Текст книги "Вера Джордано Бруно"

Первое, что почувствовал Джордано Бруно после того, как услышал ровный плеск тишины вокруг себя, – это ощущение необыкновенного счастья и блаженства. Ему еще никогда не было так хорошо, спокойно, легко. По всему его телу разливалась божья благодать и умиротворение, сердце трепетало от восторга, на лице застыла невольная улыбка наслаждения. Отдавшись новому, ни разу неиспытанному в жизни чувству покоя и безмятежности, Ноланец представил на минуту, что он, словно птица, парит в воздухе, под облаками, медленно поднимаясь куда-то вверх, в поднебесье. С трудом преодолев сладкое изнеможение, философ открыл глаза и действительно увидел перед собой облака. И не где-то вдалеке, а прямо непосредственно перед своим носом. Густые клочья пара клубились в вышине на расстоянии локтя, принимая причудливые формы и очертания. Несколько мгновений Джордано бессмысленно вглядывался в немую пляску этих призрачных геометрических фигур, пока вдруг любопытство не заставило его сделать одно малоприятное открытие. Желая осмотреться кругом, он дернулся назад, попытался обернуться, но, встретив неожиданно сильное сопротивление воздушной (как он полагал) среды, беспомощно замотал в вязкой пустоте руками и ногами, завертел головой и… чуть не захлебнулся. Страх утонуть вытолкнул его обратно на поверхность, и когда Джордано вынырнул, то понял наконец, что находится не в атмосфере, а в воде, и не просто в воде, а в широкой и тихой реке, которая неведомо куда увлекает его расслабленное тело, а струи пара, принятые им поначалу за облака, оказались на самом деле всего лишь плотной пеленой тумана.

Как ни странно, но все это не сильно изумило Джордано. Подумаешь – туман, подумаешь – река с отсутствием всяких намеков на сушу, мало ли он в своей жизни перевидал таких бескрайних водных ландшафтов, покрытых серебристой мглой? Хлябь под ногами, и хлябь над головой – что тут может быть интересного? Поразило, встревожило и даже заставило нахмуриться философа совсем другое обстоятельство. «Река – это образ жизни, – подумал про себя Ноланец, – и то, что я плыву по течению, – это мне несвойственно. Куда несет меня этот поток, к каким берегам, в какие страны – неизвестно. А неизвестность и неопределенность – это мои наипервейшие враги. Тому, кто не знает, где его гавань, никакой ветер не поможет, стало быть, мне другого выхода не остается». С этой мыслью Джордано, повернувшись лицом к направлению потока и стряхнув с себя остатки блаженной сонливости, лег на живот, вытянулся в струнку, набрал в рот побольше воздуха и, мощными гребками отталкиваясь от воды, поплыл вперед навстречу набегавшим волнам.

Плыть против течения было тяжело, намокшее исподнее белье сковывало его движения. Могучая водная стихия нехотя уступала напору борющегося с ней пловца, стремясь отыграть свое всякий раз, когда Джордано останавливался передохнуть и оглядеться. А поводов для того, чтобы остановиться, у Бруно возникало немало. Перед ним из мрачной глубины реки то и дело всплывали на поверхность огромные уродливые созданья. Задевая Ноланца своими мордами и хвостами, обжигая его волнами ужаса при каждом соприкосновении, подводные твари издавали странные глухие звуки, похожие на ропот, и, покружив возле него, вдоволь на него наглядевшись, снова погружались в пучину. Философ старался не обращать на них внимания. Как только чудовища исчезали, он с новой силой принимался колотить волны сильными взмахами рук, неуклонно продвигаясь вперед. Бруно знал, что рано или поздно он достигнет суши. Он верил в то, что его берег, его спасение должно быть где-то там, выше по течению. Его путь лежит именно туда, где поток яростнее всего сопротивляется его исступленному натиску. Раз уж таков его удел – плыть наперекор стремнине, то нужно до конца испить эту горькую чашу.

