Текст книги "История одной жизни"

XXXI

Май стоял замечательно теплый.

В одно из воскресений, в конце месяца, граф и Антошка, оба одетые по-праздничному, в довольно приличных костюмах, после вкусного пирога шли в приют общества «Помогай ближнему!» навестить Анютку. В корзине, которую нес Антошка, были большой кусок пирога, полфунта колбасы и коробка леденцов.

Они поднялись в хорошо знакомую им небольшую приемную со скамьями около стен. Там уж сидели по кучкам посетители – преимущественно женщины плохо одетые – вместе с девочками, которых они навешали.

И от этой приемной, чистой, аккуратно выметенной, и от этой словно проглотившей аршин надзирательницы, и от этих приютских девочек, словно бы похожих одна на другую благодаря казенным темным платьицам и чепчикам на головах, веяло чем-то мертвящим… Все здесь напоминало не то казарму, не то хорошо устроенное тюремное заключение, а эти девочки – хорошо выдрессированных куколок с лицами, по большей части бледными, в выражении которых было что-то приниженно-лицемерное и в то же время несколько торжественно-праздничное. Не слышно было ни громкого разговора, ни веселого смеха, точно это сидели не дети, полные жизни, а какие-то крошки-монашки, приговоренные обществом «Помогай ближнему!» к неустанному покаянию, вероятно за то, что они имели счастье пользоваться милостями благотворительниц, во главе которых стояла непреклонная княгиня Мария Николаевна Моравская, обладавшая замечательными способностями накладывать печать казенщины и формализма на подведомственные ей благотворительные учреждения, которые она считала, конечно, образцовыми.

После добрых пяти минут ожидания к «графу» и Антошке подошла тихими, равномерными шажками маленькая девочка, чинная, тихая, с опущенными вниз глазами, совсем не похожая на ту востроглазую шуструю Анютку, которая прежде с особенной назойливостью приставала на улицах к «миленьким барынькам» и «добрым баринам», выпрашивая копеечку для «голодной маменьки», и строила недобрым прохожим, гонявшим ее прочь, самые оскорбительные гримасы, а подчас и запускала ругательные словечки, попрыгивая от холода на одной ножке.

Княгиня Моравская могла гордиться: разница между прежней Анюткой и этой степенной девочкой была такая же разительная, как между живым существом и мертвецом.

– Здравствуй, Анюта, – промолвил «граф».

– Здорово, Анютка! – приветствовал Антошка свою старую приятельницу, которой он всегда покровительствовал во время пребывания у «дяденьки».

– Здравствуйте, Александр Иваныч. Здравствуй, Антоша! – отвечала Анютка, делая перед Опольевым книксен.

– Ишь как тебя выучили! – засмеялся Антошка.

– Нас всему учат! – степенно заметила Анютка.

– То-то и видно… Совсем ты вроде ученой обезьяны стала, Анютка! – сочувственно заметил Антошка.

– Такие слова нехорошо говорить, Антоша. Это только мужики такие слова говорят! – нарочно громко проговорила девочка, оглядываясь на «аршин» в темном платье, сидевший неподалеку.

– Не приставай к ней, Антошка… У них тут этого нельзя! – вступился «граф». – Ну, садись около нас, Анюта… Рассказывай, как живешь… Хорошо тебе тут?.. Да вот возьми гостинца.

– Очень хорошо… Благодарю за гостинец, Александр Иваныч.

– Ой, врешь, Анютка! – проговорил Антошка. – Ничего тут у вас нет хорошего…

– Зачем я буду лгать? Лгать грешно!.. – выговорила Анютка словно затверженный урок и снова посмотрела на надзирательницу.

– Да ты не бойся этой рыжемордой, Анютка… Чего ты все на нее смотришь?.. Она не услышит…

– Она все слышит, – почти шепотом произнесла девочка.

– И бьет? – так же тихо спрашивал Антошка.

– У нас не бьют! – с обиженным видом сказала Анютка.

– Не бьют? – удивился Антошка. – Значит, порют.

– И не порют.

– А как же у вас наказывают?

– Без обеда наказывают… Одну в комнате оставляют… Заставляют молитвы читать…

– И тебя так наказывали? – допрашивал Антошка.

