Текст книги "На уроке"

Константин Михайлович Станюкович
На уроке

I

Глухая осень. Дождь зарядил с ночи и мелкой дробью барабанит по крышам и окнам. Пасмурное, мокрое, петербургское утро, такое, когда, ворча и хмурясь, с неохотой расстаешься с теплою постелью, гонимый нуждою на мокрую улицу.

Сумрачно показалось утро на улице, но еще сумрачней заглянуло оно в узкий переулок на Петербургской стороне и пробралось через мокрый серый забор в небольшую комнату надворного строения. Серым полусветом осветило оно бедную обстановку в комнате: стол, прислонившийся к стене, о трех ножках, этажерку с книгами и маленький клеенчатый диванчик… На нем, свернувшись клубком, лежал молодой человек, покрытый шинелью.

Из себя молодой человек худощав, чуть-чуть бледен. Глаза неглупые, серые с блеском; волосы темные, кудреватые, откинулись назад, оставляя открытым большой широкий лоб. Общее впечатление: энергичное, хорошее лицо с добродушной, несколько лукавой улыбкой, показывающей в характере долю юмора.

Ворошилов только что проснулся. Он протер глаза, приподнялся и взглянул в окно. Увидав дождь, Ворошилов слегка поморщился и, взяв с полу сапоги, внимательно их осмотрел. Подметки на сапогах были истерты, и огромные дыры на каждом сапоге зияли темными пропастями.

– Эка, как скоро носятся! – проговорил Ворошилов и стал одеваться.

Скоро Ворошилов был готов. Исправив свое старенькое, много поношенное платье, молодой человек подошел к этажерке и не без аппетита принялся за ломоть ситника.

“Чай, Агафья опять самовар предложит!” – подумал он.

И только что пробежала эта мысль, как в комнату вошла кухарка Агафья и сказала:

– Давать, что ли, самовар?

– Нет, Агафья, не давать. Что-то не хочется сегодня чаю.

Однако Агафья заподозрила искренность отказа. Она находила несколько странным не желать по утрам (особенно по таким сырым, холодным утрам!) горячего чаю или кофе, а жилец (вспомнила Агафья) вот уже дней с десять как на вопросы агафьины: “давать ли самовар?” – отвечал: “не хочется”.

Агафья нерешительно мялась на пороге. Ее рябое, покрытое оспенными ямками, рыжеватое, доброе лицо выражало некоторую внутреннюю борьбу. Заскорузлые ее пальцы вовсе без пути шмыгали по стене, а глаза – тусклые, старые такие глаза! – не в меру часто моргали.

– Вы бы, Николай Николаич, – наконец сказала кухарка, – выпили бы чайку, право. У меня чай и сахар есть, коли не побрезгуете. Лишние! – добавила старуха.

– Спасибо, Агафья. Не хочется.

– Ведь этак и заболеть недолго. Встамши, надо горячее. Без горячего – нельзя.

– Можно! – улыбнулся Ворошилов. – Вот на урок пойду – там выпью.

– Ну, как знаешь! – с сердцем воркнула Агафья и вышла вон.

На кухне Агафья стала чистить сапоги другим жильцам и вспомнила про то, что у Ворошилова сапоги худы.

“Эка сиротливый!..” – подумала кухарка.

Молодой человек внушал Агафье большое участие, и она словно бы мать заботилась о Ворошилове. То без просьбы с его стороны латочку к его жилетке прикинет, то украдкой рубашку ему выстирает, то – случалось – побольше дровец в его комнату принесет, несмотря на хозяйкину воркотню. Агафья сама была одинокая старуха – родные были далеко, в Пермской губернии – и искренно жалела одинокого Ворошилова.

– И не дает бог ему счастья!.. Все доброта! – не без злобы к этому качеству, проговорила Агафья и остановилась чистить сапоги.

С минуту она раздумывала. Потом подошла к своей кровати, оглядываясь, достала из-под нее маленький красный сундучишко и, сняв с образка ключ, отперла сундук. В агафьином сундуке было много всякой дряни, которую тем не менее Агафья очень берегла и не без гордости звала своим имением. Имение это было разнообразно; в сундуке была всякая всячина: старый подсвечник из томпаковой меди [1]1
  Томпаковая медь – специальный сплав меди с цинком, разновидность латуни, применяемая для производства хозяйственных предметов.