Сколько времени боролся отчаянный пловец с враждебной стихией, трудно сказать. Похоже, понятие о времени здесь то ли вовсе отсутствовало, то ли его границы были размыты. Никакой разницы между прошлым, настоящим и будущим здесь не ощущалось. Как, впрочем, не ощущалось поначалу и никакой усталости. Да и Джордано совсем не об этом в тот момент думал. Победить или потерпеть поражение, добраться до берега или погибнуть – вот чем были заполнены его мысли – до времени ли ему было? Твердая почва под ногами – вот все, о чем он теперь мечтал и во что свято верил. И эта вера спасла его. Когда воинственный мыслитель, отмахав приличное расстояние по воде, все же ощутил наконец навалившееся на плечи изнеможение, земля неожиданно возникла перед ним. Чиркнув ступнёй по чему-то твёрдому, Джордано нахмурил брови и посмотрел в глубину – не очередной ли это монстр кружится у поверхности? Но нет. Несмотря на то, что вода в этом месте реки была очень мутной, и даже на мизерном расстоянии в ней ничего невозможно было разглядеть, сомнений у Ноланца не оставалось – он действительно наткнулся на дно. Осторожно поставив на глинистую почву сначала одну ступню, потом другую, он медленно поднялся на ноги, распрямился и тихо выдохнул из себя:

– Остров.

Выбравшись на сушу, измотанный, но счастливый пловец обхватил руками одиноко лежащий у водяной кромки большой камень, повалился на землю от бессилия, перевернулся на спину и незаметно для себя погрузился в забытье.

Странные видения посетили сознание изможденного философа. Чудилось ему, как будто он стоит на площади Кампо ди Фьоре привязанный к столбу. Вокруг него бегают, суетятся святые угодники, асессоры и преподобия, поджигают хворост, а он хочет их спросить, что они собираются делать, да не может, потому что у него нет языка. Во сне сжигаемый на костре Ноланец испытывал невероятную физическую боль. Страдания были так нестерпимы и ощущались настолько ясно, что все происходящее казалось самой настоящей явью. Больше всего почему-то Бруно ужасало то, как загораются волосы у него на затылке. С легким вкрадчивым потрескиванием пламя неспешно подбиралось к его голове, охватывало ее со всех сторон, зажимало в тиски, обжигало уши и потом с такой силой впивалось в кожу, что от боли можно было свихнуться.

Когда Ноланец очнулся, лежа на крошечном клочке земли, затерянном в безбрежной водной пустыни, он в первую минуту не мог ничего понять. Жуткие видения все еще продолжали стоять перед его глазами. Эти картины были полны какого-то таинственного смысла, разгадать который Джордано был сейчас не в состоянии. Протирая слипшиеся от сна глаза, философ поднялся на ноги, огляделся кругом, но за сплошным туманом не смог ничего разобрать. Нечаянно уронив взгляд на камень, лежащий под ногами, Бруно вспомнил, как больно стукнулся об него локтем, когда выползал из воды на сушу, и это воспоминание почему-то вызвало в нем чувство глубокой безысходности. Не зная, каким образом от него избавиться и чем занять свой разум, Джордано решил пройтись по окружности своих обширных владений. Насчитав ровно тридцать семь шагов по периметру островка, он вернулся к валуну, сел на него и угрюмо уставился вдаль, размышляя над тем, что же ему теперь делать, как вдруг за его спиной раздался чей-то незнакомый суровый голос.

– Джордано!

Вздрогнув от неожиданности, Ноланец резко обернулся и на противоположном краю островка, там, где он только что в одиночестве измерял шажками масштабы своей новой тюрьмы, увидел фигуру человека, одетого во все белое. Очертания его тела были плохо различимы в тумане, зато глаза горели, как два огонька, и выражение этих глаз не сулило Ноланцу ничего хорошего.

– Джордано! – грозно повторил незнакомец имя философа и мягко, но властно двинулся вперед. – Брат Джордано из Нолы, послушник монастыря Сан-Доминго Маджоре, ответь мне искренне, ты меня боишься?

