Текст книги "Бородинское пробуждение"

Константин Константинович Сергиенко
Бородинское пробуждение

«Пейзаж вечерний осенен догадкой»
(В. Бахревский, предисловие, 1990)

Писатели бывают разные. Одни стремятся поскорее забыть, что они когда-то были детьми. Другие, наоборот, не желают расстаться с детством.

Я не знаю точно, к каким писателям принадлежит Константин Константинович Сергиенко. Лицо у него серьезное, глаза озабоченные. А с другой стороны, никакого желания расстаться с удивительным и тайным.

Нет! Задача у меня почти неисполнимая. Я должен в этом крошечном предисловии не только рассказать читателю о писателе, но и писателю рассказать о нем самом. Никогда об этом не задумывался: все ли о себе знает писатель? Все ли он знает о своих книгах?

Книги что птицы. Прилетели по весне, рассеялись в просторах великой земли, по лесам и полям, по горам и долам, звенят со своих гнездовий, ищут среди необъятного простора ответной песенки.

Где они теперь, «Кеес Адмирал Тюльпанов», «Бородинское пробуждение», «До свиданья, овраг!», «Дом на горе», «Ксения», «Увези нас, Пегас!», «Картонное сердце», «Белый рондель»? Где они теперь, певчие птицы Константина Сергиенко? У кого в руках «Дни поздней осени»?

Чье сердце обмирает от любви и восторга? Почему оно должно обмирать, чего ради? Об этом словами сказать нельзя, а что можно – светить глазами, ожидая встречного света от тех, кто тоже обмирал от неизреченной печали и от пролетевшей сквозь сердце красоты. Так, наверное, нейтрино пролетает через нашу планету. Ничего не нарушив, но все же что-то оставив. И я думаю, это «что-то» – печаль по минувшим мгновениям, печаль и огонь Вселенной.

Рецензий на книги Сергиенко не много. Но так ли важно для писателя количество упоминаний на газетных полосах? Телезвезды у всех на виду, на слуху, но с глаз долой, из памяти вон. Писательское дело нешумное. Добрый талант сочинителя сродни работе каменщика. Каменщик строит дом, сочинитель строит душу. Потому, видимо, и тишина вокруг имен писателей, для которых одно слово – Бог, много слов – Любовь.

Когда я прихожу домой с новой книгой или еще только рукописью Сергиенко, у Василисы, моей племянницы, глаза сияют, руки тянутся: «Дай почитать». Наступает для нашего дома книжная неделя. Читают малые, старые, средние. И каждому чтецу от Сергиенко свой подарок. Таково свойство всех талантливых книг. Сколько читателей, столько и кладов, каждый находит то, что искал долго и все не находил.

А сам-то Сергиенко что ищет, что находит и находит ли? «Кеес» – средневековая Голландия, «Ксения» – средневековая Россия, «Пегас» – Америка времен войны Севера с Югом. А что уж говорить об овраге – пристанище бездомных псов? Где логика поиска? Есть ли она?

Во всех книгах Сергиенко, за исключением, кажется, только «Ксении», в центре повествования человек по имени «я». Ему двенадцать-шестнадцать лет, но иногда он чуть старше, русский офицер («Бородинское пробуждение»), неведомого племени путешественник («Белый рондель»). Однажды «я» обернулся девочкой («Дни поздней осени»).

Особые приметы «я»: красив и постоянно влюблен. Особые свойства: всякий раз исчезает, хотя бы и через дыру в заборе. А за этим забором иные эпохи, иные народы, Вечность. Страхи иные, страсти, но любовь все та же, одна на все времена.

Самое непонятное во всех этих историях – полная непредсказуемость очередного воплощения. Поручик Берестов, Майк, Маша – и вдруг щенок! Впервые же мы встретились с неуловимым «я» в Нидерландах в 1574 году, когда испанцы осаждали город Лейден и двенадцатилетний Кеес Адмирал Тюльпанов был не из последних в этой исторической борьбе.

