Текст книги "Карамелька"

Константин Ситников
Карамелька

1

– Здравствуйте, мистер Ковач, – вежливо сказал Рубен.

– Зови меня Папа Артур, – буркнул мужчина. Он не смотрел на Рубена, он смотрел на Антонию. – Это твоя женщина, амиго? Хезус не говорил, что у вас есть дети.

– Я все объясню, – торопливо сказал Рубен.

– Надеюсь. – Мужчина сунул ноги в шлепанцы, спустился с веранды. – Идем, покажу тебе комнату, амиго.

Он отпер ключом дверь – такую низкую и кривую, что Рубен решил, что за ней собачья мойка или подсобное помещение. Оказалось: почти.

– Жить будете здесь, – сказал мужчина. – Можете пользоваться кухней и фургоном. Вы не должны: заходить в дом дальше кухни, выезжать на дороги штата, оставлять калитку незапертой. Таковы правила. Мои правила.

Он повернулся к Антонии, как будто его слова относились прежде всего к ней, и расплылся в благодушной улыбке. Глядя на эту улыбку, можно было подумать, что все сказанное – шутка, если бы не глаза мужчины: блестящие и холодные. Как два новеньких никеля.

– Мы согласны, мистер… Папа Артур, – поспешил с ответом Рубен, боясь передумать.

На следующее утро Папа Артур велел Рубену садиться в развалюху «меркюри» и отвез его на завод по производству казеина, где работали нелегальные иммигранты из Мексики. Вернулся он один, сразу ушел к себе и завесил стеклянные двери непроницаемым экраном.

Антония почти не покидала комнатушки, только один раз вышла, чтобы забрать кое-что из машины. У нее еще оставалось немного тамалес – сладкого хлебца из кукурузной муки, завернутого в кукурузные листья. Она размочила его в воде из бутылки и накормила Карамельку. Карамелька лежал на подушке, глядя на Антонию умными голубыми глазками. Кожа у него была розовая, на голове мягкие льняные волосики… И что она скажет сыну, когда он вырастет и спросит, в кого он такой светлый?

Кто-то громко, требовательно позвал ее. Антония вскочила с топчана и вышла через внутреннюю дверь в кухню. В проходе между кухней и гостиной стоял голый по пояс Папа Артур.

– Пошли, женщина, – сказал он. – Приберешь мою спальню.

* * *

Пикап подъехал к дому в сумерках. Из него выбралась женщина в цветастом платье. Антония едва узнала в ней свою невестку Розалию, мать пятерых детей. С нею были Педро и Рубен. Розалия, переваливаясь с ноги на ногу, как раскормленная утка, подошла к Антонии и крепко обняла ее. Они трижды расцеловались.

– Как ты, милочка? – пробасила она. – Все устроилось? Ну и слава Деве Марии!

– Я рассказал им о мальчике, – улучив момент, шепнул жене Рубен.

В каморке стало тесно, повернуться негде.

– Это и есть найденыш? – оживился Педро, увидев Карамельку. Он протянул руки, чтобы взять малыша. Пальцы у него были грубые, но это были пальцы человека, вынянчившего пятерых детей, и Антония без колебаний доверила ему сына. – Взгляни, Рози, правда, красавчик?

Но та даже не повернула голову.

– А там что? – громко спросила она. – Дверь на хозяйскую половину?

Она словно не замечала протянутого ей младенца, и Антония вдруг поняла, что для Розалии, пять раз ставшей матерью, найденыша все равно что не существует. Чужая кровь…

– Так что, брат, – сказал Педро, подмигивая Рубену и с видом фокусника вынимая из кармана бутылку, – выпьем за прибавление семейства?

Все потекло привычным руслом. Мужчины пили текилу, вспоминали родственников, оставшихся в Мексике, строили планы на будущее. Планы под текилу рисовались радужные… Прощаясь, Розалия шепнула Антонии:

– Будь осторожна. Я кое-что слышала об этом Папе Артуре. В нашей швейной мастерской работает одна сеньорита, она показывала мне… Поверь, он страшный человек. Держись от него подальше…

Розалия сама села за руль, уничижительно отозвавшись обо всех мужчинах, вместе взятых, и о своем муженьке в частности. Пикап мигнул фарами и умчал. Рубен обнял жену за плечи.

