Текст книги "Четвертый"

Константин Симонов
Четвертый
Драма

Действующие лица

Он.

Женщина, которую он любил.

Человек, которого он давно не видел.

Люди, возникающие в его памяти.

Дик.

Второй пилот.

Штурман.

Он – сам, такой, каким он бывал в разные годы своей жизни.

Женщина, которую он любил.

Женщина, на которой он женился.

Джек Уиллер.

Бен Кроу.

Чарльз Говард.

Вандеккер.

Бонар.

Гвиччарди.

Тедди Франк.

Человек с автоматом.

В зале темнеет[1]1
  Автор считает совершенно необязательными те из своих ремарок, которые касаются декораций, света и т. д. Если постановщикам пьесы покажется неудобным играть ее всю подряд, они вольны сделать один или два антракта, там, где им это заблагорассудится.


[Закрыть]. Перед занавесом появляется белое пятно прожектора.

Пока что в этом пятне никого нет.

Голос Автора. Это случилось с ним вечером, в большом городе, на том, другом континенте. До этого все в его жизни шло более или менее нормально. По крайней мере, так он приучил себя считать. В юности он работал в левой газете. Не в самой левой, но в левой. И даже писал в нее из республиканской Испании. Во время войны он летал радистом на бомбардировщике. Его сбили над Германией. Он попал в плен и бежал из лагеря. Некоторые при этом погибли, но он уцелел. После войны он переменил несколько газет, слева – направо. Говорили, что его несколько раз вызывали в разные комиссии по расследованию. Говорили, что на войне он вел себя храбрей, чем там. Он не любил говорить о том, что творилось у него на душе, и, кажется, даже не любил думать об этом. Вчера ему исполнилось сорок два. Сегодня с утра у него болела голова, а ночью ему надо было лететь в Европу. В шесть часов вечера он возвращался из редакции. Его остановил человек, которого он давно не видел.

Пройдя через сцену, Он входит в пятно прожектора. И в эту секунду его окликает из темноты Другой человек.

Он. Вот уж кого не ожидал! Столько не видеться, и вдруг…

Другой (с нетерпеливым жестом). Я тебя караулил. У меня мало времени, и лучше, чтоб нас не видели вместе. Ты летишь сегодня ночью в Париж?

Он (настороженно). Да.

Другой. Я через час уезжаю сам далеко и надолго, и то, что я скажу, мне некому сказать, кроме тебя. Я принял решение: люди должны об этом узнать! Я ловлю тебя с утра, с тех пор, как узнал, что ты ночью летишь в Европу. Ты должен там это сделать!

Он. Что?

Другой. Послезавтра, в пять утра по европейскому времени, из Регенсбурга в Германии вылетит наш новый высотный самолет. Он пройдет над Россией на высоте тридцати тысяч и сядет в Пакистане. Наши считают, что на этот раз благодаря новым противорадарным установкам он не будет зафиксирован русскими.

Он. Прекрати. Я не желаю этого знать!

Другой. А я не желаю, чтобы он летел. Если он будет зафиксирован – может начаться война. Если он не будет зафиксирован – полеты продолжатся, пока их не зафиксируют. И в конце концов от всех нас останутся только кишки на проводах. И проводов тоже не будет. Я не хочу, чтоб русские его сбили, но я не желаю, чтоб он летел.

Он. А ты совершенно уверен…

Другой (перебивая). Я знал и о первых полетах, но тогда я еще не пришел к решению. К сожалению, я сам ничего не могу сделать. Я не пойду в русское посольство, потому что я не шпион. И вообще, если я через час не уеду туда, куда мне приказали, – за мной начнут следить. Но ты должен там, за границей, прямо с аэродрома пойти в редакцию газеты, которая это наверняка напечатает, и сделать заявление, ссылаясь на абсолютно надежный источник. Если они это напечатают – полета не будет. Во всяком случае, – этого. И войны не будет. По крайней мере, на этот раз. Ты обязан это сделать, ты ничем особенным не рискуешь там, в Европе.

Он (оглушенно). Не рискую?

Другой. Испорченная карьера – вот и весь твой риск! Я рискую куда большим. Я бы никогда не пошел на это, если бы не знал совершенно точно, гораздо точней, чем все вы, чем будет эта война, если она будет. Я не до конца уверен в тебе, но у меня нет выбора. Ты когда-то был радистом. Ты помнишь этот сигнал? (Пальцем в тишине выстукивает несколько точек и тире азбуки Морзе.)

Он. Спасите наши души?