Для поколения детей, из которого вышел Сергиенко, Голландия была вторым домом. Мы все читали рассказ про мальчика, который спас город от наводнения, закрыв собою щель в дамбе. Мы обливались слезами над судьбой девочки из «Серебряных коньков», плечом к плечу сражались с Тилем Уленшпигелем. Драмы Ван-Гога и Рембрандта, сельские праздники Питера Брейгеля, царь-плотник на голландских верфях. Мы столько прожили счастливых и трудных дней со сверстниками из милой Голландии, что…

Вот я почти и объяснил, почему писатель Сергиенко начал свой творческий путь с берегов земли, построенной человеческими руками. Почти. Это всего лишь моя догадка. А дело было так.

Бывшая однокурсница Сергиенко, редактор издательства «Детская литература», сказала ему однажды: «Что ты все пишешь в стол? Сочини историческую повесть и приноси нам. Если получится интересно, напечатаем».

Историческая повесть. История. Это же все равно что звездное небо с Млечным Путем посредине. Каждая искра – солнце.

Сергиенко закончил МГУ, отделение международной журналистики. Он владеет немецким, французским, английским языками и мечтает о поездках по всему белому свету. Путешествовать пришлось, однако по картам и книгам.

Любовь к старой Голландии определила выбор темы. Тут моя догадка верна. Как не любить эту маленькую страну, которая ради свободы поднялась на саму Испанию, владычицу королевств, морей и даже материков. Поднялась всем народом и победила.

Готовясь к написанию исторической повести для детей, Сергиенко прочитал на русском и иностранном языках более пятисот исторических трудов. Прослеживая путь Кееса, чертил карты, планы городов, каналов.

Случались непредвиденные преграды. Однажды у Кееса свалился с ноги башмак. Башмак упал в канал, и его понесло, но куда? Писатель похолодел, он не знал, в какую сторону двигалась в этом канале вода. И снова пришлось сесть за книги. По счастию, нужные сведения он разыскал на третий день.

Итак, случай сделал Сергиенко автором исторической редакции издательства «Детская литература». Книгу заметили, оценили, но молодой писатель не поспешил в иные издательства, в редакции современной прозы. Почему? Может быть, уход в историю – это просто бегство от действительности, по крайней мере, отдых от ее бесконечных, никак не разрешимых проблем?

Ответ на подобные вопросы дает сама жизнь. Автору одной книги чаще всего выбирать не приходится. Успех родил предложение. Написать хотелось о многом, но редактор предложил взять тему из отечественной истории. Так родилось «Бородинское пробуждение». Что же до современности, то Сергиенко на поединок с процветающим злом выходил не раз и не два, боролся как мог, избрав своим оружием романтику.

«Дом на горе» – книга об интернате, «Прощай, овраг!» – притча о «застойных» временах… Вот сочинение Маши, героини повести «Дни поздней осени»:

«Как я провела летние каникулы

Каникулы я провела хорошо. В то время как мои одноклассники парились на практике в помещении радиозавода, я отдыхала на даче под сенью кущ. Мой влиятельный дедушка устроил мне освобожденье от практики, намекнув директору школы, что заводской труд менее полезен, чем отдых на даче.

Как известно, у нас отличная дача. У меня своя комната с видом на сосны, под боком речка, а отсутствие продуктов в местных магазинах компенсировалось заказами, которые мой влиятельный дедушка мог получить там-то и там-то.

В конце июля мы ездили в Прибалтику. В самый разгар сезона мой влиятельный дедушка сумел устроить номера на самом берегу моря. Я наблюдала красивые закаты, а ночью рассматривала Швецию, озаренную фарами автомобиля «Жигули». Я также посетила два выступления Потсдамского хора, который мой влиятельный дедушка специально выписал из Потсдама на летние каникулы.

