Текст книги "Раубриттер II. Spero"

Гримберт усмехнулся:

– Амок… Знакомо мне это наваждение. Чаще всего оно навещает не тех, кто пропускает молитвы, а тех, кто пропускает лишний стакан. Как-то раз один мой рыцарь расстрелял всю свою свиту – дюжину слуг и оруженосцев. Принял их за сарацин после того, как выпил вина с диацетилморфином…[11]11
  Диацетилморфин – героин.


[Закрыть]

– Рудокопы не пили, – отрезал Берхард. – Не положено им во время работ. Во всем лагере не было ни капли пива. Кроме того, резня, что они тут устроили, совсем не походила на кабацкие. Там, знаешь ли, обычно крушат все, что попадется под руку, рыча от злости, не разбирая, что в руке… Эта резня была другой. Спокойной, хладнокровной, выверенной. Точно они сообща выполняли какую-то сложную работу, что требовала максимального сосредоточения и спокойствия, работу чертовски важную, в которой каждое неосторожное движение может нарушить общий замысел. Вскрывали друг другу черепа мотыгами, всаживали в глотки сверла, протыкали щупами животы… Вообразите себе, никто не кричал, не пытался спастись, не увещевал, словом, не делал ничего такого, что полагается делать при всякой бойне. И не было в них ни осатанелой жажды крови, ни ярости, ни всего того, что бывает у безумцев. Они знали, что делали, и хотели сделать это хорошо. Тот бедняга, которого я вытащил, перекрученного, из камнедробилки, был последним из них. Умертвив всех своих собратьев, он потратил несколько дней, чтобы украсить их тела должным образом и соорудить из них те жуткие изваяния, что я нашел. И только тогда наконец пришел в себя. У него не было душевного помутнения или там провалов в памяти. Все это время он помнил, кто он, ведал, что творит, не ведал мук совести. Но лишь закончив, вдруг осознал, чем именно занимался все это время. Он дрожал у меня на руках, захлебываясь кровью, мессир. Но он был в ужасе. Он вдруг понял, что совершил. А поняв, не видел для себя другой судьбы. Включил камнедробилку на полные обороты и залез внутрь.

– Но… почему?

– Думаю, не был уверен, что сможет оборвать свою жизнь самостоятельно. Камнедробилка – надежнее.

Гримберт мотнул головой.

– Я не про это. Почему он сделал это? Он и… они все.

Берхард задумчиво цыкнул зубом. Несмотря на свой возраст и вес, он так легко шагал, что, стоило ему увлечься, мгновенно обгонял Гримберта, как молодой сильный жеребец обгоняет едва плетущегося старого мерина.

– Иные в Бра говорят, запах там этот не случайно был. Какие-то особо паскудные подземные газы ум им застили. А еще болтают, мол, увидели они блеск звезды Полыни, отразившийся от туч, вот и… Только вот ерунда все это. Не было никакой звезды и подземных газов не было. А лук… Просто померещилось, наверно.

– А что было?

Берхард, судя по звуку, встряхнул головой. Как встряхивает лошадь, пытаясь изгнать угодившую в ухо мошку.

– Пустое, наверно, да только мне все равно запомнилось. Тот рудокоп, что умирал на моих руках… Он успел сказать еще кое-что, прежде чем дух испустил. Но только я обычно этого не рассказываю, даже когда мне наливают во «Вдове Палача» лишнюю кружку. Я спросил, не боится ли он за свою бессмертную душу за то, что учинил все это. А он… Его переломанные зубы стучали так, точно он пытался уцепить ими отлетающую душу, череп, едва не расползающийся на части, с лопнувшими глазницами, дребезжал, когда он вздрагивал. Но в тот миг, мессир, он вдруг улыбнулся. Так, что заскрежетали все кости в его теле. Улыбнулся и сказал… Кхм… «Это уже неважно. Потому что мы присягнули Князю Желчи, а грязно-медный колокол в толще земли пробил уже трижды…»

– Что? Что это значит?

Берхард ухмыльнулся.

– Представления не имею. Но всякий раз, когда я вспоминаю или произношу эти слова, у меня во рту делается такой смрад, будто выхлебал горшок собачьей мочи.