Другой. Да, спасите наши души! Помни, я подал его тебе! И будь ты проклят, если ты не передашь его дальше! Что ты молчишь? Ты что, хочешь войны?

В темноте кто-то проходит, слышны шаги. Другой отступает еще глубже в темноту. Теперь его совсем не видно. Слышен короткий стук закрываемой дверцы и звук отъезжающей машины.

Он. Боже мой! Конечно, я не хочу ее. Нет, нет и нет! Но почему я? Почему из всех людей именно я? (Прислушиваясь.) Кто это прошел?

Сопровождаемый лучом прожектора, Он медленно идет вдоль сцены. Прожектор гаснет. Раздвигается занавес. В глубине сцены задняя стена обыкновенной комнаты. У стены и перед нею стоят несколько предметов, обычных для такой обыкновенной комнаты. Впереди, слева и справа от всего этого, – пустое пространство сцены, В комнате Женщина. Ей тридцать пять, а на вид еще меньше, и она красива. На столе – ужин, который она, кажется, привыкла есть одна. Она ужинает, рассеянно выполняя эту неинтересную обязанность перед самой собой, и читает газету. Пауза.

Он (распахивая дверь и поспешно входя). А я так боялся тебя не застать.

Она (вскакивая). Ты!

Он. Как я боялся не застать тебя! (Ставит чемодан на пол.)

Она (вдруг бросившись к Нему, обняв Его и после долгого объятия резко оторвавшись от Него). Уходи.

Он (как глухой). Со мной случилось огромное несчастье. Я попал в мышеловку.

Она. Все равно – уходи.

Он (как глухой). Зачем я это узнал? Зачем мне это нужно? Зачем он сказал мне, а не кому-то другому?

Она. Зачем ты пришел ко мне?

Он (словно впервые услыхав ее). А к кому же? И потом, ты сказала: если будет очень нужно…

Она. Я сказала это пять лет назад.

Он (очень искренне). Мне не было нужно, а сейчас мне нужно.

Она (спокойно). Садись. (Взглянув на чемодан.) Что это значит? Тебя бросила жена?

Он. Чепуха. Со мной правда случилось огромное несчастье. Час назад меня поймал человек, которого я давно не видел. Он связан с таким делом, что лучше подальше от таких, как он. Правда, мы когда-то вместе сидели в немецком лагере и вместе бежали, но это было бог знает когда! Почему ему понадобился именно я? И откуда он узнал, что я лечу в Париж?

Она. Это напечатано в газетах. Что ты и другие корреспонденты летят на сессию НАТО.

Он. Я и другие. Но почему он явился именно ко мне? В конце концов, он даже не имеет оснований доверять мне.

Она. Я тоже не имею оснований доверять тебе. Но, может, это нужно, чтобы человек доверял человеку? Хотя бы иногда, (Внимательно взглянув на Него.) Ты, кажется, выпил?

Он. Да, чтобы успокоиться. Он сказал мне… (Останавливается, словно вдруг не решаясь сказать ей то, что собирался.)

Она (заметив это). Может, ты все-таки уйдешь?

Он. Он сказал мне, что послезавтра над Россией пройдет еще один наш самолет, и если русские… В общем, страшно даже подумать. Он сказал, чтобы я, прилетев в Париж, сообщил об этом в газеты, ссылаясь на достоверный источник. Хорошо, я сошлюсь… я сошлюсь прямо на него, будь он проклят! Пусть пропадает вместе со мной!

Она. Я знаю его?

Он. Нет. Когда мы жили с тобой, он вообще исчезал в каких-то секретных местах. Ты только слышала о нем от меня. Это Тедди Франк.

Она (поражена). Но ведь он много лет только и делал…

Он. Да! А теперь он говорит мне, что не хочет новой войны и ради этого готов на все! (Неожиданно.) А вдруг они провоцируют меня?

Она. Зачем? Разве ты не заслужил их доверия? Разве ты не сделал для этого все, что мог? Даже бросил одну и женился на другой? Прости, что мне пришлось вспомнить о ней. (После паузы.) Значит, тебе надо лететь в Европу, и там…

Он. Не знаю! В конце концов, я не обязан. Пусть разбираются сами…

Она. А война?

Он. Перед той войной тоже многие не хотели, чтобы она была, и все-таки она была.

Она. Ты решил промолчать и ищешь себе оправданий?

Он (после молчания). Я не знаю, полетит он или не полетит, увидят его или не увидят, собьют или не собьют. Я не знаю, что будет после этого. Но я твердо знаю одно: если я заикнусь об этом – для меня все будет кончено.