– Как ты, дорогая?

– Терпимо.

Ночью, когда он занимался с ней любовью, Антония лежала с открытыми глазами в темноте и думала о том, что с ними будет дальше.

От стены, где мирно посапывал Карамелька, наплывал волнами сладкий аромат карамели. От этого аромата внизу живота что-то расширялось и оживало, там становилось горячо и сладко, как в юности, до рокового падения с лошади.

* * *

Шериф появился через два дня. Папа Артур велел Антонии запереться в комнате, и чтобы ни звука! Мужчины сидели в гостиной, пили виски и разговаривали громко, как могут разговаривать только гринго. Сначала Антония думала, что Иммиграционная служба что-то заподозрила, и не на шутку перепугалась. Но потом, когда услышала, что именно интересует шерифа, испугалась еще больше.

– Так ты, говоришь, не видел ничего подозрительного? – спрашивал он. – И посторонних не было?

– А что, кто-нибудь из тюрьмы сбежал? – отвечал Папа Артур. – Так я о том ничего не знаю.

– Что, – удивился шериф, – и взрыва не слыхал?

– Взрыв слыхал. Так я думал, то бытовой газ в мексиканском квартале взорвался. Разве нет? Телевизор-то я не смотрю.

– Да нет, – сказал шериф, – не в мексиканском квартале. И не бытовой газ.

– А что тогда?

Шериф шумно вздохнул.

– Мда, – сказал он, – хорошая нынче погода. Так ты, значит, ничего не видел?.. – И разговор покатился по кругу, околичный и бестолковый.

Антония поняла одно: их ищут. Ищут маленького Давида, ее Карамельку!..

Но потом шериф ушел, и долгое время – почти шесть лет – их никто не беспокоил. Антония уже начала было надеяться, что все обошлось, пока не появился этот молодой учитель по имени Горацио.

2

– Мамми, мамми, к нам идет учитель Горацио! – Давид, ловко управляя джойстиком детского инвалидного кресла, промчался по открытому гаражу и виртуозно затормозил возле распахнутой двери дома.

Антония подняла глаза от потрепанной тетрадки с неправильными английскими глаголами. Она располнела, вокруг глаз появились птичьи лапки, возле губ наметилась складка, и только гладко зачесанные назад волосы и глаза остались прежними, угольно-черными, живыми.

По тропинке между земельным участком Папы Артура и пустырем шагал молодой учитель в золотых очочках.

Антония встретила гостя, стоя в дверях.

Так они и разговаривали на пороге, пока маленький Давид выписывал круги вокруг открытого гаража.

– Мне хотелось бы побеседовать с вами о Давиде, сеньора. – Черные усики на лице Горацио смешно топорщились, как воробьиные перышки. – Он необычайно развит для своего возраста. Сколько ему?

– Шесть. Будет…

– Вот видите. А развитие как у старшеклассника. Я говорю об интеллекте, вы понимаете. В эмоциональном отношении это совсем ребенок. У него феноменальные способности. В математике он разбирается лучше меня.

– Да, он всегда хорошо считал сдачу в магазине…

Горацио снисходительно усмехнулся.

– Я думаю, сеньора, вам следует обратиться в Калифорнийский университет. У них есть социальная программа помощи юным дарованиям. Они наверняка заинтересуются вашим сыном. Прошу вас, поговорите с мужем.

Антония задумалась. Ее совсем не обрадовало сообщение об уникальных способностях сына. Чем меньше они привлекают внимание чужих людей, тем лучше. Она знала, что рано или поздно тайна маленького Давида выплывет наружу.

– Я подумаю, сеньор Горацио, – сказала она. – И поговорю с мужем. А сейчас извините, мне нужно варить обед.