– Ты выдумал эту историю, – изнемогая от холода, выдавил из себя Гримберт. – Нарочно выдумал, чтобы напугать меня, ведь так?

Еще одна усмешка. «Черт возьми, – подумал Гримберт, – если этими усмешками Берхард экономит слова, то уже должен был заработать на этом целое состояние».

– Иногда страх – это единственное чувство, которое гонит кровь, мессир, не позволяя телу замерзнуть. Хорошее топливо, оно работает даже тогда, когда бесполезны прочие – отвага, упрямство, честь и прочие сорта. Как знать, может, я и придумал все это, пока наблюдал, как ты ползешь, точно полудохлый гусь.

Злость. Вот что даст фору самому высокооктановому топливу. Гримберт знал это доподлинно. Тело не стало легче. Бьющий в лицо ледяной ветер не сделался ни мягче, ни теплее, он, как и раньше, напоминал плети из колючей проволоки, полосующие кожу. Но крупицы злости, сгоравшие в крови, на каком-то невидимом циферблате отодвинули ту линию, которая означала отказ всех бортовых систем и прекращение функционирования. Тот предел, на котором его тело, потеряв чувствительность, рухнет в снег и больше уже не поднимется. Может, отодвинули всего на волос, но и этого хватило.

– Значит, остановимся на Сучьем Кряжу? – выдохнул он, ощущая, как проклятый холод забирается в глотку, стоит лишь разомкнуть зубы.

Берхард лишь пренебрежительно фыркнул:

– Ну уж нет. На Сучьем Кряжу, конечно, всякая чертовщина творится, но желающих ночевать там нету. Да и выбросы серы отчаянные, нахлебаться можно так, что ноги не уволочешь. Нет уж, мессир. Обойдем Кряж по правому плечу, скинем по балочке три-четыре арпана[12]12
  Здесь: примерно 175–234 м.


[Закрыть] вниз, а там и к Чертову Палаццо подойдем. Расположимся там на ночлег. Не замок рыцарский, конечно, как ты привык, но хотя бы мясо с кости проклятым ветром не сдувает…

– Что еще за палаццо?

– Хижина, мессир. Даже не хижина, а больше укрытие от непогоды, но стены и крыша там имеются, а это уже немало. К тому же имеется печурка и, если совсем повезет, малый запас угля. Может, не княжеские хоромы, но за ночь не околеем. И места там порядочно, не то что двое, полдюжины влезут. Да и пожрать нам не помешает, пожалуй, эти чертовы горы страсть как разжигают аппетит. Я распоряжусь, чтобы слуги подготовили ваши покои. Чем вам угодно ужинать сегодня, мессир?

– Брезаола[13]13
  Брезаола – блюдо итальянской кухни из вяленой говядины.


[Закрыть] с сыром «Грана Падано». Цельный молочный поросенок, запеченный с маринованным чесноком. Пирог с миндальным кремом. И бутылку «Чинзано Россо» минимум восьмилетней выдержки.

Берхард хохотнул.

– Я дам тебе половину старого сухаря, если не сдохнешь по пути. Ну и паршивый же ты ходок, мессир, уж не в обиду тебе сказано. Ты уж не обижайся, только едва ли ты дойдешь до Бледного Пальца. Ты и следующий-то день едва ли переживешь. Я-то знаю, как горы силы высасывают, а ты и сейчас совсем плох…

Гримберт собрал крупицы злости воедино. Окислившиеся кислородом, несущимся в крови, они дали вспышку тепла достаточную, чтобы нога, которую он уже почти не ощущал, словно вмерзшая в проклятый камень и сделавшаяся его частью, с треском поднялась, сбрасывая с себя наледь.

– Лучше проследи, чтобы этот сухарь был подан на серебряной тарелке, иначе я и пальцем к нему не притронусь.

* * *

Но насладиться уютом Палаццо им так и не довелось. Берхард, спокойно шедший впереди, вдруг резко остановился, чего с ним обычно не бывало. Скрип его зубов был столь отчетливым, что был слышен даже за визгом обезумевшего ветра.

– Интересное дело, – заметил он глухо. – Дым из трубы полощется. И охранные камешки с тропы сброшены. Никак гости в Чертовом Палаццо.