Она. Что – все? Жизнь, к которой ты привык.

Он. И которая мне не так-то просто далась. Ты знаешь это лучше всех.

Она. Я предпочла бы этого не знать.

Он. Мало ли что бы мы предпочли! Рисковать абсолютно всем! Какого черта он пришел именно ко мне?

Она. А разве он не рискует?

Он. Наверно.

Она. Так почему же он все-таки сказал тебе это?

Он. Не знаю.

Она. Может быть, в твоем и в его прошлом было что-то такое, о чем ты не говорил мне, даже когда говорил все?

Он. Я и сейчас говорю тебе все.

Она. Вспомни!

Он. Нет. Просто вместе сидели, а потом вместе бежали, ты знаешь, как…

Она. Это я знаю.

Он. Почему ты так сказала об этом?

Она. Как?

Он. У тебя такие глаза, словно ты упрекаешь меня, что Дик погиб, а я бежал и остался жив. Почему?

Она. Я не упрекаю. Я просто помню, что Дик и те двое других умерли, а вы спаслись.

Он. Дик и те двое сами выбрали это.

Она. Да, конечно, это не делается по приказу.

Он. Я тоже был готов тогда пойти с ними четвертым.

Она. Ты говорил мне об этом.

Он. И ты верила мне. Я знаю, верила!

Она. Когда-то верила. А сейчас нет.

Он. Почему?

Она. Когда человек так долго живет для себя, перестаешь верить, что он был готов умереть за других.

Он. И все-таки это было именно так!

Она. Не верю. Ты по-другому бы жил. И не спрашивал бы меня сейчас, как тебе поступить. Ты бы сам знал это.

Он. А я вот не знаю! Почему ты – как с ножом к горлу, чтобы я сказал: да, да, да… Почему я, в конце концов, не могу просто посидеть и помолчать здесь, хотя бы до самого отлета, раз уж ты пустила меня к себе!

Она. Я ничего от тебя не требую. Сиди и молчи. Ты даже не спросил – удобно ли мне, что ты будешь сидеть у меня до ночи?

Он. А что, у тебя кто-то появился?

Она. Я пробовала, но у меня это плохо выходит.

Он. Что?

Она. Не любить человека и все-таки жить с ним.

Он. А сейчас?

Она. Нет. Хотя я была бы рада сказать тебе: да!

Он. Я не позвонил, потому что ты не разрешила бы мне прийти.

Она. Наверное. Ты только пил и ничего не ел, да?

Он. Да.

Она. Я пойду что-нибудь приготовлю тебе. Сиди, отдыхай. (Идет, останавливается, смотрит на него.) В сущности, это даже храбро, что ты пришел ко мне без звонка… (Выходит.)

Он. Храбрость! Что такое храбрость! Бежать из плена – это тоже что-нибудь да значит! Конечно, Дик и те двое настояли тогда на своем. Они взяли на себя больше, чем я, и поэтому погибли. Но чтобы они сказали сейчас, на моем месте? Она, конечно, считает, что Дик сделал бы это, не раздумывая. Если бы он остался таким, каким был! А я, прожив ту жизнь, что я прожил, уже ни за кого не ручаюсь. Может быть, и Дик, и те двое плюнули бы на все это и сказали: с нас хватит! Пусть все идет, как идет, без нас! Пусть катится в тартарары! Может быть, они как раз так и поглядели бы на это дело? (Закрывает глаза, задумывается.)

Из-за кулис на пустое пространство сцены, очень обыденно, выходят трое людей. Они еще молоды – им лет по двадцать пять, по тридцать. Все трое одеты в потрепанную, обносившуюся военную форму. Они проходят через пустое пространство сцены и останавливаются на границе комнаты. Оглядывают комнату.

Штурман. Разве это он?

Второй пилот. Если это он, то он здорово постарел. Даже странно себе представить, что мы тоже могли бы так постареть!

Дик. Ничего, нам это уже не грозит, так что не расстраивайся. (Громче, чем все, что говорилось до этого.) Слушай, по-моему, ты звал нас?

Он (открывая глаза и глядя на вошедших). Да, Дик, я звал вас.

Дик. Если мы не ослышались, ты позвал нас рассудить тебя с твоей совестью.

Он. Да. Не совсем так, но…

Второй пилот. А мы так и поняли, что у тебя есть и «да» и «но».

