Текст книги "Красные цепи"

– Подумайте сами, – продолжил он. – Чем экзотичнее мотив, тем легче найти преступника, ведь мотив – такой же идентифицирующий признак, как орудие убийства. Кого легче было бы отыскать: налетчика с пистолетом «макаров» или стрелка, использующего кремневый пистоль семнадцатого века? Так же и в нашем случае: если бы мотивом серии убийств стала кража мобильного телефона и бумажника, у нас были бы серьезные основания не строить надежд на то, что удастся быстро обнаружить преступника. Но этот убийца, я еще раз повторю вам, этот убийца знает, что он делает. И найти того, кто знает, зачем нужно убивать в новолуние, забирая кровь и внутренние органы жертв, так же легко, как стрелка со старинным пистолем.

Алина махнула рукой и стала складывать в папки фотографии и листы с материалами экспертиз.

– Вижу, я вас не убедил? – спросил Гронский.

– Посмотрим, – ответила Алина.

«Еще бы, конечно, нет», – подумала она. Впрочем, ничего страшного: она будет заниматься своими делами, экспертной работой, наблюдением за Коботом, а Гронский пусть развлекается поисками наугад маньяка, возомнившего себя новым Потрошителем. Она открыла портфель и засунула туда сложенные папки.

– Давайте собираться, – сказала Алина. – День выдался не из легких, да и завтра будет не лучше. Я хочу закончить с анализами, провести повторное исследование тела, которое хранится в морге. К тому же Кобот обещал организовать запрос на эксгумацию еще минимум одной жертвы, тут тоже много работы, и он ждет от меня результатов, просил докладывать ему лично. А в понедельник я уже должна выйти к нему в его «Данко», так что…

– Подождите, – сказал Гронский. – Есть еще один вопрос.

Алина защелкнула замок портфеля и посмотрела на него.

– Какой?

– Марина, – ответил Гронский. – Девушка из бара. Сегодняшняя жертва.

Алина продолжала вопросительно смотреть на Гронского.

– Просто сегодня отнюдь не новолуние, – пояснил он. – В этом месяце оно наступит двадцать девятого числа, только через две недели. Похоже, наш маньяк вдруг неожиданно решил сменить свой график. И забыл предупредить об этом своих друзей, из-за чего те невероятно расстроились.

«Расстроились – еще слабо сказано, – подумала Алина. – Скорее, испугались до паники».

– Возможно, это лишь доказывает, что в его действиях все же нет четкого мотива, о котором вы говорили, – заметила она.

Гронский покачал головой.

– Нет, тут что-то другое. Восемь месяцев он выходил на охоту строго в определенные дни, в определенных районах, и об этих днях прекрасно знал и Кобот, и его люди. И вдруг – другая дата, другой район, и те, кто должен прикрывать его похождения, совершенно не в курсе…

– Новолуния бывают только в начале или в конце месяца? Никогда в середине? – неожиданно спросила Алина.

– Крайне редко, – ответил Гронский. – Иногда выпадают на вторую половину десятых чисел, но как правило – первые и двадцатые.

Алина молчала. Да, действительно. Другая дата, другой район. Но те же раны, то же оружие, та же рука…

Порыв ветра бросил в окно тяжелые капли дождя. Алина вздрогнула, невольно посмотрела на влажную тьму, жадно липнущую к окну, и передернула плечами. Стоящие плотными рядами дома как будто поджидали, когда она выйдет на улицу. Где-то там, за их фасадами, такими разными, какими могут быть только человеческие лица, скрывались темные пустоты дворов-колодцев. За эркерами, похожими на вытянутые морды, башнями, уродливыми наростами возвышающимися над крышами, за вытянутыми или приплюснутыми окнами, каменными балконами, с которых, словно с отвисших челюстей, капала слюна дождевой воды – за этим всем притаилась безымянная смерть.