[Закрыть] несколько тряпья, дырявая тальма [2]2
  Тальма – женская длинная накидка без рукавов.


[Закрыть], несколько изорванных детских сорочек, бронзовая цепочка, купленная несколько лет тому назад для некоего городового, обещавшего на ней жениться, две-три пустых помадных банки, словом, немало всякого хлама, собранного Агафьей во время мыканья “по людям”. Раскопав этот хлам, Агафья добралась до заветного уголка и вытащила оттуда старое порыжелое портмоне. В нем было на десять рублей бумажками и рубля на три мелочи. Агафья, крадучись, пересчитала деньги, прикопленные несколькими годами подневольного житья, и тут же ей вспомнилось:

– Кабы не этот рыжий дьявол, было бы шестнадцать рублей!.. Эх, мазурики!

Воспоминание это относилось, конечно, к городовому, который, заняв у Агафьи три рубля и поклявшись перед образом, что на будущей же неделе женится, мало того что не женился и не отдал денег, но даже с тех пор и не показывался на глаза.

– Без них и лучше! По крайности имение целое будет! – вздохнула Агафья, пересматривая свои капиталы.

Сперва кухарка отложила на кровать синенькую с твердою решимостью в глазах, но через минуту сердце ее сжалось тоской. Она жалобно посмотрела на пятирублевую бумажку, словно бы, расставаясь с ней, она расставалась с любимым ребенком изо всего семейства.

– Довольно с него и трех! – блеснуло в агафьиной голове, и кухарка положила пятирублевую бумажку обратно в портмоне.

Бережно уложив имение и замкнув сундучишко, Агафья положила зелененькую в карман и несколько робко вошла в комнату Ворошилова.

– Николай Николаич. А что я вам скажу? – начала Агафья.

– А что, Агафьюшка? – спросил Ворошилов.

Кухарка опять заметалась и стала снова без пути скрести пальцами о стену.

– Я бы вас, Николай Николаич, попросила… (Тут Агафья поперхнулась, точно у нее кусок в горле засел.) Я говорю, Николай Николаич, что так как теперича… Но только вы… (Агафья решительно стала заикаться, и ее добрые глаза моргали без зазрения совести.) Зачем же быть гордыми? Я, то исть, от сердца… И сам господь бог повелел… Возьмите вот три рубля! – наконец выговорила старуха и, вся покрасневшая, подала дрожащей рукой бумажку Ворошилову.

Молодой человек ничего не сказал, только пожал агафьину руку и заметил спустя несколько времени:

– Спасибо, Агафья. Только, чай, у вас у самой не густо денег?

– Есть еще. Только вы, Николай Николаич, не обидьте. Отдадите, когда бог поможет.

Капли пота струились по лицу кухарки, когда она вышла из комнаты к себе на кухню. Точно она какое-то трудное дело свершила. Но, свершив его, – она боялась, что Ворошилов откажется, – она повеселела и весь остальной день сносила хозяйкину воркотню, не огрызаясь, хотя огрызаться была мастерица, и даже вычистила маленькому хозяйскому сынишке башмаки, что делала крайне редко и что свидетельствовало о ее добром расположении духа.

Ворошилов ходил из угла в угол и только повторял:

– Экая деликатная! И откуда только набралась она этой тонины!

Потом подошел к столу и заглянул в свою расходную книжку. В ней было изображено следующее:

Расходы (примерные) на ноябрь.

Матушке отослать 5 р.

За квартиру 6 “

На стол 5 “

Фуражку новую 1 “

Сапоги 3 “

На покупку книг 3 “

Четверку чаю – 25 к.

Три фунта сахару – 50 “

Стирка белья – 75 “

Табак и гильзы – 75 “

За чтение в библиотеку – 50 “

Уплатить долгу 2 -

Разные расходы 3 -

–

Итого . . . . . . . 30 р. 75 к.

– Надо сократить расходы! Эх, кабы Буковнин дал сегодня денег! – подумал молодой человек.

Немного спустя Ворошилов шел на урок, на Английский проспект. Дождь не унимался и заставлял молодого человека прибавить шагу. Через час Ворошилов позвонил у дверей квартиры Петра Ивановича Буковнина.

II

Семейство Буковниных сидело еще за самоваром, когда в столовую вошел Ворошилов. Петр Иваныч – пожилой господин, лет сорока пяти, в халате, с сигарой в зубах, поспешил приветливо пожать Ворошилову руку и добродушно пригласил его выпить чаю.