Дик. Нам странно, что ты постарел, а тебе, наверно, странно, что мы остались такими, как были? Когда мы снялись в Лондоне перед последним полетом, штурман на карточке выглядел старше нас всех, а мы трое сияли, как три новеньких шиллинга. Никогда б не подумал… Да будь ты тогда таким, как сейчас, тебя просто не взяли бы летать по возрасту!

Второй пилот. И у нас, к нашему счастью, был бы другой радист, не кончавший университетов, но зато знающий свое дело.

Штурман (Ему). Не обращай внимания! У вторых пилотов всегда дрянные характеры.

Второй пилот. Почему?

Штурман. Потому что они вторые, а не первые.

Дик (к Нему). Я вижу, ты разучился улыбаться. Сколько тебе сейчас?

Он. Сорок два. Но не в этом дело.

Дик. А в чем? Иди поближе, поговорим здесь. А то мне как-то неловко заходить в эту комнату без разрешения хозяйки. Ты ведь давно разошелся с ней, чего ж ты пришел к ней сегодня?

Он. Мне больше не к кому было пойти. Меня поймал Тедди Франк и сказал, что наши опять затевают эту проклятую воздушную разведку над Россией. Он знал, что я должен был сегодня ночью лететь в Париж…

Второй пилот. Должен был?

Он. Да.

Второй пилот. А теперь не полетишь?

Он. Не знаю. Он потребовал, чтобы я там, в Париже, сообщил в печать об этом полете.

Дик. Вот как? Значит, Тедди все-таки сделал то, что собирался.

Он. Собирался? Когда собирался?

Дик. Сразу после того, последнего полета. Он говорил нам, что решил помешать этому, если это будет еще раз.

Он. Для меня это было полной неожиданностью. Я никак не мог подумать, что именно он…

Второй пилот. И именно тебе…

Он. Да.

Штурман. А почему он не мог сказать этого именно тебе? Почему ты так плохо думаешь о себе?

Он. Потому что… (Неуверенно.) Потому что…

Второй пилот. А может быть, ему и в самом деле не стоило говорить это именно тебе? Может быть, он не все знает о тебе?

Он. Может быть. Хотя нет. Я думаю, что он знает обо мне все. (Вдруг, с тревогой.) А вы?

Дик. Как тебе сказать? Но мы предпочли бы услышать это от тебя самого, раз уж ты позвал нас. Иначе, согласись, наше свидание не имеет смысла. Так как же, ты сделаешь или не сделаешь это там, в Париже?

Он. Не знаю.

Штурман. Слушай, я знал одного парня, который добровольно пошел в авиацию и летал на одной машине с нами. Это был ты или не ты?

Второй пилот. Это был не он!

Он. Судить другого всегда легко, а вам особенно…

Второй пилот. Почему?

Он. Потому что вы уже… (ищет слова) вам уже…

Второй пилот. Мы уже умерли, и нам ничего не грозит. Да? А ты еще жив и не хочешь портить себе жизнь?

Он. Да.

Дик. А что тебе грозит, по-твоему?

Он. Мне могут не поверить, и это не будет напечатано. А наши потом все равно узнают, что я говорил об этом.

Второй пилот. А почему ты думаешь, что тебе не поверят? У тебя такая дурная слава?

Он. В глазах тех, к кому мне надо будет пойти…

Дик. Все равно напечатают. Люди так не хотят войны, что не побоятся ошибиться в эту сторону. Ты теперь известный человек, и ответственность за твои слова будет лежать на тебе.

Второй пилот. По-моему, он как раз и боится ответственности.

Он. Да, боюсь.

Дик. А чего еще ты боишься? Ну говори же, что ты мнешься? Ты же пришел не в комиссию по расследованию. Наше мнение к чему-то обяжет тебя только в одном случае – если у тебя осталось достаточно совести для этого.

Второй пилот. Интересно, делают ли теперь на земле удачные операции, когда у человека рак совести?

Он. Брось издеваться надо мной!

Дик. Он не издевается над тобой, он просто говорит то, что думает. А ты отвык от этого, и тебе кажется это странным. Но ты тоже попробуй, а?

Он. Если говорить по совести…

Второй пилот. А ты что, собирался обманывать даже мертвых?

Он. Если бы я был твердо убежден, что этот самолет непременно обнаружат, и если бы я знал заранее, что из-за этого непременно будет война…

Второй пилот. Ты бы не колебался?

Он. Да. Я бы сделал это.

Второй пилот. То есть ты предпочел бы расстаться с благополучием, чем с жизнью? Ты просто не дурак, но это не имеет отношения к твоей совести.