Сегодня опасности нет, удар был нанесен, и очередная жертва уже распростерлась на грязном жертвеннике двора, напитывая своей кровью мокрый асфальт. Алина живет в новых районах, на далекой от центра Гражданке, но все же… От опасности можно укрыться дома, но страх последует за тобой всюду. Другая дата, другой район – но это не спасло несчастную Марину. И не спасло еще одного человека…

В полумраке паба «Френсис Дрейк» было тепло и спокойно. Гронский сидел напротив: строгое лицо, внимательный взгляд, черный костюм. Он пристально посмотрел на Алину, видимо, заметив ее минутное внутреннее смятение, и сказал:

– Ну что ж, оставим сегодняшние несовпадения в загадках. Как и мотивы поведения милейшего доктора Кобота. Будем надеяться, что этот случай так и останется единственным, и…

– Он не единственный, – выдавила Алина.

Гронский хотел что-то добавить, но промолчал.

Алина снова посмотрела в окно и перевела взгляд на своего собеседника.

– Это не единственный случай, когда подобное убийство совершается в другом районе и в другую дату.

Капли дождя сильнее застучали по стеклу. В тишине еле слышно доносилась из другого зала хриплая приглушенная музыка. Мерцали лихорадочные всполохи на экране за спиной, заставляя вздрагивать желтый полумрак. Гронский молча ждал.

– Тринадцать лет назад точно таким же образом была убита моя мать.

Глава 4

Раннее утро было свежим и радостным, каким оно бывает только в начале мая, когда прозрачный воздух полон ароматами пробуждающейся жизни, деревья подернуты зеленой дымкой молодой листвы, и каждый вдох рождает в груди удивительное ощущение счастья, от которого хочется улыбаться – просто так, без причины. Утро было таким, каким оно бывает только тогда, когда тебе семнадцать лет, и впереди у тебя прекрасное, восхитительно яркое лето жизни, а призрак осени маячит где-то совсем, совсем далеко, на другой стороне бесконечного мира. Солнце еще не поднялось высоко в чистое небо, чуть тронутое легким туманом утреннего дыхания земли, но воздух был уже светел, и вокруг лежали веселые, золотистые отсветы рождающегося дня.

Алина шла по тихой улице вдоль пруда, мимо просыпающихся деревьев и еще спящих уютных домов. Каблучки ясно и четко стучали по асфальту. Легкое, едва заметное касание ветерка, нежного, как дыхание семнадцатилетней девушки, чуть шевелило ее золотистые длинные волосы. Справа от нее блестела гладь водоема, зеленел яркой свежей травой спуск к воде и дорожкам по берегам пруда. Слева чинно стояли, почти скрытые высокими, старыми деревьями, такие же немолодые дома, словно добрые соседи, встречающие ее по дороге. Алина чувствовала, что здесь, в нескольких минутах ходьбы от своего подъезда, она давно уже дома.

Полчаса назад она позвонила маме от подруги, у которой она и еще две подружки-одноклассницы весело проводили эту ночь, радуясь последним праздникам перед трудными выпускными и еще более трудными вступительными экзаменами. Легкий хмель шампанского уже выветрился из головы, вымытый утренним воздухом, и Алина шла, улыбаясь этому утру, этим деревьям и этой жизни.

Несмотря на ранний час, мама не спала: наверное, опять читала всю ночь, как делала всегда, когда единственная дочь отправлялась на ночные посиделки. Впрочем, это случалось не так часто. Отца дома не было – он улетел в одну из своих очень частых в последнее время командировок, так что в квартире Алину ждали только мама, бабушка, которая наверняка сейчас еще спит, и Чипс – маленький веселый терьер, любимец семьи и, несмотря на свой малый рост, гроза всех соседей по подъезду.