– Ты… вы… – не сразу нашелся что спросить и как обратиться к собеседнику Бруно, – ты кто?

– Джордано, ты что, не узнаешь меня? – внезапно сменив гнев на милость, лукаво улыбнулся таинственный незнакомец, приблизившись к Бруно.

Пристально уставившись на своего визави, итальянец мучительно рылся в памяти, пытаясь вспомнить, где он мог видеть раньше эти раскосые глаза, массивный нос и густую черную шевелюру, но так ничего там и не раскопав, лишь покачал головой из стороны в сторону и молчаливо пожал плечами.

– Ну, вот те раз, – огорчился незнакомец. – Забыть, как выглядит человек, из-за которого тебя обрекли на вечные муки?

Холодная волна ужаса окатила Джордано с головы до ног. Снова со всей отчетливостью перед его мысленным взором всплыли видения, снившиеся мгновение назад, но только теперь Ноланцу стало убийственно ясно, что это были вовсе не сны, и не кошмарные грезы изможденного рассудка, а реальные картины прошедшей жизни. Прошедшей, то есть законченной, завершенной?.. То есть, другими словами, выходило, что он, философ Джордано Бруно, умер, перешел в мир иной? Сгорел на костре и превратился в пепел? И после этого он не перестал быть?! Не перестал испытывать отчаяние и тревогу? Не перестал ощущать свое бренное тело и его греховность? Сиюминутно уразуметь, взять в толк это новое состояние Ноланцу было не под силу. Исчезнуть из бытия, в котором невозможно представить себя несуществующим, и оказаться где-то за гранью реальности в качестве отдельного свободного существа, не утратившего способности познавать и чувствовать – для постижения этого перевертыша философу понадобилось бы много времени, но его собеседнику уж больно не терпелось переговорить с ним о каких-то важных делах. А его собеседник – кто он такой? Кажется, он сказал: «Как выглядит тот человек, из-за которого…» Господи, да ведь это же никто иной, как…

– Коперник?!

– Джордано! – радостно откликнулся тот, и весь прямо засиял от счастья. От его прежней суровости не осталось и следа.

– Коперник! – почти шепотом повторил изумленный Бруно это некогда милое его слуху имя.

Поляк еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Сделав пару шагов навстречу итальянцу, он неожиданно опустился перед ним на одно колено и учтиво поклонился.

– Коперник! – совсем растерялся бедный Бруно. – Что ты делаешь?

– Я пришел сообщить тебе его волю.

– Чью волю? – словно не понимая, о ком идет речь, спросил философ, но, встретив понимающую улыбку астронома, подавленно смолк.

– Я всегда говорил, что такой человек, как Джордано, будет покрепче духом, чем все наши святые и мученики вместе взятые! – восторженно затараторил астроном. – Подумать только, что ты вытерпел! Нет, я бы точно не выдержал, я сдался бы, я отказался бы от всего-всего, лишь бы уцелеть. Нет, я никогда не решился бы на такой подвиг. Какое мужество, какая сила духа! Я просто раздавлен, я преклоняюсь перед тобой. Это одна из величайших побед живого человеческого духа над грубостью материальной природы. О тебе на Земле уже слагают легенды, а наверху… – закатив глаза в поднебесье, пропел Коперник, – наверху тебя ждет нечто совершенно невообразимое.

– Постой, постой, – смутился польщенный похвалой Бруно, – я не понимаю, о чем ты говоришь? Да поднимись же ты с колен.

– Как – о чем? – вскочив на ноги, воскликнул поляк. – О костре.

– Ах, об этом, – задумчиво протянул Бруно, с трудом подбирая слова. – Ну да, костер… Костер – это очень… очень больно… и мерзко.

– Нет, не говори так, – возразил ему астроном. – Это благородно, когда человек погибает за свои убеждения.

– Коперник, – сжалившись над его наивной патетикой, грустно умилился Джордано, – какое может быть благородство в том, что одни люди сжигают других за невозможность перестать быть самим собой!

– Ну, что ты! Ведь в этом-то и заключается самая большая трудность.