Я хорошо провела лето, но еще лучше проведу осень. Мой влиятельный дедушка устроил меня в кружок при историческом факультете в расчете на то, что я покорю интересного человека Базанова и будущим летом он поставит мне пятерку на вступительном экзамене в университет.

Я хорошо провела лето, хорошо проведу осень, но еще лучше проведу оставшуюся жизнь. С отличием кончу университет, и мой влиятельный дедушка устроит мне командировку в Голландию. Там я выйду замуж за крупного рыботорговца и буду жить в городе Амстердаме в собственной вилле.

Если уважаемым одноклассникам что-нибудь понадобится к тому времени, пускай приезжают в город Амстердам на улицу Влаардинген, 13, где и будет расположена вышеозначенная вилла.

Кроме того, заранее приглашаю всех на свои похороны, которые состоятся…»

Такая романтическая повесть, где школьница влюблена в поэта, где дети повторяют судьбу отцов и матерей, и вместе – историю героев пушкинской «Метели»… Все возвышенно, зыбко! Прошлое, пронзая настоящее, оборачивается будущим, и наоборот. Однако художник беспощаден, как хирург. Маша чувствует себя дрянью за столь «смелое» сочинение. Она наперед знает, что сочинение прочитает умная учительница литературы и на том будет поставлена точка. Автор видит дальше своей героини. Он видит, что Маша исполнит свою программу в жизни. Для нее испытание любовью, отчаянье, боль – все-таки игра.

Но это все о современности. С современностью у Сергиенко особые счеты. Иное дело историческая повесть. Здесь шпага романтики всегда целит в черное сердце зла. Отваги ей не занимать, и просторы для нее немерены.

После Колумба мы все желаем открыть для себя Америку. Это совсем уж детская мечта. А для Сергиенко она была вдвойне детской. Он вырос на железнодорожной станции Кашира, где запах паровозов неистребим и поныне. Поныне снятся писателю голоса паровозов из его детства.

«У каждого был свой голос. Ночью из глубокой дали возникал печальный крик. Я знал, что это елецкий поезд. В Ельце я не бывал никогда, но с тех пор у меня сохранилось представление о нем как о городе легкой и туманной печали».

Рассказ «Станция Кашира» в творчестве Сергиенко единственное пока произведение, где «я» его собственное. В Америке писатель избрал для себя эпоху железнодорожного бума. Список книг, прочитанных во время подготовки, поменьше, чем список книг к «Кеесу». Отбор был строже, и опыта больше. Снова вычерчивались карты штатов, железнодорожных линий… Внук железнодорожника любит точность. Вот почему такие живые паровозы в этой американской повести Сергиенко. Вот почему у героев и у нас, читателей, на доброго «Пегаса» – это имя паровоза – надежда, как на саму жизнь, но, как страшный человек, страшен паровоз плантаторов.

В повести «Увези нас, Пегас!» влюбленные герои, белые подростки Моррис и Хетти, погибают, спасая рабов-негров. Но трагизм настолько светел и столько в нем силы жизни, что почти физически ощущаешь: смерти нет.

Вот мы и подошли к главной, должно быть, загадке творчества писателя Сергиенко. А раз так, то самое время снова обратиться к «я», приглядеться к нему.

В Америке этот «я» объявился под именем Майк в провинциальном Гедеоне, на земле Черной Розы, где бы вы думали? На дереве! Не с дерева упал, а проснулся на дереве. Проснулся, вступил подобно марсианину в контакт с юными обитателями Гедеона, пережил с ними любовь и трагедию, чтобы через несколько всего лет инкогнито проникнуть в Дерпт 1625 года.

Если подумать, то «Белый рондель» тоже не вполне случайное произведение, скорее закономерное для Сергиенко. Он несколько раз бывал в Тарту, ему нравился древний город, ему нравились эстонцы, сохранившие свой язык, культуру.