Алина свернула налево, перешла через узкую пустынную улицу и направилась по подъездной дорожке к своему дому – прекрасному девятиэтажному белому зданию с двумя шестиэтажными пристройками по бокам, дому, построенному по специальному проекту для членов Академии наук. По слухам, когда-то здесь жил чемпион мира по шахматам и еще множество других, менее знаменитых, но не менее заслуженных людей. Возможно, что это, а не только прекрасный район и близость главного лесопарка севера города – Сосновки – послужило причиной того, что здесь четыре года назад купил квартиру отец Алины. Уже тогда его дела в алкогольном бизнесе шли более чем удачно, и семья переехала в роскошные четырехкомнатные апартаменты на третьем этаже, с холлом и лоджией. Алина посмотрела наверх. Она уже подошла к дому и могла видеть отсюда три окна: бабушкиной комнаты, гостиной и ее собственной комнаты с небольшим эркером.

На часах было без двадцати шесть утра. Алина не знала еще, что это время, это положение золоченых стрелок на маленьком круглом циферблате запомнится ей навсегда. Она нажала кнопки на механическом кодовом замке и вошла в подъезд.

В отличие от большинства других домов здесь было всего по две квартиры на лестничной площадке. Все соседи знали друг друга, все были примерно одного социального круга, и на лестнице всегда было тихо и безукоризненно чисто. Алина, легко шагая по ступенькам, поднялась до второго этажа, когда почувствовала какой-то странный и непривычный запах, словно смешались противоположные тяжелые ароматы сырого, почти живого мяса и металлический запах мертвой меди. Тогда она еще не знала, что это такое.

Первым, что она увидела, поднявшись на лестничный пролет, ведущий к площадке третьего этажа, был Чипс. Тело маленького песика, как-то странно перекрученное, безжизненной шкуркой валялось на каменных ступенях. Глаза были плотно закрыты, а из приоткрытой пасти вытекла тонкая струйка крови. Сквозь коротко подстриженную серебристую шерсть на боках красными полосками тоже выступала кровь – в тех местах, где кожа не выдержала и лопнула, словно какая-то сила пыталась порвать пса пополам. Алина остановилась. Сердце заколотилось лихорадочно быстрыми ударами, как будто кто-то забарабанил внутри грудной клетки маленькими кулачками.

– Чипс, – позвала она, нагнулась и зачем-то потрогала нос песика. Тот был холодным и сухим, как наждак. Алина почувствовала, как дрожат ее колени, сотрясаемые нарастающей барабанной дробью сердца.

– Чипс, – снова сказала Алина, а потом посмотрела выше.

Стена лестничной площадки была покрыта густыми потеками разных оттенков красного, от ярко-алого до почти черного. Тяжелая жидкость еще не высохла и медленно стекала вниз, как густая краска, сливаясь с огромной темно-красной лужей на сером полу. Запах мяса и меди ударил в нос. Алина выпрямилась, борясь с нахлынувшим ощущением нереальности происходящего, и сделала еще два шага вверх по лестнице.

Ей потребовалось несколько секунд для того, чтобы понять, что именно она видит.

Много позже, десяток лет спустя, Алина часто будет видеть на лицах тех, кто приходил в морг для опознания своих родных, то выражение, которое она определила для себя как «кошмар узнавания». Человек на несколько секунд замирает, смотрит пристально и внимательно на ту странную восковую куклу, что лежит перед ним на столе, часто сломанную, изувеченную, и мучительно пытается совместить то, что видит, с образом близкого человека: живого, веселого, грустного. И только по прошествии этих долгих секунд говорит: да, это мой сын. Моя дочь. Моя жена. Мой муж.

Ноги полусогнуты и раскинуты в стороны в последней конвульсии. Тонкая светлая ткань веселого летнего платья натянулась на стройных бедрах. С правой ноги слетела туфелька. Рядом с левой рукой темной спиралью в густой луже на полу – свернутый собачий поводок. Когда-то светлые полы легкого плаща отяжелели, пропитались темным и раскинулись в кровавой луже, как беспомощные мертвые крылья. Вместо груди какое-то хаотическое багровое месиво, словно что-то взорвалось изнутри вулканом крови, мяса и обломков костей. Светлые волосы намокли красным, вокруг них ореолом смерти – кровавое пятно. Голова запрокинута на почти перерубленной шее, но лицо, белое, как бумага, застывшее, как воск догоревшей свечи, было обращено к Алине. Знакомые правильные черты, голубые глаза, подернутые уже белесой пеленой, как весеннее небо легкой туманной дымкой. Несколько секунд. Кошмар узнавания.