– В чем?

– В том, чтобы до конца оставаться самим собой.

– Не знаю, – пожав плечами, промолвил после раздумья Джордано, – не знаю, может быть, в том, что ты говоришь, и есть какая-то доблесть, однако давай оставим эти досужие разговоры. Мне не терпится узнать, с чем ты ко мне пришел. Ведь не только же для того, чтобы осыпать меня пустыми похвалами?

– О да, ты прав, – с готовностью ответил тот и снова принял строгий вид. – Мне велено сказать тебе, что перед тем, как навсегда покинуть грешную Землю и освободиться от всего земного, ты можешь напоследок взглянуть на нее.

– На кого? – не понял Бруно.

– На Землю, естественно.

– На Землю? А что, – скривился в язвительной усмешке философ, – для того, чтобы окинуть взором нашу прекрасную шарообразную планету, нужно специальное разрешение свыше? Что, эта тайна и у вас здесь держится под строжайшим секретом? Нет, я серьезно, что такого уж важного скрывается за этой безобидной и несомненной истиной, которая при первом взгляде на движение небесных тел сама собой просится на уста?

Когда Коперник услышал слова «шарообразная планета», он изменился в лице и стал непохож на себя. Отступив на шаг назад, он посмотрел на Джордано так, словно впервые его увидел, и холодно сказал:

– Подожди, подожди, что ты сказал про нашу планету?

– Что? Планету? Что я такого кощунственного сказал про нашу замечательную, ни с чем несравнимую, самую лучшую во Вселенной планету? – раздухарился Бруно.

– Что она шарообразная, да?

– Ну да, шарообразная.

– То есть сферичная.

– Ну да, да, сферичная, круглая. Круглая, как моя голова. Какая же она может быть еще?

– Нет, ты действительно считаешь, что Земля имеет форму шара?

Бруно посмотрел на Коперника, как на врага.

– Ты что, издеваешься, что ли? – спросил он сердито.

Поляк сперва подумал, что Джордано, наверное, шутит. Выдавив из себя кислую улыбку, астроном попробовал было рассмеяться, но, не встретив на каменном лице философа никакой ответной реакции, вмиг перестал ухмыляться.

– Нет, постой, – снова повторил он свой вопрос, – ты столько времени провёл в одиночестве и имел возможность как следует взвесить все свои суждения, переоценить выводы своей философии, увидеть просчёты и ошибки, раскаяться в них, и ничего этого так и не сделал? И по-прежнему исповедуешь кругообразную ересь?

– Ересь? – не веря собственным ушам, повторил Бруно это слово вслед за астрономом. – Ты сказал «ересь»?

– Ну да, ересь, – с вызовом ответил Коперник. – Разве это не очевидно?

– Кому очевидно? Что должно быть очевидно?

– Да что Земля плоская. Ты разве не понял?

– Коперник, Коперник… – только и мог выговорить Бруно.

«Что за ерунда? – оторопело вопрошал себя философ, уставившись на поляка. – Что за чушь он несёт? Он что, свихнулся, что ли? Это еще одно испытание на прочность, или просто этот умник – не тот, за кого себя выдаёт? Земля – плоская? Да он идиот! И меня считает идиотом, если со всей серьёзностью пытается меня в этом убедить. Бред какой-то». Джордано на мгновение потерял дар речи. Кроме самого факта отречения от идеи шарообразности Земли, итальянца ошеломила и та лёгкость, с какой это отречение было высказано, как будто теория поляка – не плод его трудов, страданий и гонений на Земле, а некая вредная привычка, об избавлении от которой можно лишь мечтать.

– Джордано, человеческая вера способна творить чудеса, – виноватым тоном продолжил мучительный диалог астроном. – Иногда решающую роль имеет не то, во что мы верим, а то, как мы верим. Пусть ты впал в заблуждение, пусть ты увел за собой в темноту неведения и лжи много невинных душ, но твое субъективное стремление обрести истину на Земле было искренне, чисто, не запятнано никаким двуличием или расчетом, и в этой своей искренности оно было прекрасно. Ты прельстился моей гелиоцентрической теорией, которая и самому мне когда-то казалась совершенной…

– Прельстился… ересь… – раздражённо перебил его Джордано, – я что-то никак тебя не пойму. Ты теперь утверждаешь, что Земля плоская, как лепёшка?