Другое дело, почему произведение явилось в 1983 году, а не раньше или не позже.

У искусства свои права на художника. Врубель мог отставить любой важности холст и приняться писать кусок ковра – поразила красота и сочность красок.

Писателя может поразить одно только слово. «Как неудобны эти новые пурпуэны». Это первая фраза «Белого ронделя». Пурпуэн – куртка. Попалось писателю на глаза красивое слово, и слово родило повесть. Такое тоже бывает.

«Как неудобны эти новые пурпуэны. Они расходятся ниже груди, как раз там, куда в непогоду проникает холод».

Инкогнито не только щеголь и дуэлянт, он еще и строитель крепостей, к тому же тайна «ларца Рорбаха» – его семейная тайна.

Но не о том речь. На судилище, устроенном над прекрасной Анной, герой «Белого ронделя» мог дать показания, которые сняли бы с нее подозрения в свойстве с дьяволом. Так нет же, «я», любящий Анну, даже не пытается избавить ее от пытки водой и огнем. Он словно пришелец из будущего – знает все наперед. Вот уже близка счастливая развязка, но повествование застилает туман, и непонятно, с кем же остается Анна, куда они все отправляются…

Только однажды Сергиенко проговорился о своей тайне. В «Бородинском пробуждении». Герой, современный наш человек и, конечно, неудачник в любви – сам же и возвел свою Вавилонскую башню непонимания, – засыпает в стогу сена, а просыпается поручиком Берестовым в 1812 году.

Это не сказка и не художественный прием, а сокровенная вера в «я».

Жизнь в вихре огненных вселенных, на земле, где трагедии народов соседствуют с трагедией исчезающих видов животных и растений, где ради шалости люди могут раздавить собаку и ради спасения муравейника или рыбы в реке заплатить своей жизнью, где вшивают новые сердца, возвращают зрение слепым и где мучают любимых и мучаются, где в скопище толп процветает одиночество, где солнце, луна, ежи на лунных дорожках, где мальчик ждет девочку в тени старой липы и дрожит от свежести воздуха и от непонятного в себе! Можно ли смириться с тем, что это все когда-нибудь оборвется, что всего этого не будет, что тебя не будет… Да нет же, нет! – протестует Сергиенко. «Я» не исчезнет. Никогда! Перелетит, как бабочка, на иной цветок, и снова жизнь вздыбится громадой океана. «Я» и океан. И еще Любовь. Иначе существование бессмысленно, ненужно. «Я» без любви – это и есть смерть. Ничто.

Вот логика совершившихся и всех будущих преображений писательского «я» Константина Сергиенко.

О чем еще я не сказал? Сергиенко москвич. У него много друзей. По его повести «Прощай, овраг!» ставятся спектакли. Думаю, что со временем все его книги получат жизнь на экране. Но читатели, и я вместе с ними, ждем новую книгу, чтоб очнуться где-то когда-то и пережить счастье и беды, выпавшие на долю вечного Путешественника. Мы ведь каждый раз настолько согласны с автором, что сливаем себя с «я». Но книгу-то рано или поздно приходится закрывать. Закрыта книга, а мы все еще не мы, да и потом в нас живет что-то неосязаемое, что-то от нейтрино, от солнечного зайчика писательского «я».

Не верьте, не верьте брюзгам, которые утверждают, будто все хорошие писатели жили в прошлом. Удивительные мастера совсем близко, в одном вагоне метро, в той же булочной… О них молчат. И они молчат для многих.

Чтобы они стали достоянием всех, читайте их, смейтесь их заразительным смехом, плачьте их неутешными слезами, верьте их правде.

Они написали свои книги не ради наград или иной корысти. Все это – биение их сердца, ума волнение, вечная их тяга к нам. Они ведь все еще в нас верят. В нашу неразгаданную до сих пор – это в двадцатом-то веке! – тайну.

