне дадите, так что осторожно. И съел. Основная работа у него – гид по пустыне, водит евреев по Моисеевым местам. Долго спрашиваю, водишь, сколько экскурсия по времени-то? А он жует нашу тушенку и отвечает – думаешь, ты первый такую удачную шутку придумал? Каждый, просто каждый. И ржет. Половина снаряжения у него самодельная «это я сам изобрел». Ну точно – Белый Рыцарь, очень хороший парень, жаль не помню, как зовут.

* * *

А в другой жизни у нее был магазин, где продавались чайки. Большой магазин, на полках – чайки, чайки, чайки. Чаек, если вы не знали, больше полусотни видов, но на самом деле больше – потому что есть удаленные колонии, межвидовое скрещивание, это тоже по-хорошему надо за отдельные виды считать. В магазине всегда было тихо, не знаю как: чайки – ужасно шумные, наглые птицы. Только если переступит какая с ноги на ногу – так слышно. Ноги же с перепонками – такой звук. Ну и запах, конечно, куда без него. Птицами пахло и селедкой – очень сильно.

* * *

В еще другой жизни Вася упал в высоких горах, в Гималаях. Вася упал плохо: сломал спину и разбил рацию, но решил, что не умрет. У Васи был напряженный рабочий день: Вася спал завернувшись в крыло, под скалой. С утра он выползал и тащил параплан на открытое место, волоча за собой бесполезные тяжелые ноги. Он разворачивал крыло на всю длину: единственный шанс выжить – это если заметят с воздуха. Потом Вася полз вниз, через камни и полусухие кусты, к роднику. Пил, умывался, мочил тряпки, складывал в пакет. Воду набрать было не во что: пакет с водой ползком не потащишь, а мокрые тряпки в пакете – запросто. Вася приползал обратно уже на закате, собирал крыло, тащил под скалу, заворачивался, выжимал из тряпок воду. Пил. Спал. Он решил, что выживет так месяц. Васю искали, искали друзья, искали все другие пилоты, искали военные даже. И нашли – через четыре таких дня, заметив расстеленный параплан. Вася услышал вертолет на обратном пути от источника, он видел, как машина садится к его скале и понял, что будет жить. Хотел закричать и не стал. Во внутреннем кармане у Васи был сникерс, который полагалось начать есть через неделю, то есть еще через три дня. Его так и нашли: «весь в шоколаде, рот набит, глаза на нас пучит и мычит». Очень было смешно.

* * *

В еще одной жизни я столкнулся с французом каким-то. В буфете на конференции – седой уже полноватый французский месье, толкнул меня, неприятный такой тип, и утащил из под носа последнюю ливерную колбаску. Да так ловко, как будто всю жизнь колбасу воровал. Конференция по нетарифному регулированию торговли, только для специалистов, в основном таможенники, первая половина двадцать первого века, Дубаи, лучший отель в мире – и увели колбасу. Не может, думаю, быть, чтобы француз, и говорю ему по-русски: «Скажите, а вы член профсоюза?» Месье смотрит на меня прозрачными глазами. Я повторяю: «Ливерная колбаса отпускается только членам профсоюза!» Очень серьезно месье по-русски отвечает: «Да. Знаете, да. Я член союза художников. Был. Лет тридцать назад». А у меня уже нет сил держаться: «Скажите – говорю, – а профсоюзные взносы у Вас уплачены?» Дядя тут же закипает смехом изнутри, как чайник. Он снимает очки, вытирает глаза: «Нет», – отвечает. И мы стоим посреди этой толпы всех цветов и наречий, и ржем, как два психа. Колбасу он съел сам, тем не менее, а я очень люблю ливерную колбасу.

* * *

В совсем другой жизни Коля был волонтером в Тейт, экспозицию охранять. Экспозиция называлась Artist’s room, это был чулан, метр на полтора, набитый тысячами предметов. Все, что только можно вообразить, игрушки, инструменты, посуда, вещи, кисти, пылесос – все-все-все было в этом чулане, и все предметы были красного цвета – так подобраны. Коля поохранял чулан два дня, а потом его перевели, чтобы у Коли не съехала крыша, за этим чуланом следить, а следить было надо: авторский замысел требовал, чтобы в зрители могли в чулан зайти, правда мало кто отваживался. Колю перевели охранять огромный зал, где всего-то и было: стол, четыре стула, кофейный столик – мебель, словом. Стул был такой высоты, что Коля мог пройти под ним не нагибаясь, стол почти доставал по потолка. Уже через пару дней волонтерства Коля стал серьезно опасаться за свою крышу, начал отворачивался от огромной мебели и смотреть в стену. Пользуясь этим, веселые индусские дети с чудовищным скрежетом подвинули чудовищный стул. Автор мебели лично прибыл двигать стул на место и смотреть в глаза Коле, который допустил. В глазах Коли автор увидел что-то такое, отчего наклонился к нему и интимно сказал: «Знаете, что там сверху, на столе?» «Бутылочка?» – спросил Коля. «Да!» – обрадовался автор. «Выпей меня?» – догадался Коля. «Нет, – вздохнул автор, – виски. Кончится выставка и мы с вами ее выпьем. Очень хороший дорогой виски».

* * *

В давней совсем жизни Тима был системным программистом в начале девяностых. Компания писала софт для банков, а Тима был гением, сразу после школы. Банки делились на совсем бандитские – это если владелец прямо бандит, или на не совсем – это если бандиты в правлении. Этот банк был бандитским, и самой страшной тайной банка был состав владельцев. Доли. Не глупый список акционеров, а список настоящих владельцев, получающих через подставных лиц деньги от рэкета и отмывания других денег. Тимина программа кодировала базу владельцев. Сильно кодировала. Тима сидел именинником, весь отдел смотрел на него с гордостью, а главный бандит смотрел на него прозрачными глазами. – То есть вообще никак не взломать? – Нет. Принципиально невозможно. Есть математическое доказательство, понимаете… – И ты сам не сможешь? – Нет, никто не сможет. – И если тебе в жопу паяльник вставить, тоже не сможешь? – Тима ошалело затих. – Понимаешь, сказал бандит, – как клиент я очень доволен. Но как старший товарищ я тебе так скажу: что-то ты по жизни не догоняешь. Тима очень испугался тогда. Но скоро забыл.

* * *

Еще в одной жизни у меня была депрессия, но все равно я каждое утро варил кофе. И каждое утро я знал, как пройдет день, будет он хорошим или плохим: в хорошие дни было просто тревожно, страшно и не хотелось жить. Плохие дни были плохими по-настоящему. Каждое утро я клал одну руку на верхнюю панель, которая для чашек. Другой рукой – варил кофе. Насыпал, трамбовал, наливал, вот все это. Машина грела панель, не зная, что там не чашки, а моя рука; и вот если я мог дотерпеть до момента, когда кофе готов, то у меня был хороший день. А если убирал руку – то плохой. Понятно, что день не зависел от моей руки, просто очень хороший, простой способ заглянуть в будущее часов на двенадцать.