Это моя мама.

Алина плохо помнила, что происходило в последующие несколько минут, но точно могла сказать, что она не кричала. Крики, пронзительные, истошные, раздались тогда, когда в ответ на звонки Алины в двери всех соседей с первого по третий этаж какая-то женщина все же открыла дверь и вышла на лестничную площадку. После этого кругом сразу стало очень много людей, голосов, криков. Алина запомнила, как чья-то нога задела трупик Чипса, и тело пса съехало вниз на несколько ступеней. Тогда она подошла, подобрала песика на руки и положила у стены, в нескольких метрах от тела мамы. Еще кто-то непонятно зачем пытался укутать Алину то ли в покрывало, то ли в какой-то плед – наверное, потому, что она непрерывно дрожала крупной, размеренной дрожью, такой сильной, что не могла говорить.

Единственным человеком, удивительным образом сохранившим самообладание, была бабушка. Это она, увидев свою дочь распростертой в кажущейся бескрайней луже крови, не сорвалась на крик, а вызвала милицию и уже бесполезную «Скорую», в двух четких, строгих словах объяснив причину вызова. Она же увела в квартиру свою внучку, которая не то дрожала, не то билась в каких-то частых судорогах, напоила ее успокоительным и уложила в кровать, предусмотрительно открыв все двери так, чтобы видеть ее с лестницы. Это бабушка в две секунды прогнала обратно по квартирам всех лишних, оставив рядом с собой только двух соседок, которые были нужны как понятые. Она же разговаривала с сотрудниками милиции. И она звонила отцу.

События того утра и нескольких дней до похорон Алина помнила урывками и восстанавливала их потом не столько по памяти, сколько по материалам следствия, которые тщательнейшим образом изучила, как только через несколько лет у нее появилась такая возможность.

Судя по всему, после утреннего звонка Алины мама решила пойти ей навстречу и заодно прогуляться с Чипсом: утро было и в самом деле чудесным. Убийца стоял на лестнице, на несколько ступеней ниже третьего этажа, и, выходя из квартиры, она не видела то, что ждало ее за углом. Чипс, почувствовав чужого, бросился на защиту хозяйки: маленькому терьеру было не занимать отваги и боевого духа. Соседи слышали его мгновенный, яростный лай, который смолк так же внезапно, как и взорвался в тишине спящего подъезда. Впрочем, это никого не удивило: пес точно так же облаивал всех, кого встречал на лестнице, и ничего необычного в этом не было. Поэтому, когда потом раздался пронзительный женский крик, тоже мгновенно оборвавшийся, слышавшие его объяснили себе это тем, что хозяйка прикрикнула на пса.

Алина уже тогда понимала, что все это чушь и самооправдание. Много позже, читая показания свидетелей с мест происшествия, она узнала, что пробудить в людях ту степень тревоги, которая заставила бы их действовать, могут только постоянные крики и шум в течение минимум получаса. Очень трудно спутать окрик разбушевавшегося питомца с предсмертным женским воплем. Но ведь больше не кричали? Тихо? Так зачем просыпаться?

Уголовное дело, начатое очень активно, во многом благодаря статусу и деньгам отца Алины, постепенно шло все более вяло и наконец заняло свое место в архиве среди сотен и сотен других так и не раскрытых убийств. Единственной версией следствия была связь смерти жены бизнесмена с его профессиональной деятельностью, но на тот момент у Сергея Николаевича Назарова не было конфликтов, которые могли бы послужить причиной столь страшной трагедии. Сам он прекрасно держался, когда давал показания, когда бесчисленное количество раз общался со следователями и оперативниками, когда принимал соболезнования от друзей и родных, и даже на похоронах не проронил ни слезы. Но совсем иначе было дома. Он просто молча сидел на кухне: не курил, не заливал в себя алкоголь, просто смотрел перед собой, и когда свет дня сменялся вечерними сумерками, продолжал все так же сидеть за столом, в темноте, не включая свет и не ложась спать в опустевшее супружеское ложе. Только после похорон Алина заметила, что отец все-таки стал по ночам покидать кухню для того, чтобы лечь спать на диване в гостиной.