– На дворе холодно. Вы, Николай Николаевич, верно, озябли, – заметил он и обратился к жене:

– Соня! Налей-ка поскорей Николай Николаевичу чаю…

Молодая и красивая брюнетка в белом пеньюаре налила чаю и, подавая молодому человеку, улыбнулась и сказала:

– Смотрите, не обожгитесь. Горячий!..

– Не обожгусь!..

– Ну, батенька, каково мои гвардейцы успевают? Только вы не хвалите их, а правду говорите.

Два маленькие мальчика – сыновья Буковнина – посмотрели на Ворошилова и покраснели.

– Небось, заранее стыдно, что Николай Николаевич побранит? – засмеялся Петр Иванович.

– Ничего. Учатся хорошо, – ответил Ворошилов.

– Ну, а Соня как?.. – спросил Буковнин.

– Софья Ивановна только присутствует при уроках…

– И меня, Pierre, в ученицы записал?.. – надула губки молодая дама.

– Усердна уж очень стала… Видно, охота учиться! – несколько сухо сказал муж.

Ворошилов хотел было ответить, что Софья Ивановна не учится, а только ему мешает, но промолчал и усердно допил свой стакан.

Через несколько времени дети с Ворошиловым пошли в классную комнату. Скоро туда пришла и Софья Ивановна.

Ворошилов и не подозревал, что имел несчастие понравиться молодой женщине. Правда, он несколько удивился и даже сконфузился, когда, месяца три тому назад, Софья Ивановна пришла в классную комнату и просила позволения присутствовать при уроках. “Верно, от скуки”, – подумал Ворошилов и спокойно продолжал урок. Но, когда Софья Ивановна и на следующий день пришла в классную, Ворошилов даже несколько осердился. “Чего ей надо? Уж не за благонамеренностью ли уроков наблюдать?” Но барыня продолжала аккуратно приходить на уроки и сидела очень смирно. Мало-помалу Ворошилов привык к присутствию молодой женщины и не обращал на нее внимания.

Раз только он заметил, что молодая женщина на него пристально смотрит. Он взглянул на нее. Она сконфузилась.

Что-то неопределенное, не то насмешка, не то сочувствие, промелькнуло у Ворошилова.

“Какой красивый однако этот учитель!” – подумала Софья Ивановна.

И молодая женщина стала мечтать далее. Конечно, мечты эти касались молодого человека. Софья Ивановна мысленно сравнивала красивую молодую фигуру Ворошилова с толстым, не совсем уклюжим, седоватым Петром Ивановичем и находила, что Ворошилову было бы лучше на месте Петра Ивановича. “Если б его одеть в мужнин мундир да повести на бал, он бы произвел впечатление… Экие у него густые волосы!”

– Да не так! – раздался голос Ворошилова, внимательно следящего за задачей. – Ну, помножьте дробь на дробь. Как помножить дробь на дробь?..

– Надо числителя одной дроби помножить на знаменателя другой… – запищал мальчуган.

“Все дроби на уме. Экий медведь! На меня и не смотрит!” – подумала Софья Ивановна.

Ворошилов поднял голову, встретился со взглядом молодой женщины и невольно проговорил про себя:

– Чего она все…

И продолжал рассказывать о дробях. Впрочем, искоса раза два взглянул на молодую женщину.

“Хороша!” – промелькнуло у него в голове.

– Что же дальше будет? – спросил он у ученика.

Брюнетка улыбнулась, точно этот вопрос относился к ней.

“В самом деле, что ж дальше будет? – подумала она. – А ничего. Отчего ж и не пококетничать с этим медведем?” – пронеслось в ее хорошенькой головке.

Ворошилов хмуро сидел за уроком, а Софья Ивановна, как нарочно, все улыбалась да шутила.

– Отчего вы все моих пасынков мучите, Николай Николаевич?

– Как мучу?..

– Да так. Все уроки да уроки. Вы бы что-нибудь веселей умножения рассказали.

– Петр Иванович мне не за сказки деньги платит! – проговорил Ворошилов и продолжал занятия.

Софья Ивановна несколько времени помолчала и потом спросила:

– Неужто, мосье Ворошилов, у вас все математика на уме?

– Нет, не все!..

– А я думала, что только математика! – проговорила молодая женщина и рассмеялась.