Гримберту не было до этого дела. Последний час он тащился не столько из упрямства, сколько по привычке. Мозг, измотанный выше отпущенного ему предела, попросту отключился, оставив тело монотонно и бездумно повторять одни и те же, зазубренные до кровавых мозолей, движения.

– Занимать чужое в Альбах не полагается, – задумчиво произнес Берхард. – С другой стороны, это могут быть такие же уставшие путники, как и мы. С такими не грех преломить хлеб да поговорить. Тоже добро. Здесь, в горах, только от другого путника и можно узнать, что тебя ждет за перевалом.

Осторожность просыпалась медленно, с трудом оправляясь от жестокого холода. Но раз проснувшись, уже не желала сворачиваться в кольцо. Незваные гости посреди Альб? Гримберт всегда с настороженностью относился к любым совпадениям.

Люди Лаубера? Отчего бы и нет. Душу обожгло от затылка до пяток, будто над ней распахнулась огромная озоновая дыра, истекающая радиацией. Выследили его в Бра и устроили засаду на пути. Так и ловят самонадеянных пташек, забывших про осторожность.

Конечно, он не один, у него есть Берхард… Гримберт мысленно скривился. Долго ли будет сопротивляться старый однорукий Берхард, увидев в руках слуг Лаубера графскую инсигнию вкупе с направленным в лицо лайтером? Пожалуй, что и минуты не будет. А если ему заплатят пару монет, еще и, пожалуй, поможет найти короткую дорогу обратно.

– Лучше не заходить, – пробормотал Гримберт, не разжимая зубов, чтоб те не лязгали. – Ты сам говорил, верить людям в Альбах опасно.

Берхард молчал долго – с полминуты, что было много даже по его меркам.

– Ночь будет холодной, – хмуро произнес он. – Околеешь ты в своем тряпье. Альбы суровы, но в них есть порядок, глотку здесь рвать первому встречному не полагается. А добрые люди между собой завсегда столковаться могут, по-христиански это. Значит, так, говорить буду я, а ты старайся помалкивать, понял?

Берхард несколько раз отрывисто и сильно ударил кулаком в дверь. Судя по глухому звуку, дверь была прочной, основательной. Видимо, и все Палаццо было ему под стать. Не графский замок, но и не деревянная конура из тех, что ютились на окраинах Бра. «Неудивительно, – подумал Гримберт, – этот дом должен защищать от непогоды и от скверного нрава гор».

– Кто? – кратко спросил кто-то через дверь. – А ну назовись, а то пальну!

Берхард кашлянул.

– Добрые путники и рабы Божьи! Застигнуты непогодой, сделайте милость, пустите под крышу!

Палаццо некоторое время молчало, хотя изнутри доносилась приглушенная возня. Человек внутри был не один, Гримберт явственно различил два или три голоса. Люди Лаубера? «Нет, – подумал он, – едва ли. Люди Лаубера должны были быть профессионалами до корней волос. Если бы они в самом деле устроили здесь засаду, сейчас он сам корчился бы, уткнувшись лицом в снег. А эти не спешат, даже напротив, как будто бы нарочно медлят, не желая открывать дверь».

– Ладно, заходите, коль без лихого умысла. По одному и не дергайтесь чересчур… Кто такие?

Из распахнувшегося дверного проема повеяло теплом. Те, кто устроился в Палаццо, не пожалели для очага топлива, натоплено было так жарко, что Гримберт едва не пошатнулся на пороге. Тепло… Он шагнул внутрь, мгновенно забыв про все свои опасения, тело вдруг обмякло, как кусок свежевыстиранной холстины, утратило волю. Тепло… Это было как благословение с небес, которое мгновенно пропитало его, окутав целиком.

– Однорукий старик и при нем слепой, – доложил незнакомый голос, не пытающийся скрыть настороженных интонаций. – Ну и компания.

– А ты кого ожидал? Придворных фрейлин? – осведомился другой голос, грубоватый и низкий. – Да опусти ты нож, на егерей они уж точно не похожи.

Внутри стоял тяжелый запах затхлости, который обыкновенно бывает у всех помещений, где человек появляется лишь изредка и по мере необходимости, но Гримберт мгновенно забыл про него, потому что ощутил другой запах, наслаивающийся на первый, и такой мощи, что, пошатнувшись, чуть не растянулся на полу.