– Да, – бессильно улыбнулся Коперник, – или вот как этот кусок земли, на котором мы сейчас стоим. Островок, затерянный в огромном вселенском Океане.

– И это говоришь ты, Николай Коперник, польский астроном, основатель гелиоцентрической системы?

– А кто же я, по-твоему, – сатана?

Джордано искоса посмотрел на своего визави и подумал: «А что, если сейчас перед ним и вправду стоит самый настоящий демон-искуситель?.. Почему бы не предположить, что кто-то желает испытать крепость моих нервов и силу моего рассудка для каких-то своих целей или попросту жестоко разыгрывает меня?.. О господи, лучше бы это действительно было так!»

– И ты не шутишь? – спросил он поляка.

– Да какие тут могут быть шутки?

– Ты рехнулся, – вынес свой вердикт Бруно.

– Точно. То же самое я сказал Шикараци, когда он встретил меня здесь примерно полвека тому назад. Странный этот Шикараци, вот он уж действительно сумасшедший! Не успел со мной поздороваться, как с ходу стал мне рисовать формулы, схемы, доказывать теоремы, философемы. У него такая каша в голове… Да ещё эта арабская алгебра, в ней сам черт ногу сломит. Если бы ты только послушал его…

– О ком ты говоришь? Какой Шикараци?

– Один армянский математик, философ, географ, космограф, – одним словом, на все руки от скуки.

– Ты несёшь несусветную чушь!

– Джордано, да я и сам не знал его до той поры. Как и не знал то, что вслед за мной здесь окажешься ты.

– То есть ты хочешь сказать, что вот в этом самом месте, где я нынче торчу, перебывала до меня уйма народу?

– Да, и какого! Всё одни философы да учёные. Простому человеку разве придёт в голову, что Земля круглая?

– И Парменид тут был?

– И Парменид, и Аристотель, и Пифагор, и Эратосфен, и не только греки. Египтяне, халдеи, евреи, арабы, португальцы, испанцы, всех и не перечислишь. Кто-то задерживался здесь на долгий срок, кто-то легко расставался со своим заблуждением.

– Заблуждением? Значит, ты считаешь…

– Я не считаю, Джордано, я знаю. Мне её показали.

От твёрдости, с какой Коперник произнёс слова «мне её показали», Джордано покоробило. Бруно с новой силой ощутил своё полное одиночество в этом мире. Такое впечатление, что кругом стало ещё пустее, чем было до того. Как будто Джордано поместили в колбу и заткнули её пробкой; вроде бы всё и видно, и слышно сквозь прозрачные стенки сосуда, но из этой стеклянной темницы нет и не может быть выхода. И с пространством что-то случилось, оно словно накренилось, как тонущий корабль. Джордано почему-то очень захотелось, чтобы пошёл снег. Он вспомнил, какая щенячья грусть охватывала его временами в туманной Англии, когда на цокающий копытами город беззвучно опускалась белая зимняя сказка, и снова захотел оказаться там.

– Снег, – пространно молвил итальянец.

– Что? Какой снег? – озираясь по сторонам, озабоченно спросил Коперник. – Я ничего не вижу.

– Я говорю, когда снег идёт на Земле, кажется, что это время осыпается с небес и через мгновение обнажится вечность.

– Джордано!.. – умоляюще протянул Николай.