В «Доме на горе» у Сергиенко есть стихи:

 
Раскопан воздух сумрачной лопаткой,
пейзаж вечерний осенен догадкой,
и разбирает ночь по кирпичу
надежды обвалившуюся кладку.
 
 
Над морем чаек мелкий клик,
и в смуглом таинстве заката
лес сотворяет виновато
до горечи знакомый лик…
 

И мы тоже поставим три точки – знак неоконченного действа, знак ожидания.

Владислав Бахревский

Пролог

Но не хочу, о други, умирать…

А. Пушкин

Шел мелкий дождь. Такой дождь, когда не видно капель, только мокрая пыль летит с неба, образуя призрачные тени, похожие на чьи-то фигуры.

Небо вплотную спустилось к земле. Казалось, вот-вот оно припадет к неровным изгибам поля, и тысячи людей вокруг невысоких холмов ждали, когда легкий небесный дым коснется их мокрых лиц.

Они лежали, закинув головы, взявшись за руки, обнявшись. Некоторые сидели, приникнув друг к другу. Некоторые остановились в позе стремительного бега, воздев руки.

Тишина. Десятки тысяч мертвых людей раскинулись в поле. Небо смотрело на этот привал смерти сквозь мокрую пыль своего дыхания, и судорога проносилась по нему вместе с порывами ветра.

Через поле на белой лошади ехал всадник. Он двигался медленно и неровно. Иногда останавливался и объезжал груды тел, разбитые пушки, разорванных лошадей. Конь его вздрагивал, скалился и безумно поводил белками.

В одном месте всадник спешился. Здесь не было травы. Верхний слой почвы, взрытый и перемешанный ядрами, зиял, как огромная черная рана.

Усатый солдат одной рукой обнимал мокрое черное ядро, а в другой сжимал обломок клинка. Он сидел у лафета и хмуро, но торжественно смотрел перед собой. В застывшей слюде его глаз еще светился отблеск боя.

Вокруг него венком сплелись несколько тел. Он сидел среди них по-королевски, казалось погруженный в глубокую думу. Живые капли дождя сбегали по его щекам и падали с усов.

Чуть в стороне лежал молодой офицер в белой рубашке, перепачканный землей и кровью. Его глаза были закрыты. Всадник подошел к нему, ведя лошадь на поводу.

Вдруг веки офицера дрогнули: он был еще жив. Глаза его увидели сначала небо, потом всадника. Он сделал движение губами и попытался поднять руку, но его посеревшее лицо дрогнуло от боли.

– Потерпи, – сказал всадник. – Ведь мне тоже больно.

Офицер прикрыл веки.

Всадник расстегнул мундир, что-то достал из кармана и вложил в руку офицера.

– Возьми, – сказал он. – Это твое.

Офицер сжал ладонь.

– Ты догадался? – спросил всадник. – Ты понял, кто я?

Да, сказало лицо офицера.

Всадник уже сидел на коне.

– Сто тысяч, – сказал он. – На этот раз сто тысяч без малого, я считал.

Он приподнялся в седле и оглядел поле боя.

– Своих я знаю в лицо, – сказал он. – Вот он из моих.

Всадник показал на усатого солдата с клинком в застывшей руке.

– Прощай, – сказал всадник. – Потерпи. Теперь уж недолго осталось.

Он уехал все тем же медленным шагом, зигзагом пробираясь по полю.

Офицер лежал, глядя в небо. Тени, которые метались в сите дождя, казались ему фигурами знакомых и незнакомых людей. Фигуры эти тянулись в небо, взмахивая руками.

Потом судорога пробежала по его телу и глаза закрылись.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Минувшее меня объемлет живо…

А. Пушкин

1

В то жаркое лето я думал над книгой о Бородинском сражении. Целые дни я проводил в библиотеке, много чигал, выписывал. К вечеру голова тяжелела, тогда я выходил в густеющий воздух Москвы и сначала стоял, прислонившись к теплым гранитным колоннам. Отсюда виднелось тяжелое золото куполов и каменные башни Кремля.