Запах мяса. Густой и горячий, он был столь сочным и упоительным, что хотелось рвать сам воздух зубами. Гримберт почувствовал, что сейчас лишится чувств.

Мясо… Сейчас он отдал бы свой лучший виноградник за пару фунтов мяса, и пусть даже оно будет жестким, как лошадиная подкова, непропеченным и пересоленным. Гримберту пришлось закатить самому себе звенящую мысленную пощечину, чтоб восстановить трезвость мысли. Не своего виноградника, напомнил он себе, а виноградника его сиятельства Гунтериха, маркграфа Туринского.

От сочетания теплоты и запаха съестного в теле словно разом лопнули все треснувшие за дни пути кости и растеклись обмороженные мышцы. Он едва не осел кулем на пол, но крепкая рука, в которой он узнал знакомую хватку Берхарда, пригвоздила его к стене.

– Благословение всем тем, кто не отказывает уставшим путникам. Звать меня Эберульф, а это мой племянник, Ансерик.

Голос Берхарда не мог похвастаться богатым спектром, но сейчас, как показалось Гримберту, он незаметно переменился, сделавшись более тихим, чем обычно, суетливым и едва ли не жалобным. Мало того, наполнился каким-то чудным говором, которого Гримберту не доводилось слышать даже в Салуццо.

– Что же это вы с племянником по Альбам в такую пору гуляете? Повезло, что нас встретили, а если б лихих людей?

– Нужда выгнала, – Берхард издал по-старчески сухой смешок. – Собрались вот в Сан-Ремо. Тут недалече, через Изуверский Перевал, да направо по тропке… Только погодой Всевышний не благословил.

– Зачем это вам в Сан-Ремо?

– В тамошней церкви, говорят, ключица Святого Гервея хранится. Племянник у меня, видите ли, слепенький, ну вот и решили, значит, паломничество вроде как совершить, поклониться, значит, мощам чудотворным…

«Выкинут наружу, – подумал Гримберт, чувствуя, как запах мяса заставляет печенку и желудок съеживаться на своем месте. – Берхард прав, Альбы – край бесконечно чужой и опасный, люди здесь ведут себя как хищники, привечать путников, пусть даже не опасных, никто не станет. Не говоря уже о том, чтоб делиться с ними теплом и едой.

– У меня брат тоже слепой, – вдруг произнес один из самозваных хозяев Палаццо. – Тоже Святому Гервею свечки ставили, да толку… Новые-то глаза не вырастут, верно?

– Это смотря от чего ослеп, – с важностью заметил Берхард. – Святые отцы говорят…

– От любопытства ослеп, – отрезал тот. – Увидал супругу нашего графа, когда та в трицикле ехать изволила. Ну и занавесочку, значит, не до конца закрыла. А брат мой, дурень, вместо того чтоб отвернуться или хоть глаза прикрыть, стал пялиться на нее. Ну и допялился, понятно. Хорошо еще, граф наш из старой породы был, с уважением к простым людям относился. Велел только каленым железом глаза брату выжечь, а мог бы и на крючья, это запросто… Ну, а племянник твой как ослеп? Уж поди, не оттого, что на иконы дни напролет смотрел?

«Нет, он просто однажды отпустил не очень удачную шутку, – подумал Гримберт. – При человеке, с которым не стоило шутить. И этот человек взял то, что ему причиталось, для этого ему понадобились пара ланцетов, щипцы и несколько часов времени. Не потому, что он был неопытен или неумел. Скорее всего, он просто не хотел спешить».

Мои глаза всегда будут при вас, граф…

– В уплату подати отдал, – скорбно вздохнул Берхард. – Дело понятное. Эх, благослови вас Господь, судари, за гостеприимство ваше и доброту!

Будь Гримберт не столь вымотан, перевоплощение спутника даже позабавило бы его. Сухой колючий нрав «альбийской гончей» сменился на подобострастное старческое пришептывание, столь естественное, что будь у него глаза, он бы не смог одолеть соблазн и протер бы их – куда пропал тот самый Берхард Однорукий, что был с ним всю дорогу?

Кажется, это принесло свои плоды. По крайней мере голоса расспрашивающих сделались как будто спокойнее и миролюбивее, отчего беседа уже не напоминала допрос.

– В уплату подати? Чем же это ты занимаешься, папаша, и из каких краев явился?