– Я зайду через неделю, – пообещал Горацио.

Когда учитель ушел, из своей половины выглянул Папа Артур. После тюрьмы он стал совсем старик, перестал стирать носки и пристрастился к виски. От прежнего Папы Артура в нем не осталось ничего, кроме грязных мыслей.

– Чего хотел от тебя этот полукровка? – подозрительно спросил он.

– Тебе какое дело? Опять следил в щелочку?

– Ты уже спишь с ним? Ну признайся, что спишь… Вот я скажу твоему мужу!

– Отстань, старый извращенец. – Антония принялась яростно крошить овощи. Вода в кастрюле уже закипела.

Папа Артур плаксиво сморщился, но его личико и глазки залоснились хитростью и сладострастием.

– Если ты такая недотрога, откуда у тебя этот белобрысый подарок? И куда только твой муж смотрит… А помнишь, крошка, как нам было хорошо вместе?

– Это тебе было хорошо, вонючий ты козел, – равнодушно отозвалась Антония, высыпая овощи в бурлящую воду. – Дева Мария, какая я тогда была дура! Попробуй ты сейчас распустить руки, я бы живо отправила тебя за решетку.

Она помешала поварешкой, прикрыла кастрюлю крышкой и вернулась в свою каморку. На глаза попалась тетрадка с неправильными глаголами. Ох, не до глаголов ей теперь! Руки уже перебирали детские вещички после стирки (с тех пор как появились Присцилла и Кассандра, вещичек прибавилось). Антония думала о молодом учителе Горацио, о спившемся Папе Артуре, о муже Рубене… Рубен был как мешок казеина: куда поставишь, там и стоит. Конечно, женщине нельзя без мужа, это Антония усвоила с детства. Но иногда так хочется, чтобы рядом был действительно мужчина…

К двери подкатил Давид.

– Мамми, – спросил он, – что хотел от тебя мистер Ковач?

– Ты откуда знаешь? – отозвалась Антония, разбирая носочки по парам и стараясь не показывать, как она расстроена. – Подслушивал?

– Нет. Я просто видел. Мамми, а мистер Ковач плохой человек?

Антония замерла с непарными носками в руках.

– Почему ты так решил?

– Он думает плохие мысли про тебя. Мамми, а я скоро умру?

Он спросил об этом тем же голосом, каким ежедневно задавал сотни вопросов. В животе у Антонии болезненно сжалось, ноги ослабели, она опустилась на табурет.

– С чего ты взял, глупенький?

– Я не взял, – сказал Давид. – Я знаю.

* * *

– Мамми, – сказал Давид, – почему я не такой, как другие?

– Так бывает, – пробовала объяснить Антония. – Бог посылает нам испытания, чтобы укрепить веру.

– Я не об этом, – неторопливо перебил Давид. – Не о том, что не могу ходить. Я другой. Я могу летать. Мысленно. Быть здесь и сразу не здесь. Я могу бывать на других планетах. Ты можешь бывать на других планетах?

Она не понимала его… И никто не понимал!

В два или три года Давид придумал игру. Он закрывал глаза и трогал лицо пальцами. Это вызывало странные ощущения. Иногда красочные, как радуга, иногда пугающие. Он сжимал мочки ушей – и рождались звуки. Чем сильнее нажатие, тем выше и пронзительней звук. Можно даже мелодию наиграть. Жаль только, ее никто не услышит… А еще была такая игра: легонько барабанить пальцами по векам. От каждого удара в голове вспыхивают и медленно гаснут радужные круги… и тогда он видит далеко, гораздо дальше, чем глазами…

Пугающими ощущения становились, когда он затыкал уши и надолго задерживал дыхание. В голове рос шум, и Давид оказывался в чудно́м месте. Это была рубка космического корабля, а он был навигатор и прокладывал путь к новым мирам. Стремительно проносились под прозрачным днищем незнакомые пейзажи чужих планет… выжженное зноем карминно-красное плато… немыслимо высокие и тонкие скалы… голубые, изрезанные глубокими синими трещинами ледяные пустыни… Каждый раз это было что-то новое, неповторимое. Но всегда сны наяву были связаны со стремительным, неудержимым полетом.