– Нет… я хорошо себя веду; меня редко наказывают.

– А кормят хорошо? Сыта по крайней мере? – спросил «граф».

– Хорошо… Только в постные дни не очень… Только вы об этом никому не говорите, а то достанется! – опять шепотом проговорила Анютка.

– Кому ж я буду говорить, дурочка! – ласково шепнул «граф» и, поглядев с грустной улыбкой на Анютку, прибавил: – Ну и дрессирует же здесь вас, бедненьких, моя кузина…

– Какая кузина?

– Да княгиня Моравская.

Анютка широко раскрыла глаза и, видимо, не поверила, чтобы княгиня Моравская могла быть кузиной господину, который запанибрата с Антошкой.

Однако она промолчала.

– Она часто бывает у вас?

– Часто. В неделю два раза.

– И вы любите ее?

– Как же не любить? Она наша благодетельница. Мы за нее каждый день молимся.

– Гм… Похвально… Похвально! Кто же это заставляет вас за нее молиться? – спрашивал «граф».

– Начальница.

– Эх, кузина… кузина! – прошептал сквозь зубы «граф», и по его губам скользнула ироническая улыбка.

«А ведь тоже думает, что вырывает людей из когтей порока!» – пронеслось у него в голове.

Они поговорили еще с Анюткой с четверть часа, и говорить больше решительно было не о чем. И Анютка, видимо успевшая заслужить себе реноме благонравной девочки и боявшаяся надзирательницы, не особенно охотно отвечала на щекотливые вопросы, а больше бросала украдкой быстрые и жадные взгляды прежней Анютки на корзинку с гостинцами.

– Ну прощай, Анюта, – промолвил «граф», целуя девочку. – Бледненькая ты очень… Это нехорошо… Здорова?

– Я, слава богу, здорова…

– Даже и «слава богу»!.. – усмехнулся словно бы про себя «граф». – Да… скоро тут вас обрабатывают… Будь здорова, девочка.

Антошка потряс руку Анютки.

Они поднялись и хотели было уходить, как вдруг двери приемной стремительно распахнулись, в них показалась в форменном картузе голова испуганного швейцара, который громко крикнул: «Ее сиятельство!» – и в то же мгновение скрылся.

Сидевший неподвижно «аршин» в темном платье вскочил точно ужаленный и бросился через приемную к выходу, крикнув посетителям: «Встаньте!» Какая-то девочка убежала за начальницей.

В приемной воцарилась мертвая тишина. Все поднялись со своих мест.

Только один «граф» как-то особенно плотно уселся на скамейку и заложил нога на ногу, расположившись в самой непринужденной позе. Однако он был, видимо, взволнован предстоящей встречей с кузиной – она его встречала на улице года три тому назад и могла легко узнать – и нервно оправлял волосы и свою седую подстриженную бородку…

– Господин! Встаньте… Княгиня сейчас идет! – кинула ему на ходу пролетевшая начальница.

Но «граф» продолжал сидеть к ужасу Анютки и к удивлению всех присутствовавших.

Распахнулись двери, и в приемной появилась княгиня и тихо пошла, оглядывая в pince-nez публику и ласково кивая в ответ на поклоны посетителей и низкие книксены девочек.

И начальница и «аршин», следовавшие за княгиней, давно делали знаки «графу», чтоб он встал, но он как будто не замечал их и взглядывал на княгиню.

«Однако сохранилась. До сих пор и свежа и хороша… Видно, режим помогает!» – подумал Александр Иванович.

– Садитесь, прошу вас, садитесь! – говорила между тем княгиня своим низковатым контральто, обращаясь к посетителям и останавливаясь около девочек, чтобы потрепать их по щечкам, далеко не похожим на ее румяные пышные щеки. – А это к кому пришел этот господин? – обратилась княгиня к начальнице, заметив сидящего посетителя.

– К Анюте Бастрюковой…

– Я и не знала, что ее кто-нибудь навещает… Родной?

– Кажется, нет, княгиня… Этот господин приходит с мальчиком, знакомым Анюте…

Чуть-чуть шелестя платьем, княгиня направилась к Анютке.

Когда княгиня приблизилась, «граф» поднялся.

