Текст книги "Василий Иванович"

– Ваши офицеры говорили, что это значит: «Как ваше здоровье?..» Я верно произношу – не правда ли?..

Василий Иванович несколько конфузится и мысленно ругает мистеров Ситникова, Буркова и других соотечественников с более трудными фамилиями, оставивших за далекими морями следы русского просвещения в такой своеобразной и чаще всего практикуемой моряками ферме. Не без затруднений объясняет он на своем собственном английском языке, что эти слова означают не то… Она не так произносит их…

Однако английский язык Василия Ивановича понимается дамой, по-видимому, не совсем удовлетворительно, и потому она считает более удобным говорить самой… Она вдова; зовут ее Эмми…

– Хорошее имя Эмми! – храбро вставляет Василий Иванович.

– Да?.. Вам нравится? – улыбается миссис Эмми, продолжая сообщать свою автобиографию.

Муж ее недавно умер… Он был богат, имел несколько плантаций, но разорился перед смертью, так что она теперь – бедная женщина. Она сама не каначка… нет!.. Она – креолка… Отец ее был американский матрос, давно поселившийся в Гонолулу, а мать – каначка…

В свою очередь и Василий Иванович не совсем отчетливо понимает темную вдову и частью словами, частью пантомимой просит ее спеть что-нибудь – она так хорошо пела.

Миссис Эмми охотно поет несколько песен, и поет их превосходно. А Василий Иванович слушает, склонив несколько набок голову и бросая по временам умильные взгляды на темно-смуглую красавицу. Она, кажется, замечает эти взгляды и ласково улыбается доброй, простодушной улыбкой, открывая при этом свои ослепительные зубы.

– Нравится вам? Это все канацкие песни! – говорит она, окончив пение.

Пора, однако, уходить, и Василий Иванович поднимается. Ему хочется выразить молодой женщине благодарность за доставленное удовольствие, хочется извиниться за то, что так бесцеремонно явился к ней, и вместе с тем попросить позволения еще раз навестить ее; но, к крайнему его сожалению, запас английских слов, которыми он владеет, оказывается недостаточным, да и знакомые слова как-то плохо складываются в фразы, так что бедному Василию Ивановичу вместо горячей речи невольно приходится ограничиться несколькими прилагательными и пантомимами, вроде прикладывания руки к сердцу. Покончив с этою трудною частью задачи, Василий Иванович, «волнуясь и спеша», достает из кармана золотую монету, незаметно кладет ее на окно и окончательно расшаркивается.

Молодая женщина, однако, заметила монету и, несколько удивленная, возвращает ее назад.

– Не за что! – значительно говорит она и как-то странно смеется.

Бедный Василий Иванович совсем сражен и не знает, как ему быть… Решительно он какой-то пентюх с женщинами.

Тогда миссис Эмми, словно угадывая мысли Василия Ивановича, промолвила:

– Куда ж вы? Разве уж соскучились со мною?

– О нет, нет, нет! – энергично протестовал Василий Иванович. – Черт его дери, этот английский язык! – невольно прибавил он по-русски, досадуя, что не может более подробно выразить свои чувства.

Напрасные заботы! И застланный, томный взгляд его маленьких, еще более сузившихся глазок, и достаточно глупая улыбка раскрасневшегося лица красноречивее всяких слов свидетельствовали об его чувствах.

И миссис Эмми, по-видимому, отлично поняла их, потому что подарила Василия Ивановича таким ласковым взором, что после него Василий Иванович вдруг приосанился, выставил ножку вперед и не без кокетства стал крутить усы, поглядывая на миссис Эмми без прежней робости.

– Ну, садитесь, дорогой гость. Я вам еще спою несколько наших песен…

И Василий Иванович остался слушать песни.

Прощаясь через несколько времени с миссис Эмми, Василий Иванович обещал навестить ее на другой день… Она так хорошо поет!.. Можно?.. – спрашивал он, ломая английский язык уже с меньшим стеснением.

Разумеется, можно… Она всегда дома и рада будет видеть такого милого гостя. Домик ее легко найти… стоит только спросить миссис Эмми… Найдет ли он дорогу в гостиницу? Она проведет его до ближайшей улицы.