Сама Алина неделю не выходила из своей комнаты. Там, в привычных стенах, она еще держалась, словно знакомая обстановка помогала ей забыть о происшедшем, создавала иллюзию того, что все осталось по-старому, и когда она выйдет, то увидит маму, и та улыбнется ей и скажет что-нибудь смешное: она была очень веселой, ее мама. Но стоило перешагнуть порог комнаты, как горе наваливалось с такой силой, что страшные рыдания словно вымывали из Алины часть ее души – большую и лучшую часть.

Все это время их вдруг осиротевшая семья держалась на бабушке. Она не говорила слов утешения, не суетилась вокруг, но ее молчаливая поддержка, само присутствие были той благой энергией, которая помогла отцу и дочери пережить эти страшные дни. Может быть, тому причиной была удивительная сила духа пожилой женщины, пережившей блокаду, прошедшей войну, вступавшей в освобожденные, но мертвые города вместе с передовыми частями Советской армии. А может быть, таким запасом душевных сил обладали все люди ее поколения, тех сил, которых нет и никогда не будет у ныне живущих. Чего стоило все это самой бабушке, не знал никто.

Через три недели после смерти мамы Алина блестяще сдала выпускные экзамены в школе, подтвердив свое право на получение заслуженной золотой медали. А еще через месяц так же легко справилась со вступительными экзаменами в Медицинскую академию, получив оценку «отлично» по всем предметам. Больше она не плакала. Никогда.

Родители стоят между нами и вечностью. Когда они уходят, мы остаемся с вечностью один на один. И теперь Алина была к этому готова.

Через год она уехала из квартиры в академическом доме, чтобы больше туда не вернуться. Бабушка умерла четыре года спустя дома, на руках врачей бригады «Скорой помощи», прибывших слишком поздно для того, чтобы справиться с остановкой сердца. Отец Алины почти сразу продал квартиру и с тех пор жил за городом, в большом коттедже, один. Он больше не женился.

Алина не смогла бы точно сказать, что эти трагические события повлияли на ее интерес к делу судебно-медицинской экспертизы. Но как только появилась возможность, она прочитала и тщательно изучила старое экспертное заключение по исследованию тела ее матери. Каждую строчку, каждую букву в нем она знала наизусть.

Горло, разрубленное поперек хряща гортани одним ударом слева направо, протяженностью от левого до правого сосцевидного отростка черепа. Грудина, также разрубленная одним ударом, сверху вниз с незначительным отклонением влево. Предположение о возможном орудии убийства: очень тяжелое, с изогнутым однолезвийным клинком длиной около тридцати сантиметров, широким, массивным и невероятно острым. Не было ни слитой крови, ни отсутствия внутренних органов, ни следов собачьих зубов. Но когда Алина склонилась к растерзанному телу девушки, беспомощно раскинувшемуся на грязном асфальте двора-колодца, она узнала эти раны сразу и без всяких сомнений. Она знала, всегда знала, что рано или поздно снова увидит нечто подобное, и когда нагнулась над разрубленной грудной клеткой несчастной Марины, ей показалось, что она перенеслась в прошлое, на тринадцать лет назад. Что она стоит рядом со своей мамой на лестничной площадке у дверей квартиры и, обернувшись, заглядывает в черные, бездонные провалы глаз неведомого убийцы.

* * *

День рождался, как больной ребенок: только появившись на свет, он уже начал угасать. Утро было окутано темно-серым погребальным саваном сумерек, словно уже наступил вечер. Небо оседало на землю туманным моросящим дождем, слишком мелким, чтобы ради него раскрывать зонт, но достаточным для того, чтобы насквозь пропитать стылой влагой волосы, одежду и мысли.