“Кокетничает! – подумал Ворошилов… И если муж ревнив…”

– Впрочем, я уйду… я вам мешаю! – снова начала Софья Ивановна.

– Да. Время на разговоры уходит…

– Ну, я буду сидеть смирно… Дети! И вы сидите смирно и слушайте ученого человека.

Когда кончился урок и Ворошилов было хотел уходить, Софья Ивановна остановила его и сказала:

– Куда ж вы, уж бежать?

И так ласково взглянула на него.

– Пора домой! – отвечал молодой человек и снова подумал: “А ведь хороша эта кокетка!”

Ворошилов шел домой недовольный. Во-первых, у Петра Ивановича он не спросил денег – как-то не пришлось, – а во-вторых, вместо математических выкладок, которые предстояло ему сделать дома (он был студент математического факультета), в голову его лезла “все несообразность”, как он в сердцах назвал образ красивой женщины, закрадывавшийся, помимо его воли, в голову.

– Экий я глупый! Ну что изо всего этого выйдет? – поставил он себе ясный вопрос, придя домой.

И в тот же вечер отвечал на него, рассмеявшись:

– Всего верней, что добрейший Петр Иваныч откажет мне от урока, и тогда опять зубы на полку… Надо держать ухо востро!..

В тот же самый вечер Петр Иваныч, сидя за вечерним чаем, очевидно, был не в духе и косо глядел на жену. Сперва он, было, ничего не хотел ей говорить, но наконец не выдержал и сказал:

– Соня!.. Неужели тебе не надоело сидеть в классной?..

– А это тебе мешает, Pierre?

– Это мне, Соня, не нравится!..

– А отчего? позвольте вас спросить, – улыбнулась Софья Ивановна.

– Оттого… – сконфузился Петр Иванович, – оттого… Ну, я этого не хочу!..

– Опять сиена ревности? – подсмеялась жена.

– И ты не будешь сидеть, или я откажу Ворошилову! – вспылил Петр Иваныч и, отодвинув стакан, быстро встал со стула и поплелся в кабинет, где долго просидел, задумавшись.

III

На другой день Ворошилов сидел на уроке суровей обыкновенного и, когда явилась Софья Ивановна, он ей поклонился и затем ни разу на нее не взглянул. Когда она спросила его: “отчего он такой сердитый?”, он довольно сухо ответил, что не совсем здоров, и продолжал объяснять ученикам положение городов на карте. А Софья Ивановна, как нарочно, облокотилась на руки и упорно глядела на Ворошилова.

“Экая беспокойная! – подумал молодой человек. – Тебе хорошо шутить, а мне ведь от уроков откажут!”

“И не взглянет медведь!” – думала молодая женщина и продолжала кокетничать, довольная, что убьет часа два времени.

Отворилась дверь, и вошел Петр Иваныч. Он был краснее обыкновенного и несколько смутился, подавая руку Ворошилову. Буковнин сердито взглянул на жену и спросил Ворошилова:

– Что, Николай Николаевич, успевают молодцы?

– Успевают!

– Скоро и в гимназию можно… Соня! – обратился Петр Иваныч к жене. – Ты бы пошла распорядилась, тебя повар ждет в столовой…

Молодая женщина улыбнулась и вышла из комнаты. Петр Иваныч, понуря голову, поплелся за ней, потрепав по щекам обоих сыновей.

“Решительно потеряю урок. Петр Иваныч ревнует. Причем же я-то тут?..” – подумал Ворошилов.

А в столовой в это время шла супружеская сцена:

– Софья Ивановна! Вы хотите, чтоб я отказал Ворошилову?

– Опять? – упрекнула жена.

– Да, опять! Это стыдно!

– Что стыдно?

– Да сидеть с ним…

– Ха-ха-ха… Вот Отелло!..

– К чему же вы меня раздражаете?..

– А к чему вы мне мешаете учиться?

– Не говорите вздору… Он вам нравится.

– А хоть бы и нравился?..

– Софья Ивановна! – крикнул муж.

– Петр Иваныч! – ответила жена.

– Если завтра я вас увижу в классной…

– Что тогда?

– Ты увидишь! – крикнул рассердившийся муж и хлопнул дверью.

IV

“Ну, слава богу, нет ее сегодня!” – подумал Ворошилов, усаживаясь на следующий день с детьми за стол и приготовляя тетрадки для диктовки.

– Ну, господа, готовы? – спросил он мальчиков.

– Готовы!