Они вышли вместе, отлично теперь понимая друг друга. На повороте они остановились. Миссис Эмми указала, куда идти, подарила на прощанье звонкий поцелуй и скрылась в темноте, крикнув ему вслед слово: «душенька!», которому успел уже ее выучить Василий Иванович, пожелавший в свою очередь приобщить прелестную туземку к отечественному языкознанию.

С видом победителя, весело мурлыкая себе под нос какой-то мотив, шел Василий Иванович к огонькам фонарей, мелькавших на набережной. «Кто мог ожидать, что наклюнется такое приключение… Эта Эмми очень недурна… Очень! То-то Карла Карлыч удивится, когда узнает!»

Вот и гостиница, освещенная среди темного сада, с высокими деревьями, на которых дрожит свет огней.

– Эка, как славно в саду! – говорит Василий Иванович, направляясь к открытым настежь дверям.

Смуглолицый, сухощавый, подвижной старик француз с коротко остриженной седой головой и горбатым носом, сидевший в конторе, радушно приветствовал Василия Ивановича и тотчас же произвел его в капитаны. Взяв ключи и лампу, он повел Василия Ивановича по устланной коврами лестнице во второй этаж и не умолкал ни на секунду, знакомя Василия Ивановича вкратце с главнейшими эпизодами своей бурной эпопеи. Когда он ввел «капитана» в прохладный, роскошный номер в конце коридора, Василий Иванович уже знал, что этот уроженец Аркашона [28]28
  Аркашон – город во Франции.


[Закрыть], дезертировавший в 1826 году от военной службы в Америку, был сперва парикмахером в Нью-Йорке, затем помощником капитана и капитаном китобойной шкуны, далее – извозчиком в Сиднее, золотоискателем в Калифорнии, поваром его величества гавайского короля Камеамеа и в настоящую минуту состоит хозяином гавайского отеля.

– Чем могу служить господину капитану? – любезно заключил он, подавая Василию Ивановичу карту…

Василий Иванович проголодался после прогулки. Просматривая названия блюд, он сладко причмокивал сочными губами. Сперва омары, соус poivrade [29]29
  с перцем (фр.)


[Закрыть], а дальше? И ростбиф, и телячьи котлеты, и дикая коза одинаково дразнили его аппетит. Из затруднения его вывел все тот же веселый, словоохотливый гасконец, попросив позволение составить меню хорошенького ужина… Сперва омары, затем он даст телячью котлету, кусочек дикой козы, зелень, сладкий торт, фрукты и сыр… А какое угодно вино?.. Сперва красное, не правда ли?..

– Нет, мы будем пить шампанское…

– Одно шампанское? Отлично! Господа русские имеют хороший вкус и любят это благородное вино прекрасной Франции! – с чувством воскликнул гасконец, вспомнив родину.

Он может порекомендовать настоящее шампанское, а не ту дрянь, что фабрикуют эти собаки янки в Сан-Франциско… Так, к десяти часам ужин будет подан в комнату для двух персон, и шампанское заморожено. Верно, скоро придет и друг господина капитана, этот ученый доктор в золотых очках, а в ожидании – не позволит ли господин капитан предложить чего-нибудь прохладительного?

– Пожалуй! – согласился Василий Иванович.

– Какого вы мнения насчет cherry coblar [30]30
  хереса, разбавленного водой с толченым льдом (англ.)


[Закрыть], капитан? Или вы, как моряк, предпочтете коньяк с содовой водой? Нет? Так cherry coblar! Это, пожалуй, лучше! Сию минуту вы его получите! – прибавил хозяин и, наконец, откланялся.

Чрез несколько минут Василий Иванович уже кейфовал, беззаботно растянувшись в просторном лонгшезе у раскрытого окна и потягивая через соломинку холодный напиток. Темная, звездная ночь обдавала его своим нежным, теплым дыханием, навевая ленивые грезы о гонолульском «розанчике». Кругом стояла тишина. Только снизу доносились звуки шумного говора, и порой резкие русские восклицания отчетливо врывались в окно.