Еще не было десяти утра, и, чтобы не толкаться в утренних пробках на проспекте, Гронский и Алина оставили машины у ворот территории Медицинской академии и пошли пешком напрямик, направляясь к моргу Бюро судебно-медицинской экспертизы. Длинная прямая аллея постепенно превращалась в узкую тропинку из треснувшего асфальта и мокрой земли и вела мимо похожих друг на друга невысоких ветшающих корпусов, покрашенных когда-то одинаковой красно-кирпичной краской, а теперь одинаково покрытых мокнущими пятнами плесени, словно все стены были поражены одной заразной болезнью. По сторонам дорожки тесно стояли пожилые высокие деревья, склонявшиеся в разные стороны под тяжестью лет и толстых ветвей. Жесткие пучки как будто обгрызенных кем-то кустов обрамляли потрескавшиеся бордюры. Осклизлые мокрые листья, покрывавшие узкую дорожку аллеи, расползались под ногами.

Алина покосилась на Гронского. Он молча шел рядом, и на каждый широкий шаг его длинных ног Алине приходилось делать два своих шажка, из-за чего получалось, что она почти бежит рядом с ним, семеня по узкой дорожке.

– Вы не могли бы идти помедленнее? – наконец сказала она, чувствуя, что еще немного – и запыхается от такой быстрой ходьбы.

– Что? – спросил Гронский, как будто отвлекшись от занимавших его мыслей, но шаг сбавил.

Алина уже почти жалела о своем вчерашнем приступе откровенности. То ли сказался тяжелый день, то ли тягостное впечатление, вызванное просмотром папок со старыми делами, то ли атмосфера паба, но она открылась Гронскому явно больше, чем сама того хотела. Да что там – больше, чем кому-либо другому за много, много лет. О трагической истории ее матери знали очень немногие, а из близких ей людей – всего двое: отец и школьная подруга, та самая, у которой Алина ночевала накануне того рокового утра. А о том, как связана та давняя смерть с нынешними преступлениями, и вовсе не знал никто. У каждого человека в душе есть свое, потаенное, скрытое от других место, где хранятся самые личные, самые интимные секреты, переживания, эмоции. В этом отношении человеческая личность подобна средневековой крепости. Вокруг стены – деревянные домишки городища: это те истории и факты из биографии, которые можно легко рассказать при первом же знакомстве. Затем идет первая стена, за ней – более личные, более важные вещи. Есть и вторая, и даже третья стены, а в центре укрепления души – неприступная цитадель, вход в которую заказан порой даже самым близким людям. И каким-то неведомым образом этот странный человек, шагающий сейчас рядом с Алиной, миновал вчера все укрепления, ворота и рвы, добрался до самой главной башни цитадели и едва ли не поднял на ней свой флаг. Алина чувствовала, что вчера, рассказав Гронскому о смерти матери, она как будто перешла некий порог, прошла через невидимые двери, после чего вернуться назад, к прежней жизни, уже невозможно, и окружающий ее мир уже никогда не будет таким, как раньше.

После таких откровений ей уже показалось неприличным отказать Гронскому в его очередной просьбе: присутствовать при экспертизе девушки, погибшей в конце сентября, чье тело до сих пор хранилось в морге Бюро.

Алина снова посмотрела на Гронского. Сегодня он выглядел явно лучше, чем вчера: исчезла темная щетина на бледных щеках, рубашка под черным костюмом сияла белизной, на ослабленный воротничок был повязан черный галстук, а сам костюм и темное пальто прекрасно сидели на высокой худощавой фигуре. Только волосы по-прежнему были слегка растрепаны в живописном беспорядке, но Алина отметила про себя, что это ему даже идет и делает по-своему красивым узкое лицо с серыми холодными глазами.

– Мне с утра уже звонил Кобот, – сказала она. – Очень беспокоился, приступила ли я к исследованию второго тела, и интересовался, как идут мои дела.