Мимо с мягким шелестом проносились машины, и, закрыв глаза, я долго не мог представить на их месте кареты, которые таким же горячим летом 1812 года, наверное грохоча и подпрыгивая, катили к дому Пашкова на вечерние балы.

Домой я шел не сразу, а долго бродил по московским переулкам. Город затихал, исчезали прохожие, и теплая комнатная темнота облекала улицы.

Внезапно какое-то движение в освещенном окне, острая белизна колонны или загадочный разлет деревьев над крышей возрождали во мне ощущение прошлого. Тогда я останавливался и с пронзительной ясностью понимал, что все это было. Не просто в книжных строчках, не просто в моей голове, а наяву, так же реально, как теперь, когда шаги мои замирают на середине улицы.

Раскаленные за день дома превращались в каменную печь. Быть может, это способствовало иллюзии, быть может, разогретые стены особенно легко источали свои тайны, но запах времени мерещился в старых переулках Москвы, над крышами мезонинов таинственно выглядывала луна.

Странно, но в такие минуты, когда, казалось бы, в пору забыть о настоящем, оно отзывалось во мне обликом Наташи. Движение в освещенном окне становилось ее жестом, за белизной колонны мелькало ее платье, звук ее голоса проносился в голове.

Последний раз я видел Наташу прошлой осенью. Тогда мы поехали в Бородино. Один знакомый, работавший в панораме, зазвал нас туда на празднество годовщины Бородинского боя. Он обещал «незабываемое зрелище».

Помню, с утра было солнце, но, когда мы приехали в Бородино, оно ушло под низкий навес облаков. «Незабываемого зрелища» я не увидел, не увидел самого Бородинского поля. Открытыми остались отдельные части, остальное заросло перелесками и посадками вдоль новых дорог.

Еще со времени чтения «Войны и мира» в моей голове осталась величественная панорама, увиденная Пьером, когда он поднялся на курган. Там был простор и обрамление леса где-то вдалеке, а по всему полю блеск оружия, грохот и дымы канонады.

Теперь я стоял на том самом кургане у памятника Багратиону и тщетно пытался вызвать в себе отзвук былого. Дул сильный ветер, погода все больше портилась. Влево и вправо расходились перелески, только впереди открывался какой-то простор и белела колокольня церкви.

Подъезжали автобусы, торговали ларьки и фургоны. Толпы людей бродили между музеем и курганом Раевского в ожидании начала праздника. Наконец построился военный оркестр, загремели марши, и солдаты в форме двенадцатого года вынесли старые русские знамена.

Потом были речи. Я плохо слышал, потому что стоял далеко от деревянной сцены и порывистый ветер путал и относил звуки в сторону.

Во время этой поездки мы поссорились. До этого я плохо спал ночью, и настроение было неважное. В Бородино я думал только о том, как побыстрее уехать. Наташа, напротив, была оживленна, с интересом осматривалась и слушала экскурсоводов. На кургане Раевского ей что-то долго рассказывал седой человек. Она все время оглядывалась, как бы зовя подойти, но я остался на месте.

Меня раздражало, что она слушает скучных экскурсоводов, с кем-то разговаривает. Я не понимал ее оживления. Мы и до этого ссорились, но так, как в Бородино, никогда. В беспорядочном разговоре сказали друг другу много обидного. Конечно, разговор такой давно назревал. Слишком многое в наших отношениях оставалось нерешенным, и теперь я думаю, по моей вине.

Из Бородино я уехал один, не дождавшись конца празднества. Наташа осталась со знакомым, который в своих заботах не заметил нашей ссоры, а только уговаривал посмотреть представление по своему сценарию, а уж потом ехать на его машине.