Слова «мне её показали» были подобны удару, обрушившемуся Джордано на голову. Бруно столько раз предавали при жизни близкие и не очень близкие люди, что пора бы к этому и привыкнуть, но, наверное, привыкнуть к этому невозможно. Уж лучше бы его и впрямь ткнули носом в эту плоскую Землю, хотя это и было куда страшнее для него, чем заверения всех учёных мира в том, что она плоская. Но Коперник остался бы в его глазах Коперником! А теперь как быть, кому верить? Ведь если его собеседник – не какой-нибудь мелкий бес, решивший сыграть с ним злую шутку, и не безумная фантазия самого Ноланца, нарядившаяся в дорогой сердцу облик, то что святого остаётся у бедолаги Бруно?

– Не переживай так, Джордано, не стоит, – попытался развеселить его поляк. – Оттуда, куда я тебя зову, можно будет увидеть всю красоту универсума. Тебе бы следовало радоваться, что скоро для тебя не останется никаких тайн в мироздании.

– Какая же может быть радость от сознания того, что ты – дурак? – тихо проронил Бруно.

– Ну, не всё так плохо, дружище. Кто из нас не допускал в жизни ошибки? Не горюй! Ты проявил твёрдость, защищая свои позиции, ты показал всему миру пример, как нужно бороться за обладание истиной, и ты действительно достоин получения самого сокровенного знания, так зачем же напрасно терять время? Ступай со мной, ты сам всё увидишь, и от твоей тоски не останется и следа.

– А чем я для этого должен пожертвовать?

– Не пожертвовать, а всего-навсего отказаться от кругообразной ереси, признать свои убеждения ложными, и всё.

– А если не откажусь?

– Это будет очень глупо, ты только навредишь себе.

– Хорошо. Скажи мне, Коперник, а ты легко отказался от «кругообразной ереси»? – презрительно прищурившись, задал вопрос Бруно.

– Ну, знаешь, – замялся с ответом тот, – я всё-таки учёный, я астроном, я много наблюдал за звёздами, и я из всех тех, кто утверждал шаровидность Земли, первым дал научное обоснование этой идеи, поэтому мне прежде всего нужны были убедительные аргументы в пользу того, что Земля плоская, а когда Шикараци своим путаным языком, мешая…

– Вот! – перебил его Джордано, безумно выпучив глаза. – Вот это мне и нужно!

– Что?

– Доказательства! Если ты мне не докажешь, что Земля в принципе может быть плоской, то показывай мне хоть сотню приплюснутых земель, я ни за что тебе не поверю.

– Ага! – весело воскликнул поляк. – Узнаю! Узнаю настоящего Джордано Бруно, непримиримого спорщика и борца за истину. Да, конечно, я объясню тебе, что, как и почему устроено в нашей Вселенной, теперь я понимаю, что меня, наверное, как раз за этим сюда и послали. Я расскажу тебе обо всех тайнах космоса, отвечу на любые твои вопросы, покажу тебе, если ты не поверишь, плоскую Землю, но для начала позволь мне сказать пару слов об ошибках в моих расчётах и рассуждениях и о ложности гелиоцентрической системы.

– Что? – рассвирепел Бруно. – Вот это да! Вот это наглость! Ну, ты даёшь! Да ты вообще… Ну, валяй!

И между двумя великими умами завязалась продолжительная учёная беседа.

Бруно на Земле прошёл отличную школу богословских диспутов. Прекрасно начитанный, обладающий исключительной силой убеждения и железной логикой, при жизни он не проиграл ни одной контроверзы, в которых принимал участие, преподавая в различных университетах Европы, но Коперник оказался куда более сильным противником, чем Бруно мог себе вообразить. Сперва итальянец даже и не думал всерьёз использовать все свои познания в области науки и философии, потому что в тайне души надеялся, поставив собеседника перед двумя-тремя неразрешимыми парадоксами, положить его на лопатки или разоблачить обман, но после того, как это не вышло ни с первой, ни со второй, ни с третьей попытки, после того, как были начисто сметены все доказательства шарообразности Земли, добытые человечеством с древнейших времён (и здесь итальянцу не помогли даже его феноменальная память и знание текстов Аристотеля, Геродота и других писателей чуть ли не наизусть), Джордано понял, что имеет дело отнюдь не с шарлатаном и невеждой.