– Звать меня Эберульф, – с готовностью отозвался Берхард. – Из Баярдо мы. Может, слыхали, там у нас хозяйство гидропоническое. Я – за старшего, остальное семейство помогает.

– И что, хорошее хозяйство?

– Лучшее на столь миль в округе! – с гордостью подтвердил Берхард. – Такие штаммы бактерий выпускали, что даже баронские слуги в очереди толпились, чтоб только у нас купить. Фаговары у нас один к одному получались, чистоты необыкновенной и почти без примесей. Липополисахариды варили, барофилы варили, все что угодно варили… А вот подать нас и погубила. Пришел, значит, сборщик, и сразу за горло – плати, говорит, папаша Эберульф, сто монет, а не то я тебе оставшуюся руку обкорнаю. А как, скажите на милость, мне платить, ежли у меня уже месяц как чаши все пустые стоят, без питательного раствора?

– Что ж так?

Берхард испустил подавленный вздох.

– Еретики, будь они неладны! Не то николаиты, не то савватиане, уже сам черт не разберет. Вздумалось им графскую баржу прямиком в порту взорвать. Ну вся химикалия из нее возьми и вылейся прямиком в Лигурийское море. А через это весь сарграссум бурый передох. А мы веками из этого сарграссума питательный раствор для штаммов делаем. Вот и…

– Ну и ну. Заплатил, значит, твой племянник глазами за проклятые водоросли?

– Выходит, что так. Сборщик податей спросил, что отдадим – егойные глаза или мои пальцы, но мы прикинули, что пальцы мне в работе еще нужны, куда ж я без пальцев, а у племянника дело молодое еще… К тому же, говорят, Святой Гервей помочь может. У некоторых, кто истово помолится, глаза обратно вырастают. Только надо перед тем, как в церковь зайти, три раза на восток плюнуть и пыли в правый сапог насыпать. Тогда непременно вырастут.

Суетливый подобострастный говор Берхарда казался Гримберту фальшивым, как монеты массандронской чеканки, но в Палаццо установилась тишина, заполненная скрипом стульев и вздохами – при всей своей бесхитростности рассказ произвел на этих людей должное впечатление.

– Ладно, – тот, что открыл им дверь, смущенно кашлянул. – Может, это и Альбы, но тут чтят нужду. Садитесь к огню да отведайте, что Бог послал. Разносолов у нас нету, но мясо и лепешка найдутся, а за тепло с вас и подавно никто спрашивать не станет.

* * *

Кто-то уступил Гримберту стул и тот, нащупав грубое, сколоченное из неошкуренных бревен сооружение, с трудом на него взобрался. Избитые ходьбой ноги задрожали, едва не выламываясь из суставов. А когда скрюченные морозом пальцы наткнулись на край деревянной миски, в которой исходило паром мясо, он на какое-то время вообще перестал сознавать, что его окружает.

Он рвал это мясо с жадностью голодного грифа, упиваясь сладким соком, текущим в горло и не замечая обожженных пальцев. Мясо местами подгорело, а местами было сырым, как бывает с мясом, если повар экономит на топливе, но это было понятно. Здесь, в ледяном сердце Альб, достать дрова, пожалуй, было не проще, чем само мясо. Остервенело пожирая его целыми кусками, с трудом заставляя себя хоть немного пережевывать, Гримберт отстраненно подумал о том, что, вздумай маркграфский повар подать ему что-либо подобное годом раньше – его накормили бы похлебкой из его собственных потрохов.

– Благодарствую за угощение, – пробормотал сидящий где-то поодаль Берхард. – И за гостеприимство. Говорят, чтоб кусок мяса лучше лез в глотку, хорошо его смочить глотком хорошего вина. У меня с собой как раз и мех есть. Угощайтесь, сеньоры, плодом доброй старой лозы, на лучших молочнокислых культурах настоянного. Не бог весть что, понятно…

Послышались одобрительные смешки и бульканье.

– Вот это дело!

– Что ж, за хорошее знакомство можно и выпить. Только что ж ты сам мяса не ешь, папаша?

– Епитимья, – отозвался Берхард, звучно сглотнув слюну. – Священник наш наложил. За то, что забыл посев у него на алтаре освятить. Теперь вот до самой Пасхи мяса мне не положено.