– Пишите: У бурмистра Власа… [3]3
  “У бурмистра Власа…” – из стихотворения Н.А.Некрасова “Забытая деревня” (1855).


[Закрыть] “Верно, после бала спит и хорошо делает!” Написали?

– Власа… – повторили дети.

– Бабушка Ненила… “Сегодня попрошу у Петра Иваныча десять рублей! – мечтал Ворошилов. – Верно, даст, завтра первое число!..” Починить избушку… “Куплю сапоги… Этот старший туповат!..” Лесу попросила… Точка.

Из спальни послышались рыдания.

– Лесу попросила… Написали? – громко повторил Ворошилов. “Верно, семейная драма! – подумал он. – Петр Иваныч с Софьей Ивановной вовсе не пара!”

Из-за двери доносился резкий голос Буковнина. Слышались отрывочные фразы:

– Я от жены требую… Я вас взял в одной юбке… Я не позволю шутить!

– Отвечал, нет лесу… – диктовал Ворошилов.

– Ведь это бог знает что! – раздавался голос в спальне. – Постыдитесь!..

Рыдания становились сильней.

– “Шибкая сцена ревности…” И не жди, не будет, – громко произнес Ворошилов, желая показать, что он ничего не слышит.

– Скандал в доме! Вешаться на шею!.. Дети! – бушевал голос Буковнина.

Нет ответа. Слезы.

– “Минуй меня сия чаша!..” Вот приедет барин, – продолжал Ворошилов еще громче. – Написали?..

Но дети остановились, и младший заметил:

– Это папа мамашу бранит?

– Пишите же: вот приедет барин…

Но мальчик не слушал и продолжал:

– Папа иногда сердитый бывает…

В спальне стихло. Дети продолжали диктовку. Когда урок был окончен, лакей попросил Ворошилова в кабинет к Петру Ивановичу.

Когда Ворошилов вошел в кабинет, Петр Иваныч заговорил смущенным голосом, опустив глаза вниз:

– Вы извините меня, Николай Николаевич… Но я нашел более удобным… Конечно, вы прекрасно преподаете, но я бы хотел…

Буковнин остановился и жалобно взглянул на Ворошилова.

– Я бы хотел…

– Вы, вероятно, желаете определить детей куда-нибудь в заведение? – пришел к нему на помощь Ворошилов.

– Да… именно!.. – весело сказал Петр Иванович.

– Так я больше не приду…

– Извините меня… так внезапно…

– Что ж делать! Имею честь кланяться!..

– Прощайте, Николай Николаич, мне, право, совестно… но только детей в заведение пора!..

И, когда Ворошилов ушел за двери, у Буковнина точно гора с плеч свалилась, и он сказал:

– Баста учителей приглашать! Как раз жена сбежит, как описывают в романах.

V

“Разыгралось-таки драматическое представление”, – думал Ворошилов, возвращаясь на Петербургскую сторону. Дождь хлестал ему прямо в лицо, но он не замечал этого, думая о случившемся. – “Эка кого приревновал! А я-то чем виноват? Опять ищи уроков! Фу, ты!”

И Ворошилов даже выругался.

Вернувшись домой, Ворошилов сел писать письмо к матери, в котором извинялся, что третьего числа она не получит ежемесячно посылаемых пяти рублей. “Случай такой вышел, – писал он, – нежданно-негаданно отказали от урока, но ты, матушка, не беспокойся; я опять найду урок; только постараюсь найти урок там, где жена любит мужа и с нашим братом, голяком, не балуется”. Затем, в письме Ворошилов не без юмора рассказал о случившемся и прибавил: “Верно, супруги помирятся, и барыня плакать не будет, а успокоится, найдя отраду своему сердцу в более изящном юноше, чем твой сын. Опыт заставит ее обманывать своего мужа остроумнее”.

В тот же день Ворошилов пошел к приятелям и рассказал о своем горе. Приятели обещали сыскать урок.

С полмесяца поголодал он и хоть утверждал, что чаю не хочется, тем не менее Агафья заставляла его пить лишний ее чай и изредка приносила ему обедать.

Через полмесяца Ворошилов получил урок за тридцать рублей в месяц и снова ожил. Живет он по-прежнему впроголодь и скоро будет держать экзамен. Так живут многие из учащихся молодых людей. Еще хуже живут! Куда хуже!

Впервые – в журнале “Искра”, 1869, № 6.