– Что? – снова, словно издалека, отозвался Гронский и посмотрел на нее рассеянным взглядом.

– О чем-то задумались? – спросила Алина.

– Да, немного, – ответил он. – О том, что если вчерашняя смерть Марины – это единичное отступление от правил, допущенное убийцей, то он снова нанесет удар в следующее новолуние. А это уже меньше чем через две недели.

– Ну что ж, – пожала плечами Алина, – тем быстрее вам нужно его найти. Вы ведь сказали, что это будет несложно, не так ли?

Гронский только молча кивнул и отвернулся.

Тропинка кончилась. Гронский и Алина вышли к футбольному полю, невесть откуда взявшемуся здесь, на задворках Медицинской академии. Все еще зеленая трава намокла и потемнела от влаги, как губка. Железные рамки футбольных ворот, лишенные сеток, походили сейчас на настоящие ворота, ведущие из ниоткуда в никуда. Вокруг поля черные силуэты деревьев застыли в летаргическом осеннем сне, и судя по судорожно искривленным ветвям, им снились кошмары.

– Вон там, справа, моя кафедра, патологоанатомии. – Алина показала рукой на маленький желтый флигель. – Там тоже есть морг. Он соединяется с моргом Бюро, и вместе они образуют самое большое хранилище мертвых тел в Европе. Оно находится внизу, вот как раз здесь, под футбольным полем.

– Даже думать не хочу, кто может играть тут безлунными ночами, – сказал Гронский.

– Ну так и не думайте, – ответила Алина и махнула рукой влево. – Нам туда, вон, видите, где стена обрушена? Это проход на территорию Бюро. Я через этот лаз еще студенткой ходила туда на практику.

* * *

Они спустились по каменным ступеням узкой лестницы навстречу все усиливающемуся ощущению холода, ароматам формалина и легкому запаху тлеющей плоти.

– Я предупредила доктора Зельца о нашем визите, – сказала Алина. Она уже переоделась в рабочий лабораторный комбинезон, и Гронский тоже накинул белый халат поверх черного пальто. – Это заведующий моргом, непосредственно той его части, которая предназначена для хранения, а не исследования тел. Я с ним не работала, так, видела пару раз, но мне говорили, что он со странностями, хотя дело свое знает. Так что имейте в виду, если что.

Гронский кивнул.

– Я вообще настроен на встречу со странностями.

Они прошли в деревянную белую двустворчатую дверь и оказались в небольшом квадратном помещении с серыми стенами и низким потолком. В противоположной стене была другая дверь – железная, с небольшим окошком в верхней части, забранным толстым ребристым стеклом. По правую руку тянулся ряд железных шкафчиков, как в раздевалках спортивных клубов, только обшарпанных и помятых. Слева тоже стояли шкафы – деревянные, а также имелся облезлый письменный стол, из тех, что можно увидеть в учительских небогатых школ, и тумбочка с электрическим чайником, который недавно кто-то включил: из носика поднимался пар, а сам чайник подрагивал от закипающей в нем воды. Рядом лежал смятый пакет с какими-то неаппетитными крошками внутри. На столе громоздился огромный старинный монитор. Стул с ободранной спинкой был пуст.

– Странно, он должен был нас ждать, – проговорила Алина, оглядываясь вокруг.

Чайник вдруг затрясся, как в конвульсиях, подпрыгнул, выпустив из носика мощную струю пара, громко щелкнул и затих, словно испустив вместе с паром последнее дыхание.

Алина вздрогнула.

– Добрый день, – вдруг громко сказал Гронский.

Алина проследила за его взглядом, и увидела, как в углу между двух деревянных шкафов что-то закопошилось.

– Здравствуйте, здравствуйте, – забормотал пришепетывающий голос, и из угла выбрался человек, сидевший там до этого неподвижно на низком табурете. – Чем могу служить?