* * *

Через неделю Горацио появился снова. Антония приняла его в гостиной, предложила кофе. Она со страхом ждала, что он скажет. Пощипывая усики-перышки, Горацио заговорил:

– Это, конечно, не мое дело, сеньора… Но я все же хотел спросить… Что с Давидом? Что говорят врачи?

– Врачи! – с горечью отозвалась Антония, ожидавшая услышать другое. – Гринго считают, что их доктора лучшие в мире, но они ничего не поняли в болезни моего сына. Они наговорили мне столько умных слов… Но если бы они что-то понимали, он не сидел бы сейчас в инвалидном кресле.

– И что же, нет никакой надежды?

– Я собираюсь свозить Давида в Мексику, к одной бабке… Может быть, это поможет, как вы думаете?

– Да, конечно, – согласился Горацио. – То есть я хотел сказать, это ваше право. Скажите, сеньора, вы подумали над моим предложением? Насчет Калифорнийского университета…

Ну вот, началось!

– Спасибо вам за заботу, сеньор Горацио, – решительно сказала она. – Я очень благодарна вам за помощь, но… В общем, это не для нас.

– Но почему? Почему? – закричал Горацио, вскакивая и делая несколько быстрых шагов по гостиной. – Это же неразумно! Просто неразумно! – И он заговорил, торопливо, сбивчиво, словно боялся, что она не станет его слушать: – Вспомните, в каких условиях вы живете. Ютитесь впятером в тесной, душной конуре. Хотите, чтобы это и дальше продолжалось? Своим упрямством вы лишаете парня перспектив.

Антония прервала его резким жестом.

– Вы, наверное, забыли, добрый сеньор, что мы всего лишь бедные мексиканцы в чужой стране. О каких перспективах вы говорите?

– Это ничего не значит, – загорячился Горацио. – Я тоже из бедной мексиканской семьи. У парня феноменальные способности к математике. Не дать им развития – преступление! Неужели вы не понимаете?

– Я все прекрасно понимаю. И позвольте уж мне решать, что для него хорошо, а что нет.

– Как вы можете говорить так? – с укором сказал он.

– А вам-то что? – рассердилась она. – Это наша жизнь, и вас она не касается.

Некоторое время Горацио стоял перед ней, покусывая нижнюю губу. Лицо его подергивалось, будто ему приходилось выдерживать нелегкую борьбу с собой.

– Хорошо, – наконец сказал он, – давайте поговорим начистоту. Я давно наблюдаю за вами и Давидом. Думаю, сеньора, вы сами не знаете, кто ваш сын… Вы хотя бы газеты иногда читаете?

– Мне достаточно Библии и неправильных глаголов.

– Тогда взгляните сюда. – Он достал из кармана мятую газетную вырезку. – Это заметка из «Сандэй Госсип». Я наткнулся на нее случайно в библиотеке. Никогда в жизни не крал, сеньора, даже ребенком. Но это вырезал.

– Покайтесь перед священником на исповеди, – посоветовала Антония.

– Взрыв в долине Мохаве, – сказал Горацио, – шесть лет назад. Обломки космического корабля. Пустой кокон. И – ребенок… Что с вами, сеньора?

В глазах у Антонии почернело. Она слепо шарила рукой, нащупала спинку стула, плюхнулась на него.