Он. Но полет могут отменить, или он может пройти незамеченным. А я…

Дик. Ладно. Рассказывай, с чем ты боишься расстаться? С местом?

Он. Да.

Дик. С твоей нынешней женой?

Он. А что ты знаешь о ней?

Дик. Больше, чем ты думаешь.

Штурман. У меня такое впечатление, что он не очень-то боится расстаться с ней.

Второй пилот. Не скажи. Богатую женщину больно терять.

Дик. Чего ты боишься еще?

Он. Я боюсь, что меня вызовут из Европы обратно и назначат расследование.

Второй пилот. Ты можешь отказаться вернуться.

Штурман. Согласимся с ним, что это не так-то просто – не вернуться на родину!

Он. А вам там это по-прежнему понятно?

Дик. И, может быть, даже больше, чем тебе. Значит, ты боишься, что тебя вызовут и ты все-таки вернешься и предстанешь перед комиссией?

Он. Да.

Штурман. Насколько я понимаю, это не очень приятная штука.

Он. Вы не имеете об этом ровно никакого представления. Ваше счастье, что вы умерли в сорок пятом!

Второй пилот. Ты мог это сделать вместе с нами.

Он. Если вы помните…

Штурман. Мы все помним. Ты зря упрекнул его в этом.

Дик. Итак, ты боишься, что тебя вызовут.

Он. Да. Вы не знаете, что это такое.

Дик. Кое-что слышали. Люди нам говорили об этом.

Он (встревоженно). Какие люди?

Дик. Разные люди. Да, да! И те тоже!

Он. Это ложь!

Штурман. Что – ложь?

Он. То, что про меня говорили тогда.

Дик. По-моему, ты кривишь душой. А мы ведь можем позвать их. Или ты не рассчитывал на это?

Он. Откровенно говоря – нет.

Дик. А ведь мы должны рассудить тебя с твоей совестью.

Второй пилот. А для этого порой полезны свидетели.

Он. Я отказываюсь от этого.

Штурман. Ну что ж, пойдем, раз он отказывается.

Он. Нет, не уходите.

Дик. А тогда мы будем судить тебя так, как мы считаем нужным. (Негромко окликает.) Джек Уиллер, вы здесь?

Уиллер (входя). Да.

Дик. Вы не могли бы дать нам несколько показаний в качестве свидетеля? (Кивнув на Него.) Ему это очень нужно.

Уиллер. Не очень-то хочется вспоминать, но если так уж нужно…

Он. Не надо. Я скажу сам.

Дик. А ты уверен, что помнишь все это совершенно точно?

Он. Не знаю, может быть…

Дик (Уиллеру). А вы?

Уиллер. О да!

Дик. Лучше спросить Уиллера, это обошлось ему дороже, чем тебе. Как это было, Уиллер?

Уиллер. Это было весной пятьдесят второго. Меня уже не первый раз вызывали, и я узнал, что должны вызвать его. Я встретился с ним в баре. Это было вечером. Мы сели за столик. Я сидел вот так… (садится) а он сел вот так, наискосок от меня. (Показывает рукой, и Он при этих словах садится на указанное Уиллером место.) В баре было пусто, и мы говорили не особенно громко. Я сказал ему: слушай, боюсь, что тебя завтра вызовут туда же, куда меня.

Он. Ты уверен в этом?

Уиллер. Лучше всего будет, если ты вообще откажешься отвечать.

Он. А ты?

Уиллер. Я отказался.

Он. Во что это тебе обойдется?

Уиллер. В три года тюрьмы.

Он. Меня это не устроит.

Уиллер. Это никого не устраивает. Но я не вижу другого выхода.

Он. А я вижу.

Уиллер. Когда не отвечает никто – это проще, чем когда один молчит, а другой отвечает. Ты подведешь других.

Он. Пусть каждый думает за себя. Человек не должен делать подлостей, а отвечать или не отвечать на вопросы – его личное дело.

Уиллер. Они будут спрашивать тебя о сборе средств для испанских республиканцев. Они знают, что ты был нашим казначеем, и думают, что у тебя могли остаться списки.

Он. Откуда ты знаешь?

Уиллер. Мне сказал один человек; он имеет отношение к ним по службе, но его тошнит после этого по ночам. Во всяком случае, если решишь отвечать, будь осторожен. Они берут тебя в пятерню и жмут, как лимон.

Он. Ничего, я не боюсь за себя.

Дик (Уиллеру). Он сказал вам тогда что-нибудь еще?