– Это, верно, фендрики [31]31
  Фендрики (устар. разг.) – прапорщики. В царской армии – шутливое или пренебрежительное название молодого офицера.


[Закрыть] наши шумят! – проговорил Василий Иванович, улыбаясь сочувственной доброй улыбкой.

IX

Действительно, человек восемь «фендриков», как шутя называл Василий Иванович гардемаринов и кондукторов, изрядно-таки шумели, собравшись в одном из нумеров нижнего этажа. Ужин был окончен, но бутылки еще не были допиты. Только что принялись за кофе с коньяком и закурили манилки [32]32
  Манилка – сорт дешевых сигар.


[Закрыть]. Разговоры стали оживленнее и шумнее. Делились впечатлениями проведенного дня, мечтали о скором получении приказа, который даст желанные мичманские эполеты и, как водится, перемывали косточки адмиралу, вспоминая, как он «разносил» во время своего короткого плавания на клипере.

Когда анекдоты об адмирале были исчерпаны, кофе выпит и кто-то после шампанского потребовал несколько бутылок эля, заговорили о морской службе – этой любимой теме споров юных моряков, для которых морская профессия еще полна была заманчивой прелести, помимо служебных надежд и мечтаний.

– Служба наша, господа, тем хороша, что закаливает характер, приучает к самообладанию, дает широкий простор власти, – возбужденно заговорил Непенин, прозванный еще в корпусе «Юлкой» за умение очаровывать начальство, – маленький, чистенький, кудрявый брюнет, с первым пушком на румяных щеках и бойкими смеющимися глазами, оживлявшими его красивое лицо. – Прелесть плавания не в том, чтобы любоваться природой… это все вздор! – вызывающе прибавил он с напускным презрением к этому «вздору», бросая взгляд на соседа.

– Что?! Вздор?! Природа – вздор?! – вдруг сорвался его сосед, гардемарин с «задорным вихорком», допекавший старого артиллериста Фому Фомича за его «допотопные взгляды», отчаянный спорщик и добрейший малый. – Ты после этого, Юлка…

– Сидоров! Не перебивай… Дай Юлке докончить! – закричали со всех сторон.

– Я ему не дам говорить… Пусть он прежде откажется от своих слов!..

– А еще либерал! – насмешливо заметил Непенин. – Восхищаешься английским парламентом и не даешь слова сказать!

Этот аргумент оказывает на Сидорова чарующее действие.

– Ну, черт с тобой, говори, говори! Я после тебе докажу, что ты глуп, если природа – вздор! – не без досады замечает Сидоров.

– Докажешь?! Ты только умеешь ругаться как боцман, а не доказывать!.. – раздраженно кивнул Непенин в досаде, что его перебили… – Да, господа, вся прелесть морской службы именно в торжестве ума, энергии и власти… Разве не заманчиво, черт возьми, быть командиром какого-нибудь красавца клипера, а? Шторм… дьявольский шторм… Клипер под зарифленным фоком, штормовой бизанью и фор-стеньга-стакселем… Ты стоишь на мостике и только покрикиваешь рулевым: «Право! Лево! Одерживай!» Разве не наслаждение сознавать, что все зависит от тебя, от твоего уменья, от твоей воли, что все, начиная с последнего матроса и кончая старшим офицером, – лишь беспрекословные исполнители и ничего более. Один ты отвечаешь за все и за всех… Ты – царь на своей палубе! – восторженно восклицал юноша, слегка возбужденный вином и своими заветными мечтами.

– А главное, Юлка, отличное содержание у капитана. Можно откладывать! – неожиданно вставил внимательно слушавший Непенина плотный, коренастый, скромного вида молодой человек.

Взрыв хохота огласил комнату. Юлка презрительно взглянул на товарища.

– Ну, ты, Нефедка, известный копчинка [33]33
  Копчинка – скупой. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Тебе в банкиры идти… Тут не в содержании дело, а в идее власти… Понимаешь? И-де-я си-лы власти! Разумеется, дисциплина должна быть настоящая… Строжайшая!.. Без этого невозможно… Недаром закон разрешает капитану в исключительных случаях повесить ослушника… Сентиментальности тут побоку!..