Доктор Зельц был крупным, одутловатым и неопрятным. Его можно было бы назвать полным, но не той полнотой, которая выпячивает живот и округляет бедра; он был рыхлым, как будто тело его стремилось расползтись в разные стороны и удерживалось только стягивающей его одеждой. Лицо его было бледным, как манная каша, и таким же бесформенным, большую голову облепляли длинные патлы сальных волос, заправленных под воротник когда-то белого халата.

Гронский, приподняв бровь, с легким недоумением смотрел на это возникшее перед ним явление. Алина вздохнула: ей уже приходилось видеть раньше и доктора Зельца, и вот такое выражение на лицах тех, кто удостаивался этого удовольствия впервые.

– Здравствуйте, я – Алина Назарова, – сказала она, обращаясь к Зельцу. – Я вам звонила по поводу тела, помните?

– Ах да, да, да, – протянул Зельц. – Что же, я весь к вашим услугам.

Он прищурился и посмотрел на Гронского.

– А ваш спутник, простите?..

Гронский молчал и тоже смотрел на Зельца.

– Это мой коллега, – сказала Алина, почувствовав, что пауза затягивается, и бросила на Гронского недовольный взгляд. – Из ФСБ.

Зельц расплылся в жутковатой слащавой улыбке.

– Премного, премного рад знакомству. – И чуть протянул вперед пухлую маленькую ладонь. – Доктор Федот Зельц.

Гронский подумал, но все же ответил на приветствие:

– Родион Гронский, – и слегка пожал бледную влажную руку доктора.

– Ну что ж! – воскликнул тот с преувеличенным энтузиазмом. – Теперь, когда с церемониями покончено, приступим к делу! Напомните, вас интересует?..

– Анна Левчук, – напомнила Алина. – Поступила двадцать девятого сентября.

Доктор Зельц поднял вверх палец:

– Обратимся к гроссбуху! – и как-то странно, боком, засеменил к железным шкафам, открыл дверцу одного из них и, что-то бормоча, стал рыться среди плотных рядов толстых прошитых регистрационных журналов. Гронский и Алина терпеливо ждали.

Наконец Зельц нашел нужный журнал, отнес его на стол, раскрыл и стал водить маленьким толстым пальцем по разлинованным страницам.

– Аня Левчук, Аня Левчук, где же ты, где, Аня Левчук, – то ли бормотал, то ли напевал он. – Ах, вот! Нашел! Пойдемте за мной!

Он открыл железную дверь с маленьким окошком вверху, и Гронский с Алиной вошли вслед за своим странным провожатым в помещение морга, представляющего собой длинные анфилады больших холодных залов, с прозекторскими столами посередине и бесконечными рядами морозильных шкафов вдоль стен, чьи квадратные дверцы были похожи на могильные плиты колумбария. Доктор Зельц, немного подпрыгивая, семенил впереди и наконец нашел нужный холодильник в ряду таких же других. Гронский и Алина встали по обе стороны от него, и доктор, отперев замок, взялся за ручку.

– А вот и наша Анечка! – сказал он бодро и выкатил носилки из холодильной камеры.

Носилки были пусты.

Несколько секунд все трое молчали, глядя туда, где должно было быть мертвое тело.

Доктор Зельц побледнел еще больше, так, что его рыхлая физиономия стала бледно-зеленой, и мелко затрясся всеми своими пухлыми телесами.

– Здесь ничего нет, – холодным, как воздух морга, голосом резюмировал Гронский очевидный факт.

– Это… какая-то вздорная нелепица… ошибка… – забормотал Зельц, мелко перебирая пальцами дрожащих рук.

– Где тело, доктор?

– Я сейчас! Одно мгновение! – почти выкрикнул Зельц и с неожиданной прытью помчался назад, бесшумно перебирая ногами в стоптанных бесформенных башмаках. – Я мигом!

Гронский и Алина молча проводили его взглядами. Хлопнула железная дверь морга и воцарилась тишина, только монотонно гудели лампы дневного света, заливая помещение неживым ярким светом.

Доктор Зельц вернулся через минуту, неся в руках регистрационный журнал. На лице его сияла неуместно широкая улыбка.