Уиллер (вставая). Мы выпили и поговорили на другие темы, но это уже не имело отношения…

Дик (прервав его). А почему вы так хорошо запомнили ваш разговор с ним?

Уиллер. Я часто вспоминал его потом, когда того человека, который предупреждал меня, вышвырнули со службы. Я не знаю, как он (кивнув на Него) вел себя в комиссии, но, очевидно, он проболтался.

Дик. Спасибо, Уиллер.

Уиллер уходит.

Второй пилот. Что было потом с Уиллером?

Он. Он отсидел три года.

Второй пилот. А потом?

Он. Не мог найти работы.

Штурман. Ты помог ему?

Он. Я хотел, но он отказался.

Штурман. Но ты все-таки пробовал?

Он. Да.

Второй пилот. А как ты думаешь, почему он отказался?

Он. Не знаю.

Второй пилот. Ты говоришь правду?

Он. Я думаю, он был недоволен, что я согласился отвечать на вопросы комиссии.

Второй пилот. Только и всего?

Он. Я так думал.

Второй пилот. А ты сам не потерял работы?

Он. Нет.

Второй пилот. Ты, кажется, вскоре перешел на другую работу?

Он. Да. Меня взяли в газету побольше, чем та, в которой я был.

Второй пилот. И ты стал вдвое больше зарабатывать?

Он. Да.

Штурман. А ты не задумывался над тем, почему так получилось?

Он. Я не сказал в комиссии ничего особенного.

Дик. А что все-таки ты говорил в комиссии?

Он. Я говорил им, что у них нет оснований возвращаться ко временам Испании.

Дик. И все?

Он. Ну, это были длинные разговоры, несколько дней. Не отрицаю, я немного испугался, но я…

Дик. Слушай, а как же с тем человеком, который предупредил Уиллера? Ты не подвел его?

Он. Во всяком случае, я не хотел его подводить. Может быть, я немного погорячился…

Второй пилот. Что значит – погорячился?

Он. У меня в самом деле валялись эти списки. Но я их сжег. И был очень рад этому и взволнован и, кажется, сказал им тогда, что они напрасно воображают, будто бы у меня есть какие-то списки.

Штурман. Как же ты не подумал, что они могут обратить внимание на твои слова?

Он. Я подумал это потом, когда его выбросили со службы, а тогда я этого не подумал.

Второй пилот. Еще бы! Тогда ты думал только о себе!

Он. Да. И все-таки я не сказал им ничего особенного.

Дик. У тебя плохая память. Ты не возражаешь, если мы поможем тебе вспомнить все, что ты говорил тогда?

Он. По-моему, я не сказал тогда ничего особенного.

Дик. Тем лучше, если так. Но все-таки давай вместе послушаем, что ты говорил тогда. Сядь. Вспомни, как ты сидел перед ними.

Он садится на стул, лицом в зал, и, найдя в пустоте какую-то точку, напряженно смотрит в нее. После короткой паузы из глубины зала начинает звучать металлический микрофонный голос.

Голос. Мы еще раз спрашиваем вас, кто вносил вам эти деньги?

Дик. Это он, тот, кто тебя допрашивал?

Он (повернувшись к Дику). Да. (Снова поворачивается и смотрит в пустоту.)

Голос. Мы ждем ответа.

Он (взволнованно). Просто смешно, что вы придаете этому такое значение сейчас. Да, я был в Испании, Да, я потом, так же, как и другие, участвовал в сборе этих средств. Да, может быть, мы тогда сыграли на руку коммунистам. И я сейчас сожалею об этом. Кстати, мне было тогда – девятнадцать.

Голос. Двадцать.

Он. Пусть – двадцать. Но все, что я делаю на ваших глазах уже много лет, не дает вам права ставить мне в вину это ребячество с Испанией. Я не помню, кто вносил тогда эти деньги. Но я вполне лоялен, и у вас нет оснований сомневаться в этом.

Голос. Мы хотели бы, чтоб вы подтвердили свои слова делом.

Он. Что это значит?

Голос. Вы знаете Бена Кроу?

Он. Знаю ли я брата моей жены? Уж не думаете ли вы, что я буду отрицать это?

Голос. Он был с вами в Испании?

Он. Мы были с ним в одно время, но почти не знали друг друга. Мы уже тогда были людьми разных взглядов.

Голос. Он был тогда коммунистом?

Он. Спросите об этом его самого.

Голос. Он отказался давать показания. Мы спрашиваем вас. Он коммунист?

Он. Не знаю.

Голос. Он был коммунистом?

Он. Не знаю. Может быть.