– Ну, а мы за твое здоровье выпьем, старик!

В дармовом вине подозрительность новых хозяев Палаццо быстро растворилась. Не прошло и нескольких минут, как настороженные расспросы сменились обстоятельной и неспешной беседой, перемежающейся только бульканьем меха и треском дров в очаге. В беседу эту Гримберт, поглощенный едой, не вслушивался, а даже если бы и вслушивался, едва ли вынес бы хоть что-то полезное. Берхард принялся рассказывать про обстановку в Альбах, используя для этого наименования, отсутствовавшие на самых подробных картах.

Северная Галерея обвалилась, но не до конца, с прочным канатом можно и рискнуть. Раззява наконец скатилась с горы, похоронив под собой нескольких мулов. В Крысиной Долине стало беспокойно – воздух такой ядовитый, что может прикончить за считаные минуты. Горные егеря маркграфа Лотара вновь взялись за «альбийских гончих» – кого поймают наверху, заставляют есть снег, пока живот не лопнет. Тропа Висельника в приличном состоянии, но вот Ведьмовский Тракт в такую погоду смерти подобен, а Закорюка в придачу завалена свежим обвалом.

Гости Палаццо, тем не менее, встречали этот рассказ с одобрением и, судя по их замечаниям, были полностью согласны с Берхардом. Еще одно подтверждение, что он выбрал верного проводника.

– Вы, судя по всему, поднимаетесь с Хлорной Поляны, сеньоры… не много ли там снега в эту пору?

– Пройти можно, – охотно отвечал ему кто-то, булькая вином. – Вчера было по колено.

– А Нитка все так же непроходима, как весной?

– Да уж будь уверен, старик, и лучше не стала.

Гримберт не смог бы с уверенностью сказать, сколько времени прошло за этим разговором. Съев мясо, он с наслаждением облизал тарелку от сладкого жира и тут же ощутил, как склоняется на трещащей шее голова, сделавшаяся вдруг тяжелой и пустой, как церковный колокол. Тело попросту силилось восстановить скудные запасы энергии.

Гримберт задремал, пользуясь тем, что на него почти не обращают внимания. К тому же поддержать эту странную беседу он не смог бы при всем желании. Он был пришлым в краю, где эти люди чувствовали себя как дома. И мало кто из них мог представить, сколь далеко его собственный мир находится от привычного им.

– А вы недурно искушены по части Альб, – с искренним уважением заметил Берхард. – Осмелюсь спросить, что вас привело в эти края?

Кто-то из сидящих хохотнул, но как-то мрачно – непохоже было, что его душил искренний смех.

– У каждого свой проводник в Альбы, старый. У тебя нужда, у нас – любовь, будь она неладна.

Это прозвучало так необычно, что Гримберт на миг даже вынырнул из глубокого океана дремы, чьи сладкие волны уже почти сомкнулись над его головой. Любовь? Похоже, и Берхард удивился.

– От любви в мире много всякого происходит, – пробормотал он. – Но впервые слышу, чтоб она в горы гнала, да еще троих сразу.

Кто-то за столом тоскливо вздохнул.

– Не наша любовь. Хозяйская. Ты про Флорио Несчастного слышал, старый? Про рыцаря?

– Мое ремесло – колбы да пробирки мыть, – по-старчески брюзгливо отозвался Берхард. – Куда уж рыцарями интересоваться. Хозяин, что ль, ваш?

– Хозяин, – подтвердил кто-то. – Бывший. Мы при нем слугами были. Может, слышал про него? Из графьев Кибург, что на севере.

– Не слышал, сеньоры, не слышал. А что, хороший рыцарь был?

– Лучший к востоку от Аахена, – с гордостью заявил один из собеседников, уже немного тяжело ворочающий языком от вина, – Пушки у него такие были, что от одного выстрела все дома в городе качались, вот как.

– Да что пушки… – перебил его другой, тоже немного хмельной. – Пушки – это ерунда. Главное – рыцарская доблесть. Доблесть у него необычайная была. Говорят, сам император его из своего кубка поил, так-то! Столичные поэты друг другу космы драли за право про его подвиги песнь сочинить!

Гримберт встрепенулся, вновь каким-то образом не канув в темную пучину без сновидений.