В электричке ко мне подсел тот самый седой человек, который разговаривал с Наташей на кургане. Он назвался Артюшиным, полковником в отставке, и стал рассказывать о своей домашней коллекции оружия и документов 1812 года.

Потом он спросил:

– А где же ваша прелестная дама?

Я не нашел ничего умнее, как ответить, что потерял свою даму на поле битвы.

– В прежние времена все было иначе, – сказал Артюшин. – Дамы теряли своих кавалеров на поле битвы. Тому есть впечатляющие примеры.

Он принялся рассказывать длинную и, как мне тогда показалось, сентиментальную историю о Маргарите Тучковой, искавшей своего мужа на Бородинском поле. Я слушал вполуха, но всем сердцем предчувствовал непростую размолвку с Наташей.

Прощаясь, Артюшин приглашал меня в гости смотреть свою коллекцию, которой, видно, очень гордился.

На следующий день я позвонил Наташе, но там не ответили. Звонил еще несколько раз и стал думать, что трубку не берут намеренно. Тогда я не знал, что, вернувшись из Бородино, Наташа уехала по телеграмме домой.

Потом и я уехал на целый месяц, а когда вернулся, меня ждала новость. Хозяйка квартиры, в которой Наташа снимала комнату, сказала, что Наташа взяла академический отпуск и уехала к больной матери. Когда вернется в Москву, неизвестно.

Сначала я ждал письма. Может быть, стоило написать самому, но я не знал адреса, скорее, не хотел узнавать, потому что все-таки ждал, что она напишет первой.

И вот подошло новое лето. Оно навалилось на город жаркое и неуклюжее, как медвежья доха. Обливаясь потом, медленно брели люди. Горели леса и торф в Подмосковье, и вечером горьковатая дымка пожара наглухо запирала город. Старухи во дворе судачили о причинах необычной жары. Температура упорно держалась за тридцать. Знакомый из панорамы сообщил, что такой разгон лето брало только в 1812 году.

Торф, леса, деревянные постройки… Но что-то горело и у меня, выгорало внутри. Не ладились статьи, не ладились отношения с кем-то из знакомых. Я ничего не знал о Наташе, но часто думал о ней. Все больше я понимал, что без нее мне трудно. Я был готов поехать и разыскать ее, но что-то удерживало.

Внезапно я решил написать о Бородинском сражении. Память все время возвращала рассказ Артюшина. Еще раньше попалось стихотворение, в котором упоминался печальный взгляд генерала Тучкова.

В библиотеке я разыскал портреты героев двенадцатого года, а среди них генерал-майора Тучкова. Это правда, выражение его лица полно печали и как бы предчувствия близкой гибели. Но еще больше в этом красивом и тонком лице глубокой, я бы сказал, затаенной любви. Генерал Александр Тучков пал в молодые годы на Бородинском поле, и тело его осталось ненайденным среди тысяч других.

Уже после бегства французов его искала жена. Целый день, а потом и ночь с факелом бродила она в черной накидке среди костров, на которых сжигали останки павших, но так и не нашла тела мужа. На месте гибели она велела поставить часовню, а сама ушла в монастырь.

Что-то теперь отзывалось во мне на эту, казавшуюся раньше сентиментальной историю. Быть может, тому способствовало необычное лето, так сходное с жарким летом двенадцатого года. Быть может, чувства мои обострились разлукой, и я понимал, что такое потеря. Быть может, в сознании упорно мелькал бородинский пейзаж, где в последний раз видел Наташу.

Во всяком случае, чаще и чаще я открывал книги о двенадцатом годе. Я втягивался в его тревожный возвышенный мир, проникался его настроением. И наконец, строки Пушкина, которые встретил, перечитывая «Повести Белкина», стали последней и ясной ступенью его понимания:

«Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки были слезы свидания!»

Я почувствовал нерв тех великих дней. Мне показалось, что он затаен и во мне, в каждом из нас, и время любви, славы и восторга еще вызовет его к жизни.