Шесть лет назад… Как давно это было, а кажется, что вчера! Солнце палило в небе, кругом цепенели разлапистые кактусы, а они с Рубеном стояли перед искореженными, обгорелыми обломками и смотрели… на что? Больше всего это походило на серый, призрачный кокон. Он пульсировал как живой. И вдруг пахнуло сладким, как аромат цветущего барбариса, запахом карамели. Кокон раскрылся, и Антония увидела ангелочка. Так ей показалось. Это был белокурый малыш с голубыми глазами. Карамелька…

«Что ты собираешься делать с этим ребенком?» – спросил Рубен, когда они вернулись в «додж» и продолжили свой путь к горам. «Оставлю себе», – коротко ответила она, дуя в лицо младенцу. Тот жмурился и довольно улыбался. За все это время он ни разу не заплакал. «Нам и без него будет трудно на первых порах», – неуверенно сказал Рубен. «На первых порах», – эхом отозвалась она. «Но ты даже не знаешь, что это за ребенок!» – воскликнул Рубен. «О чем ты? – улыбнулась она. – Это мой ребенок. И твой. Посмотри, какой он спокойный. Он не доставит нам беспокойства». Больше Рубен ничего не сказал. Они оба знали: все будет так, как решит женщина.

– Откуда? – прошептала Антония. – Откуда они узнали про ребенка?

– Кокон, – сказал Горацио, – там сохранился отпечаток ребенка… По крайней мере, так рассказывал мне автор заметки. Я отыскал его. Сначала он все отрицал, люди из ФБР основательно с ним поработали. Но потом налакался и выложил все начистоту. Кричал, что никого не боится и что он еще напишет об этом книгу.

– И вы ему поверили?

Горацио посмотрел осуждающе.

– Вы напрасно запираетесь, сеньора. Признайтесь, что были там. Вы и ваш муж. У вас не было детей, вот вы и взяли ребенка себе. Но это не человеческий ребенок. И рано или поздно это должно было открыться. Рано или поздно.

– Замолчите, – сказала Антония. – Закройте свой маленький грязный рот. Давид мой сын, и никто не вправе отобрать его у меня.

– Но он не человек! Не человек, поймите вы!! Я много думал и понял. Это просто оболочка. Так уж устроены эти пришельцы. У них другие органы чувств. Они дышат другой атмосферой. Поэтому вынуждены носить оболочку. Эта оболочка… она почти разумна. Растет вместе с хозяином, развивается… Но оболочка и то, что внутри, – не одно и то же. Оболочка Давида дала сбой, и он не может ходить. Понимаете?

– Так это что же? – недобро прищурившись, проговорила Антония. – Все это время вы учили Давида, разговаривали с ним, улыбались ему, а сами думали только о том, как бы половчее предать его? Хотели якобы устроить его в университет…

– Вовсе нет, вовсе нет! – Горацио вскинул руки, как бы защищаясь от несправедливых упреков. – Не надо обвинять меня во всех смертных грехах. Я действительно хотел устроить его в университет. Что мне еще оставалось делать? Кто бы мне поверил, что Давид – инопланетянин? А в Калифорнийском университете одаренных детей изучают на специальной аппаратуре… Я просто хотел удостовериться…

– Удостовериться? – Антония уже не могла сдерживать клокотавшую в ней холодную ярость. – Удостоверьтесь сначала в том, что вы не инопланетянин, сеньор Горацио. Прощайте! Надеюсь, мы с вами больше не увидимся.

3

«Бежать! Бежать, пока не поздно! – думала Антония, выходя на веранду, чтобы позвать детей в дом. – Куда угодно, только подальше от этого американского гостеприимства!»

Со стороны парка на дом наползала грозовая туча. Порыв ветра едва не свалил Антонию с ног. Где-то оглушительно хлопнула форточка.

– Давид! Присцилла! Кассандра! – закричала Антония.

Но они уже и сами спешили домой, напуганные приближающейся грозой. Запустив детей внутрь, Антония бросила машинальный взгляд на пустырь. И тут она увидела такое… В первое мгновение ей показалось, что это вернулся учитель Горацио. Но он не шел, а летел по воздуху! И вид у него был пугающий: ртутно-зеленый. Приблизившись, он опустился на землю и улыбнулся. По его лицу, золотым очочкам и одежде не спеша ползли сверху вниз горизонтальные ртутные и зеленые полосы. Как помехи на экране цветного телевизора.

– Здрав-ствуй-те, – сердечно проговорил он.