– Знатный воин, выходит, – сдержанно согласился Берхард. – Повезло вам с господином.

– Если бы только доблесть! – с непонятным запалом воскликнул один из его собеседников. – Душа у него благородная была, вот что главное. Истинная рыцарская душа, нынче уж таких не встретишь. Сейчас рыцарь уже не тот пошел, не как в старые времена. Все норовит баб потискать или там кусок пашни у соседа отрезать. Но Флорио фон Кибург был настоящий рыцарь, как заведено. Понял, старый хрыч? Только вот через все свое благородство счастья не нажил, только горе одно.

– Разбился? Проиграл на турнире?

– Если бы, старик! – кто-то из бывших рыцарских слуг надсадно треснул кулаком по столу. – Влюбился он. Влюбился наш хозяин несчастный. Самая худшая из всех бед, ждущая мужчину. С того момента и прозвали его Несчастным.

– Вот те на… – натурально удивился Берхард. – Влюбился, подумать только. Это ж дело простое…

– Это у тебя дело простое. Понравилась молодуха, схватил ее за косу – и на сеновал. Ну, может, родителям ее пива бочонок выставить и пару грошей медных. У сеньоров оно все не так происходит.

– Ну-ка, ну-ка… – пробормотал Берхард, в самом деле заинтересованный. – Раз уж запряг, так езжай. Что там за любовь у вашего рыцаря была?

– Не просто любовь. Особая, понимаешь… Каждому рыцарю полагается иметь прекрасную даму. Подвиги ей посвящать, колено преклонять… Обычно дамы тоже из знатных, графини там всякие, баронессы…

– Такую на сеновал не потащишь, – согласился Берхард.

– Бревно ты, старый, при чем тут сеновал… Каждому рыцарю нужна прекрасная дама. Правило такое. Вот наш сир Флорио и нашел такую – на свою голову нашел.

– Как же ее звали?

– А вот этого не скажу, – его собеседник рыгнул. Который из трех это был, Гримберт уже не мог сказать, от вина голоса у них сделались хриплыми и похожими. – Потому как честь дамы свята, понял?

Судя по манерам, рыцарские слуги имели приблизительно такое же представление о чести, как аббат о сенокосе, но Гримберт предпочел промолчать. Удобное свойство слепого – где бы он ни расположился, все окружающие через какое-то время начинают считать его чем-то вроде предмета обстановки. Гримберт не собирался нарушать это впечатление, тем более что Берхард, похоже, и без того отлично играл роль собеседника.

– Принял наш Флорио от нее платочек вышитый, а как принял – так и конец ему пришел. Пронзило любовью, будто кумулятивным снарядом, прям сквозь броню. С того дня позабыл он про охоту, турниры и прочее житье рыцарское. Затосковал так, что только глянешь – у самого сердце разрывается. С того дня он только о том и думал, как бы подвиг рыцарский совершить и посвятить его своей даме. Чтоб та, значит, одарила его своей благосклонностью.

– Подвиг, значит?

– То-то и оно. А женщина – это, старик, завсегда женщина, и неважно, пастушка она или там графиня. У женщин оно всегда одинаково внутри устроено. Она-то и довольна, что сам Флорио фон Кибург перед ней на коленях стоит, будто паж какой. Первым делом повелела ему, чтоб сразил во славу своей прекрасной дамы два десятка других рыцарей.

– И как? Сразил?

– Сразил три дюжины! Нарочно самых сильных вызывал. Конечно, и его порядком потрепало. Попробуй столько боев выдержать, не шутка… Но выиграл, значит. Всех поверг, всех разгромил. Говорят, императору пришлось даже ордонанс специальный объявить, чтоб он прекратил вызывать всех встречных на бой, иначе половину имперского рыцарства наш Флорио перебил бы. Такую вот силу в нем любовь к прекрасной даме разожгла. Вернулся он к ней с гордостью, вроде как победитель. Думал, она его хотя бы улыбкой отблагодарит…

– Держи карман шире! – Берхард пьяно захихикал. – У нас вот тоже в Баярдо была одна, дочь корчмаря, так она…

Кто-то треснул по столу крепким кулаком.