Голос. А сейчас?

Он. Я уже сказал – не знаю. Не думаю. Во всяком случае, я уверен в его лояльности.

Голос. Вполне уверены?

Он. Да. Я не говорил с ним на эти темы, но уверен, что это так.

Голос. Надеюсь, вы были бы рады дать нам возможность убедиться в его лояльности?

Он. Да, конечно! (Растерянно.) Что это значит?

Голос. Раз вы уверены в его лояльности, мы хотели бы, чтобы вы, для его же пользы, поговорили в ближайшие дни с ним, ну, скажем, у себя дома, на эти темы. О том, чтобы этот разговор стал нам известен, мы позаботимся сами. Раз вы уверены в его лояльности, ему будет только полезно, если и мы убедимся в этом. А вашу собственную лояльность нам докажет одно ваше «да». В этом случае у нас не будет к вам больше никаких вопросов. Так как же?

Он. Я… подумаю.

Дик. Да… Надо отдать тебе должное – ты говорил о нашем прошлом с большим достоинством: «ребячество», «я сожалею»… Неужели, когда мы с тобой были там, в Испании, ты уже заранее готовился сожалеть об этом?

Он (вставая со стула). Как хотите! Можете не верить, но мне действительно казалось, что я совсем не так говорил тогда там, в комиссии… Честное слово!

Штурман. Что ж, вполне возможно. Когда у человека сохранились остатки совести, он так старается, бедняга, чтобы в его памяти одно осталось, а другое исчезло…

Дик. Ты сказал им, что подумаешь. Ты подумал?

Он. Да, они потом еще три раза брали меня за горло.

Дик. И разговор состоялся?

Он. Да.

Дик. И они записали его?

Он. Думаю, что да.

Дик. И ты не предупредил Бена?

Он. Я считал, что они за мной следят, и боялся встретиться с ним заранее.

Второй пилот. А по телефону?

Он. Я боялся, что они подслушивают мой телефон.

Второй пилот. А из автомата?

Он. Я боялся, что они подслушивают его телефон.

Дик. Значит, ты так и не предупредил Бена?

Он. Я предупредил его в самую последнюю минуту, когда он уже сидел у меня. Я после первой же фразы написал ему записку.

Дик. И он не сказал ничего лишнего?

Он. Он сказал много лишнего.

Дик. Почему?

Он. Не знаю. Он получил за это два года тюрьмы.

Дик. И умер там?

Он. Да. У него был сердечный приступ, и он умер в тюремной больнице.

Второй пилот. А ты теперь лжешь, что написал ему записку! Раз он умер, можно говорить что угодно!

Он (упрямо). Я написал ему записку. Я не знаю, почему он не обратил на нее внимания.

Дик (в пространство). Слушай, Бен, ты не можешь зайти к нам?

Бен Кроу (входит, он в арестантской куртке и брюках). Здравствуйте. Здравствуй, Дик. (Посмотрев на Него, после паузы.) Здравствуй.

Второй пилот. Послушайте (кивнув на Него), этот человек морочит нам голову. Сам просил нас прийти и рассудить его с его совестью, и сам же бессовестно лжет нам. Он говорит, что написал вам записку в тот день, когда вас подслушивали.

Бен. Он говорит правду. Он написал мне записку, что нас подслушивают.

Он. Вот видите, я говорю правду, я написал ему записку! (Бену.) Почему ты не обратил на нее внимания?

Бен. А ты до сих пор так и не понял? Я не хотел обращать на нее внимание. Раз муж моей сестры сам дал им согласие, чтобы они нас подслушивали, пусть слушают то, что я действительно думаю! Хотя я все же был тебе благодарен за эту записку; если помнишь, я тогда не назвал ни одного имени, кроме собственного. А своей судьбой я распорядился так, как считал нужным. И не жалею об этом. Я отказался отвечать на вопросы комиссии, но я решил: черт с ними, пусть знают, что я коммунист и не раскаиваюсь, что помогал испанцам! Пусть знают, что среди тех, кто был в Испании, не все такие трусы, как муж моей сестры!

Штурман. Ради справедливости хочу сказать вам, что он вовсе не всегда был трусом.

Дик. Это верно.

Он. Что за манера говорить обо мне как о мертвом! Словно я мертвый, а вы – живые!

Второй пилот (пропустив его слова мимо ушей). Да, когда-то он не был трусом, надо отдать ему должное.