Зубы у него тоже отливали ртутью и зеленью. Он протянул Антонии руку. Немного подержав ее перед собой, спрятал за спину и сказал:

– Где наш, скажите.

Несмотря на сердечность тона, его слова наполнили Антонию необъяснимым ужасом. Может, все дело в манере, в какой они были произнесены, – нарочито сердечной, слишком уж сердечной, чтобы быть искренней, – или в неподвижной, словно приклеенной к лицу улыбке? И вдруг Антония почувствовала, как кто-то грубо и бесцеремонно вторгся в ее сознание, залез в память и копается там, брезгливо перебирая воспоминания и отбрасывая ненужные в сторону. Это было так же унизительно, как если бы копались в ее белье. Потом чужое присутствие в голове исчезло, так же внезапно, как и появилось.

– Спа-си-бо, – еще более сердечным, почти отеческим голосом проговорил Горацио. Он посмотрел в дом через плечо Антонии и вдруг произнес: – Да-вид. – И повторил быстрее: – Давид. – И опять с расстановкой: – Да-вид. – Как если бы пробовал это слово на вкус.

Антонии хотелось крикнуть: «Нет! Только не Карамелька!» Но вместо этого из перехваченного невидимой рукой горла вырвалось бульканье. И воздух… Воздух вдруг стал густым и вязким, как патока, – ни двинуться, ни пошевелить пальцем.

Горацио расплылся в улыбке.

– Мы не хотим причинить Давиду (Да-ви-ду) зла, – сказал он. Глаза у него были ртутные. – Мы хотим причинить только добро. Ему и себе. Где наш, скажите.

И снова кто-то бесцеремонный принялся настойчиво и дотошно копаться в ее памяти. Закончив досмотр, Горацио вежливо, хотя и несколько монотонно, проговорил:

– Спасибо. Теперь мы знаем. Наш в этом доме. Он забыл, что он наш. Мы должны посовещаться. – И тут же, без малейшей паузы: – Мы посовещались. Мы не можем покинуть Землю без нашего. Но мы можем спасти Давида.

И тут голос вернулся к Антонии – она снова обрела дар речи.

– Не надо! Его не надо спасать! С ним и так все прекрасно!

По глазам Горацио пробежала зеленая полоса.

– С ним не все прекрасно, – сказал он. – Его функции нарушены. Вы не видите. Почему?

Он наклонился к Антонии и почти шепотом, словно доверяя ей величайшую тайну, проговорил:

– Вы не такие, как мы. Совсем не такие. Если не понимаете, скажите.

– Я не понимаю! – с отчаянием выкрикнула Антония.

Горацио улыбнулся.

– Мы объясним, – снисходительно сказал он. – Вы ограничены. У вас нет того, что есть у нас. Мы видим время. Наследуем память родителя. Делаем бесплодное плодным. Мы вкусно пахнем. И мы кувыркаемся. Кувыр-ка-ем-ся, – с сомнением повторил он. Потом сказал решительно: – Мы другие. Внутри. Снаружи мы такие, как вы. Мы можем: любить, плакать, смеяться. Снаружи. Да. Теперь скажите, если не понимаете.

Антония молчала. Горацио терпеливо ждал. Так и не дождавшись ответа, он сказал:

– Давид слишком долго пробыл внутри. Он не развивался, как должен был. Он изменился. Может погибнуть, если не снять. С ним совсем не все прекрасно.

Антония с трудом выговорила:

– Но если вы… если вы снимете… то, что снаружи… что будет с Давидом?

– Он изменится, – просто сказал Горацио. – Станет другим. Станет таким, каким должен быть. Как мы.

– Будет ли он любить, плакать, смеяться?

– Нет.

– Будет ли он хотя бы иногда грустить по дому?

– Нет. Он будет кувыркаться. Кувыр-кать-ся.

– А меня? Будет он помнить меня?

Горацио смотрел слепыми ртутными глазами и сердечно улыбался.

– Скорее, – поторопил он. – Решайте скорее. Через час вы должны решить. Через час. Иначе он умрет.