– Заткнись и слушай, что дальше было! Эта, значит, прекрасная дама даже в лице не переменилась, когда ей Флорио о своем подвиге рассказал. Будто он не три дюжины рыцарей поверг, а три дюжины мух на трактирном столе перебил. Не прошло и дня, новую затею для него придумала. Отправляйся, мой любезный рыцарь, на Пиренеи, говорит, да отбей у мавров Севилью. Как тебе такое, а?

Берхард что-то нечленораздельно промычал. Должно быть, и сам успел прилично накачаться вином.

– Севилью, понимаешь? Сам император со своим воинством трижды пытался Севилью у мавров отбить, людей положил столько, что вспомнить страшно, а тут один рыцарь… Любой другой плюнул бы и платочек тот в нужник бы швырнул, только не таков был Флорио из Кибургов, прозванный Несчастным. Он заложил фамильный замок, опустошил родовую казну, нанял пару полков квадов, принял под знамя всех рыцарей, что захотели маврам отомстить, и отправился на Пиренеи.

– Серьезный человек, что тут говорить…

– Война была такая, что море кипело! Миллион человек, говорят, заживо под стенами Севильи сгорело, а еще миллион от нейротоксической лихорадки перемерло. Но что такое миллионы, когда любовь сильнее ядерного реактора? Пала Севилья. Флорио, израненный, в своем потрепанном доспехе, первым вошел в город и объявил победу в честь своей прекрасной дамы.

– А она что? – пробормотал Берхард, икнув.

Собеседник звучно сплюнул на пол.

– Даже не моргнула, говорят. Будто каждый день к ее ногам города кладут. Приняла его небрежно, разве что едва-едва кивнула. Что ей миллионы, что ей честь рыцарская… Такая вот благодарность.

– Вот ведь сука какая…

– Но-но! Ты полегче, старик! – судя по тому, как охнул Берхард, кто-то из рыцарских слуг крепко тряхнул его за шкирку. – Тут о даме речь! Тем паче это еще не конец. Еще неделю прекрасная дама думала, что бы еще Флорио фон Кибургу поручить. А на восьмой день призвала его, небрежно, будто пса какого, и говорит… Иди, говорит, любезный мой рыцарь, да настоящий подвиг соверши – ради меня и истинной веры. Принеси мне один из Гвоздей Христовых – тех, коими Иисуса Христа евреи к кресту прибили.

В Палаццо повисла напряженная тишина, не нарушаемая даже бульканьем вина.

– Гвозди Христовы? – изумленно повторил Берхард. – Мыслимо ли?

Ответом ему был тяжелый вздох всех троих.

– Тут любому понятно, что блажь это и каприз дамский, а никакой не подвиг. Сотни рыцарей эти распроклятые Гвозди Христовы по всему миру искали. Только везло им не сильно-то. Самые везучие домой возвращались. А про тех, кто невезучий, и вовсе ничего не известно, потому как пропали без следа. Гвозди ей! Ты спрашивал, старый, может ли любовь людей в Альбы загнать, где опасность за каждым камнем и возвращается один из трех. Так вот, любовь – это такая штука, что весь мир испепелить может, столько в ней мощности. Главное, чтоб орудие, значит, достойное было. Наш Флорио был достойным оружием.

– Пошел искать, что ли?

– Замок его был заложен, земли проданы, вассалы и наемники пали под стенами далеких городов, остался только доспех да немного слуг вроде нас. Да и тех он с собой не взял. Понимал, куда уходит, на страдания обрекать не хотел. Чертова эта любовь, гиблая сила… Ушел он, мы уж думали, с концами. Ждали, незнамо зачем…

На полу зазвенели осколки разбившейся тарелки – кто-то из хмельных собеседников, видимо, увлекшись, смахнул ее со стола.

– Так что же… Вернулся? – осторожно уточнил Берхард.

– Вернулся! – торжественно провозгласил рыцарский слуга. – Вернулся наш Флорио, через тринадцать долгих лет. Многие про него и думать забыли, а он все ж вернулся. Доспех избит так, что живого места нет, дыра на дыре. Реактор течет, снаряды все расстреляны, краска обожжена. Хромает, бедняга. Но идет. Вошел он в замок своей прекрасной дамы и, не снимая доспеха, опустился перед ней на колени. И протянул ей на ладони Гвоздь Христов, невесть какими путями отбитый у неверных.