Дискуссия затянулась. От древности спорщики постепенно перешли к современности. Джордано пришлось изрядно попотеть, вынимая из глубин памяти всё новые и новые факты, подтверждающие шаровидность планеты. Он призывал в свидетели и вращающееся звёздное небо, и Колумба с Магелланом, и учёных-картографов, создателей первых глобусов, но Коперник всякий раз находил такие каверзные вопросы, которые опрокидывали все вытекающие из осмысления этих данных выводы, и, прежде, чем Джордано успевал что-то сообразить, сам торопился к нему на выручку, добродушно предлагая на выбор целый ряд простых и убедительных ответов. Тем самым он недвусмысленно давал понять, что уровень его мышления намного превосходит уровень мышления Бруно, и он, Коперник, может доказать итальянцу всё, что угодно, самый сверхъестественный бред, только вряд ли всё это приблизит его к истине, что Земля может существовать в какой-либо иной форме, кроме той, которая больше всего бесит философа.

Короче говоря, с поразительной лёгкостью, не прилагая особых усилий, тезис за тезисом, свидетельство за свидетельством разрушая прочное здание научного опыта, обнажая абсурдность и противоречивость гелиоцентрической системы, Копернику удалось в пух и прах разбить собственную концепцию мироздания, и Джордано ничего не смог с этим поделать. Исчерпав весь запас знаний и душевных сил, Бруно осознал, что терпит поражение, и растерянно смолк.

Выглядел он в этот момент страшно. Весь красный от напряжения, взмокший, с раскрытым ртом и вытаращенными глазами, ищущими в пустоте утраченную цельность мироздания, он испытывал безмерный ужас отчаяния. Сильнее этого чувства он ничего никогда не переживал. Сердце его бешено колотилось, как будто хотело выскочить наружу, в груди то и дело что-то обрывалось и проваливалось в бездну, воздуха не хватало, руки и ноги искали опоры, в мозгу неотвязно стучала одна и та же мысль: «Неужели я не прав? Неужели я ошибался?» Его больше не занимал вопрос, действительно ли перед ним Коперник или нет, хотя, по чести говоря, кому, как не поляку, лучше других знающему слабости и просчёты собственной теории, легче всего её оспорить? Он или не он, теперь это было уже не важно. Даже если не он, всё равно не отмахнуться от главного: Джордано не смог доказать сферичность Земли, астроном взорвал фундамент его мировоззрения. Всё бытие в одночасье превратилось для итальянца в руины, как будто кто-то взял Бруно за голову и хорошенько встряхнул. На что теперь обопрётся его величественное учение о бесконечности пространства, наполненного светящимися непрозрачными телами, многие из которых обитаемы, учение о «мировой душе», самопроизвольно, без участия Бога, творящей всё новые и новые формы материи?

Коперник, увидев, какой эффект произвела его критика на умонастроение философа, поспешил поскорее закрыть эту тему и перешёл к главному. Согласно замыслу Создателя, стал он убеждать Ноланца, Вселенная представляет собой цилиндр с высотой боковой поверхности, равной диаметру окружности. Посредине цилиндр разделён плоской перегородкой – Землёй – ровно напополам. Вверху над Землёй находится Рай, внизу – Ад, причём люди, ангелы и все живые существа, обитающие над Землёй, по отношению к существам, живущим под Землёй, располагаются кверху ногами. Нижнее основание Вселенной является как бы небом преисподней, где и обитает сам Сатана. Всё здесь поставлено с ног на голову – от положения тел в пространстве до системы ценностей. Время здесь течёт в обратном направлении, как крупицы песка в перевёрнутых песочных часах, и человек из старика вновь становится ребёнком. Каждое из существ бесконечное число раз «перетекает» из одной половины цилиндра в другую и обратно, всё во Вселенной когда-то становится своей противоположностью, праведник оборачивается грешником, а демон – ангелом, всё взаимодополняет и заменяет друг друга. Неизменными остаются только черты характера и память индивида, которые откладываются в глубоких тайниках души. На вопрос Бруно, зачем всё это делается, Коперник ответил: для приобретения опыта, необходимого человечеству и Богу при создании новой, более совершенной Вселенной. Что же касается собственно Земли, то она, точнее, верхняя её часть, расположенная под Раем, представляет собой огромные участки суши, со всех сторон окружённые Океаном. Вода простирается до краёв Вселенной, до границ горизонта, где Океан соединяется с дном преисподней. Ни одному человеку не суждено доплыть туда при жизни, потому что по периметру Океана, по самой его кромке, проходит кольцевое течение, вращающееся, если смотреть из Рая, по часовой стрелке. Открытие неизведанных земель в некоторых случаях объясняется попаданием мореплавателей в этот круговорот.