Сидоров уже давно в порыве негодования, сделал из своего вихорка какую-то сосиску, но уважение к английскому парламенту сдерживало его нетерпение задать Юлке «ассаже» [34]34
  …задать «ассаже» – осадить, образумить (фр.)


[Закрыть]. Но, несмотря на пристрастие к парламентским нравам, долее он терпеть не мог и воскликнул:

– Юлка! Ты порешь дичь вроде Фомы Фомича… Нет! Хуже!.. хуже еще!.. Сила власти!.. Дисциплина!.. Ах ты ретроградина! Не желаешь ли ты ради дисциплины восстановить кошки, а? – гремел, снова распуская свой вихор, Сидоров… – Мало ему еще дисциплины… Надо «строжайшую»?! Ишь какой Наполеон на клипере нашелся!.. Того и гляди, господа, обгонит он нас всех по службе – недаром он Юлка, – сделается капитаном и кого-нибудь из нас да повесит!..

– И повешу, если нужно будет! – вызывающе крикнул Юлка, сверкая глазами.

– Ради идеи власти или ради карьеры? – ядовито протянул Сидоров.

– И тебя первого, Сидоров, повешу! Тебя первого, если ты попадешь ко мне под начальство и не исполнишь моего приказания! – проговорил, задыхаясь и злясь, Юлка. – Не посмотрю, что ты товарищ, а вздерну на фока-рее!

– Но прежде все-таки получишь в рожу, Юлка! Верь совести!

Все за столом расхохотались.

Не смеялся только бледнолицый, долговязый блондин, сидевший у окна, положив свою большую белобрысую голову на ладони и, казалось, погруженный в созерцание звезд, сверкающих на небе. При последних словах Юлки лицо молодого человека омрачилось. Он поднялся с места и медленно направился к столу.

Это был Лесовой, давно прозванный «Мечтателем». В его юношеском худощавом, нежном лице действительно было что-то задумчиво-мечтательное, оправдывавшее кличку, особенно в сосредоточенном взгляде больших серых глаз. Он пользовался среди товарищей авторитетом правдивой души и был любимцем матросов; он постоянно «лясничал» с ними и читал им книжки. Зато в сношениях с начальством напускал на себя суровую холодность заправского кадета, но был исправный служака, страстно любил море и еще в корпусе мечтал о путешествиях и об открытии полюса.

– Ты, Юлка, пьян и врешь на себя! – тихо проговорил он при наступившем молчании. – Разве можно и в шутку говорить такие вещи?!.

– Юлка не пьян… Юлка ничего не пил!.. – вставил Сидоров.

– У каждого, брат, свои убеждения! – уклончиво отвечал Юлка, несколько притихая перед этим серьезным взглядом Мечтателя.

– Повесить?! – с укором проговорил тот, и при этом чувство страха и отвращения исказило его черты.

Он остановился на секунду и продолжал:

– Ударить матроса и то… отвратительно, а ты: «повесить»!

– А если у тебя на судне бунт? – вдруг задал вопрос Юлка.

– Бунт? – переспросил Лесовой с такой серьезностью, точно и в самом деле он очутился в несчастном положении капитана, у которого на корабле свирепствует возмущение.

– Ну да, бунт, форменный бунт! Уж боцмана просвистали: «Пошел все наверх, командира за борт кидать!» – а ты сидишь в каюте и… мечтаешь! – иронически прибавил Юлка, взглядывая с насмешливой улыбкой на Мечтателя.

И все юные моряки, оставив стаканы недопитыми, уставились на Лесового.

В самом деле, как поступит человек, которого собираются немедленно швырнуть в море?

В виду такой перспективы казалось вполне естественным, что Мечтатель на минуту задумался.

– У Лесового не может быть бунта! – воскликнул Сидоров, видимо более всех сочувствовавший затруднительному положению товарища и не желавший, чтобы такой хороший человек, как Лесовой, вынужден был прибегнуть к насилию. – Против него никогда не взбунтуются! Ты, Юлка, напрасно думаешь смутить его своим дурацким вопросом.