Бен. Не знаю. В тот день он показался мне самым настоящим трусом. Я даже удивился, как у него хватило храбрости написать хотя бы эту записку. И все же я был благодарен ему. Я даже потом, на последнем свидании с сестрой, не вдаваясь в подробности, сказал ей, что ее муж не такая уж дрянь, как многие стали думать, когда он после этих допросов так быстро пошел в гору.

Второй пилот. А ты после этого быстро пошел в гору?

Он. Да. И некоторые связывали тогда одно с другим.

Штурман. А ты сам?

Он. Я старался не связывать.

Штурман. Старался или не связывал?

Он. По правде говоря, и то и другое. Я как раз стал работать в довольно большой газете, и у меня были одна за другой несколько удачных поездок. Когда работаешь в маленькой газете, тебя не замечают. А когда в большой…

Бен (перебивая Его). О своих дальнейших успехах расскажешь без меня. Я не за этим пришел. Извини меня, Дик, я пойду. До свидания. (Уходит.)

Дик. А что тебе советовала тогда Кэтрин?

Он. Она сама не знала, что делать. Она и не хотела, чтобы я отвечал комиссии, и боялась, что я сяду в тюрьму, если откажусь отвечать. Она тогда и недели не могла прожить без меня. Но когда Бен оказался в тюрьме и пошли слухи, что я имею к этому отношение, она сама порвала со мной и мы не жили с ней год. А потом она вдруг позвонила, чтоб я пришел. Сразу после смерти Бена. Но ничего не сказала об их разговоре. Я думал, что она просто не выдержала без меня.

Дик. Мы попросим ее зайти. Как ты смотришь на это?

Он. Боюсь, ей будет тяжело видеть тебя.

Дик. Ничего. Она последние годы часто вспоминала обо мне.

Он. Часто?

Дик. Да. Часто. Не думаю, что ей будет сейчас особенно тяжело.

Пауза.

Она (входя). Здравствуй, Дик.

Дик. Здравствуй, Кэт. Извини, что мы тебя оторвали, но (кивнув на Него) он сам просил нас прийти, и мы решили кое о чем спросить у тебя. (Кивнув на Второго пилота и Штурмана.) А это мои товарищи, те самые.

Она. Здравствуйте.

Штурман и Второй пилот кланяются ей.

У меня есть ваша фотография. (Дику.) Вы трое (взглянув на Него, после паузы) и он тоже…

Дик. Скажи нам, почему ты ушла от него и почему вернулась к нему?

Она. Ушла потому, что не хотела жить с ним. А вернулась потому, что не могла жить без него. Бен знал это. Когда Бен сказал мне на свидании в тюрьме: «Твой муж не так уж плох, как о нем думают некоторые», – я подумала, что он просто жалеет меня. Но Бен прочел это в моих глазах и сказал: «Нет, я говорю серьезно». А потом, через неделю, когда Бен вдруг умер и я осталась совсем одна, я вспомнила его слова, не выдержала и позвонила. И у нас началось все сначала… Это было уже не так, как было, но мы еще долго жили вместе. Пока я не поняла, что ему нужен развод.

Дик. А что, он еще любил тебя, когда ему стал нужен развод?

Он. Я люблю ее и сейчас.

Дик (не обращая, внимания). Я спрашиваю: он тебя еще любил, когда ему понадобился развод?

Она. Думаю, что да. Он и потом еще, когда женился, несколько раз приходил ко мне.

Дик. И ты разрешала?

Она. Да. Я презирала себя за это, но разрешала.

Дик (дрогнувшим голосом). И, что же? У вас с ним и после этого все бывало по-прежнему?

Она. Извини. Я не хочу говорить об этом.

Дик. Почему же он ушел, раз он любил тебя?

Он. Не надо, я объясню сам!

Она (спокойно). Ну что ж, пусть объяснит сам.

Он (после долгой паузы). Нет, я не могу при ней.

Дик (Ей). А ты при нем?

Она. Я могу, хотя мне тоже, наверное, будет трудно. Он познакомился с ней где-то в Европе, она ездила туда со своим братом, ее брат… Вы, наверное, слышали о нем: Говард. Чарльз Говард. Газеты, иллюстрированные журналы… В общем, тот самый… его все знают.

Он. Тогда это не имело для меня такого уж значения…

Она. Зачем ты говоришь неправду? Она, пожалуй, довольно красивая, но уж очень какая-то… Я встречалась с ней в одном доме еще давно, еще до того, как… Может быть, у них и было что-то хорошее там, в Европе, не знаю. Хотя мне всегда казалось, что, даже когда он подолгу ездит, он скучает обо мне и не ищет других женщин.