Бруно придирчиво вслушивался в каждое слово Коперника. Ни о чём другом, кроме как о взятии реванша, он и думать не мог. Любое новое положение системы встречало тысячи возражений с его стороны, подвергалось нещадной обструкции, чуть ли не осмеянию, но после продолжительных боёв непременно отвоёвывалось поляком, становясь незыблемым основанием, аксиомой для следующих тезисов. Весь пафос ядовитых высказываний Бруно сводился к обвинению в примитивности подобного устройства мироздания, хотя, если быть справедливым, гелиоцентрическая теория смотрелась ничуть не разумней и не идеальней дискообразной концепции. И развёрнутая в плоскости Солнечная система с шаровидными планетами, летающими по орбитам вокруг Солнца, и приплюснутая малюсенькая Земля, висящая в пустоте между Раем и Адом, одинаково выглядят дикарством, если рассматривать их обнажённые схемы в отрыве от содержания, а с этой точки зрения цилиндрическая Вселенная Коперника, наполненная смыслом совершенствования, была намного предпочтительнее безграничной Вселенной Бруно, неведомо для каких целей обладающей неощутимыми размахом и формой.

В общем, и здесь Бруно потерпел фиаско. Как ни старался Джордано разоблачить безосновательность дискообразной теории, ему это не удалось, противник оказался сильнее, и это означало, что гипотетическая возможность существования плоской Земли – никакой не миф, но самая что ни на есть суровая реальность. А раз идея теоретически работоспособна, то что ей мешает быть воплощённой в жизнь?

Вид философа теперь был ещё более ужасен и ещё более пугал Коперника. Бруно почернел с лица, осунулся, в его глазах стояли слёзы. Сидя на камне и глядя в черную глубь реки, он держался из последних сил, чтобы не расплакаться. Коперник не ожидал такой реакции. Мужественный смелый человек, явивший всему миру ярчайший пример силы духа, поборовший страх смерти, куксится, как маленький ребёнок, которого не пустили гулять на улицу. Неужели этот тот самый Джордано Бруно, самоотверженно принявший мученическую смерть на костре из-за того, что не захотел пойти на компромисс с собственной совестью?

– Ну, Джордано, что с тобой? Стоит ли так расстраиваться? Ну, подумаешь, ошибался, подумаешь, в чём-то был не прав. Ну и что с того? Разве это так убийственно? Радоваться надо тому, что тебе всё-таки откроется истина, пусть даже и с чужой помощью. Мне было не в пример тяжелее, чем тебе. Это ведь я – создатель гелиоцентрической теории, а не ты. Ты защищаешь чужое, а я защищал своё. И, тем не менее, когда мне были представлены неопровержимые доказательства моей неправоты, я с лёгким сердцем махнул на эту ерунду рукой, и попросил, чтобы меня поскорее посвятили в тайну строения мироздания и показали настоящую, а не придуманную мной Землю. Мне не терпелось узнать то, что отнимало у меня покой и сон, пока я был простым смертным, а то, что я увидел там, поразило моё воображение. Ты представить себе не можешь, насколько это красиво! Забудь сейчас же своё огорчение, переступи через свою гордость. Ты – лучший из нас. Среди тех, кто из века в век решал загадку строения Земли, ты – самый отчаянный борец, и тебя еще ждут впереди великие свершения, Джордано!