– Постой, Сидоров! – остановил Лесовой своего защитника… – Я ему отвечу… Я согласен, что мной недовольны и меня хотят бросить за борт… Но кто виноват, что матросы взбунтовались? Разумеется, один я… Понимаешь ли, Юлка, я! – говорил Мечтатель тоном, не допускавшим сомнений в его виновности. – А если виноват я и если я не окончательный подлец, то неужели я еще должен наказывать людей за свою вину?.. Ведь надо сделать много гнусного, чтобы довести людей до бунта…

– Не в том вопрос: кто виноват… Я cпрашиваю: как ты поступишь? – торопил Юлка.

– Да, да… Как ты поступишь?.. – раздались нетерпеливые голоса.

– Трудно сказать, как я поступлю, но думаю, что выйду наверх и брошусь в море прежде, чем меня кинут за борт… Смерть лучше жизни, обагренной кровью других!.. – медленно, словно бы в раздумье, проговорил юноша.

Признаться, ни один из слушателей не ожидал, что Лесовой выйдет из положения столь трагическим образом. Такой исход, видимо, не удовлетворил молодых моряков.

– Ты мог бы уговорить матросов! – предложил поправку Сидоров. – Ты бы сказал им речь… ну, объяснил бы, что вперед будешь обращаться с ними лучше…

– Арестовал бы зачинщиков… – подсказывали другие…

– Еще короче – повесить одного для спасения всех! – заметил Непепин.

– Юлка, Юлка, как тебе не стыдно! – крикнул Лесовой, бросая на товарища взгляд, полный сожаления и укора, и, оставшись, по-видимому, при своем решении броситься в море, пожал плечами и отошел от стола на прежнее место, не считая нужным говорить более.

– Ты… известный Мечтатель! Тебе нельзя быть капитаном! – усмехнулся Непенин.

– А тебе можно? – поддразнил Сидоров. – Потерпи немножко, Юлка! Сперва отзвони мичманом лет пять, потом лейтенантом лет десять, и тогда мечтай о том, как будешь заводить строжайшую дисциплину!.. Только к тому времени таких ретроградов, пожалуй, будут выгонять в отставку… Или ты тогда в либералы обратишься?

– Во всяком случае, постараюсь звонить меньше, чем ты…

– Дудки! Раньше не произведут! Возьми хоть нашего Чистоту Иваныча! Сколько лет звонил, пока сделался старшим офицером…

– Нашел кого привести в пример… Чистоту Иваныча! Ему никогда не выдвинуться… Он порядочная дура для того – Чистота Иваныч! – презрительно воскликнул Непенин.

Все вступились за Василия Ивановича. Положим, он большой педант и старых взглядов, но он славный и добрый. Особенно взволновался отзывом Непенина Мечтатель. Хотя он и находился с Василием Ивановичем в натянутых, чисто официальных отношениях и недавно еще «развел» с ним, за что посажен был на салинг, тем не менее он горячее всех защищал старшего офицера.

Очевидно, сдерживая свое негодование, он значительно проговорил, оканчивая свою защиту:

– Каков бы ни был Василий Иваныч, не тебе бы, Юлка, так презрительно о нем отзываться!

Юлка промолчал, взглянув на бледное, взволнованное лицо Лесового. Потом посмотрел на часы и заметил:

– Однако пора на клипер! Я обещал Кошкина сменить в десять часов… Лесовой! Заплати за меня что следует!..

И с этими словами, несколько сконфуженный, вышел из комнаты.

Вслед за ним незаметно ушел и Лесовой.

Слова «порядочная дура» отчетливо донеслись до Василий Ивановича и на секунду его ошеломили. Он не верил своим ушам. Как?! Неужели это голос его любимца, голос Непенина, к которому он относился с нежностью старшего брата, с заботливой лаской одинокого человека, искавшего привязанности? Неужели о нем так презрительно отозвался этот юноша, плативший, казалось, привязанностью за привязанность и выказывавший всегда особенное расположение в своих интимных беседах? Значит, все это была ложь… одна ложь!.. Нет, это не его голос! Такая испорченность невозможна в мальчике…

– Не может быть! – шептал Василий Иванович, стараясь себя обмануть.

Он поднялся, чтобы поскорее захлопнуть окно, боясь новой обиды, как вдруг под окном раздались голоса, и Василий Иванович, чтоб не быть замеченным, снова опустился в кресло.

– Я не хотел объясняться с тобой при товарищах, Юлка! Нам нужно объясниться! – сказал Лесовой.

– По поводу чего? – нетерпеливо проговорил Непенин.

– Ты понимаешь… По поводу твоей выходки против Василия Иваныча. Скажи – мне нужно знать: ты отозвался о нем так презрительно ради красного словца или таково твое мнение?..

– Разумеется, мое мнение…

– Так почему ты так хорош с Василием Иванычем?! Я до сих пор думал, что ты любишь и уважаешь его… ну, тогда ваши отношения понятны… Но разве можно оказывать расположение человеку, пользоваться его дружбой, занимать у него деньги, хвалить в глаза его педантизм и за глаза отзываться с презрением?!. Значит, ты все время лицемерил с ним, Юлка! А ведь я знаю, Василий Иваныч искренне тебя любит…

– Это еще что за инквизиция? – перебил Непенин.

– Это необходимо… Я, Юлка, был с тобой дружен… Я не верил, когда товарищи обвиняли тебя в пролазничестве… Я всегда защищал тебя, ты знаешь… Мне, правда, не нравились твои честолюбивые идеи, твое самолюбие, твое желание выставиться перед адмиралом, твои отношения к матросам, полные пренебрежения, но ты умный человек, Юлка, я многое прощал тебе и думал, что ты сам поймешь свои недостатки и избавишься от них… Я думал, что ты иногда рисуешься, напуская на себя бессердечие… Но теперь… Послушай, Юлка, мне тяжело говорить, но я должен… Ты обманываешь людей…

Если бы Лесовой, говоривший свою филиппику с горячностью и негодованием правдивой оскорбленной души, мог видеть жесткую, презрительную улыбку, искривившую губы его нетерпеливого слушателя, он, наверное, замолчал бы с первых же слов. Но темнота не позволяла ему видеть лица Непенина, и потому Мечтатель, веровавший, как и все мечтатели, в чужую совестливость, продолжал:

– Послушай, Юлка!.. Ты поступаешь… скверно, ведь играть людьми – подло! Я понимаю: тяжело сознаться в подлости, но лучше сознаться, чем продолжать двойную игру… Ты обязан завтра же откровенно объясниться с Василием Иванычем. Пусть по крайней мере он не заблуждается на твой счет.

– То есть прийти и сказать ему: «Василий Иваныч! Вы – добродушный дурак, влюбленный в чистоту и гоняющийся за пустяками, созданный для того, чтобы работать, как вол, и оставаться в тени!» Очень остроумно придумано… Спасибо за умный совет! – проговорил Непенин с насмешкой.

– Ты, значит, отказываешься? – сухо спросил Лесовой.

– А ты думал, послушаюсь тебя и разыграю болвана? Благодарю! Я проживу и своей головой и буду пользоваться дураками как мне вздумается, не отдавая никому отчета!

– В таком случае, с этого момента наши отношения кончены… Мы более не говорим! – промолвил медленным, грустным голосом Мечтатель. – Можешь как угодно объяснить товарищам наш разрыв. Я никому ни слова не скажу о причине! – прибавил он.

В саду раздались звуки шагов по песку, и все стихло.

Василий Иванович поник головой и как-то весь съежился в кресле. Несколько времени он сидел неподвижно…

– Господи! сколько подлости в этом мальчике! – наконец прошептал он. – «А этот Лесовой… какая разница! А я еще считал его холодным, скрытным, сухим и нередко придирался к нему!» – вдруг вспомнил Василий Иванович.

Бессердечный, сухой эгоист – его любимец, этот «открытый, симпатичный» Непенин, каким считал его до этой минуты Василий Иванович. Хорош симпатичный юноша!..

И чувство обиды, разочарования и сожаления охватило правдивую, бесхитростную душу Василия Ивановича, забывшего и об ужине, и о cherry coblar, и о миссис Эмми.