– Ну, как ты поживаешь, Анюта?.. Надеюсь, хорошо?.. И ведешь себя хорошо? – спрашивала княгиня, трепля своею белой пухлой рукой девочку.

– Анюта одна из лучших девочек… И учится прекрасно.

– Спасибо тебе, девочка… Радуешь ты меня…

Княгиня уже давно взглядывала на «графа» и не узнавала в этом представительном, прилично одетом господине с изысканными манерами того обтрепанного нищего в порыжелой шляпе, которого несколько раз встречала на улице. В чертах этого господина, по-видимому бывавшего в обществе, она припоминала что-то хорошо и близко знакомое когда-то раньше и досадовала, что не могла припомнить.

Взгляд, нечаянно скользнувший по Антошке, которого княгиня сразу узнала, несмотря на его костюм, мгновенно напомнил ей и прежнего ее поклонника, красавца улана Шурку, и несчастного отверженца, писавшего ей письма с просьбами трех рублей. Оба эти лица почему-то слились в одном представлении.

Она еще раз взглянула на «графа», который не спускал с нее своих темных, чуть-чуть насмешливо улыбающихся глаз, и после нескольких секунд колебания, слегка смутившаяся, обратилась к Опольеву, и предусмотрительно на английском языке, уверенная, что этого языка никто не поймет:

– Я вас совсем не узнала. Очень рада встретиться с вами и видеть вас бодрым и здоровым… В последнее время я так много слышала о вас от Нины! – подчеркнула она и протянула руку.

В голосе княгини звучала участливая нотка.

– Меня не мудрено не узнать… А вас я сейчас узнал… Вы так мало переменились с тех пор, как я имел честь встречаться с вами еще тогда… в обществе! – с рыцарской любезностью отвечал когда-то светский донжуан, почтительно пожимая руку княгине и склоняя свою седую кудрявую голову по всем правилам хорошо воспитанного светского человека прежних времен.

И по-английски он не разучился говорить.

– Ну и я постарела. Годы идут и не возвращаются! – промолвила княгиня, чуть-чуть краснея.

И словно бы боясь, чтоб разговор не продолжался на интимные темы, продолжала уже по-русски и несколько деловым тоном председательницы общества «Помогай ближнему!»:

– А вы с вашим питомцем навещаете мою девочку? Это очень мило с вашей стороны.

И «граф» тотчас же понял, чего хочет княгиня, и отвечал:

– Старая знакомая моего питомца, княгиня.

– Как же… Тогда ведь мы всех бедняжек освободили благодаря указаниям этого мальчика… А этот солдат куда-то исчез… Посмотрите, какая стала славная девочка эта Анюта и как она полюбила приют. Ты любишь приют, девочка? Говори правду… Не бойся…

– Очень люблю…

– Вот видите… А ваш мальчик так его боялся… И вы написали мне тогда такое письмо…

– Простите, княгиня, если оно было резко, – снова заговорил по-английски Александр Иванович, – но вы меня лишали дорогого существа и хотели отнять его чуть ли не силою…

– Но для его же пользы…

– Вы думаете, княгиня?..

– Уверена.

– А я так уверен, что в ваших приютах дрессируют будущих лицемеров… Взгляните, как все эти девочки забиты… Надеюсь, вы извините свободу чужого мнения? Не правда ли? А затем позвольте, княгиня, искренно поблагодарить вас за помощь, которую вы оказывали лично мне, и пожелать вам всего лучшего… Имею честь кланяться, княгиня! – прибавил «граф» по-русски и почтительно склонил голову.

– Мы с вами разных взглядов… Дай бог и вам всего хорошего, а главное, мира душевного и здоровья!

Княгиня протянула руку «графу», ласково кивнула Антошке и пошла дальше.

Несколько времени «граф» и Антошка шли молча по улице.

Наконец Антошка спросил:

– По-каковски это вы говорили с этой княгиней, Александр Иваныч?

– По-английски…

– Должно быть, отчекрыживали ее?

– Положим, не «отчекрыживал», как ты выражаешься, а кое-что ей сказал! – отвечал, улыбаясь, «граф».

– Насчет приюта?

– Именно. А почему ты догадался?

– Да как же… Совсем Анютка какая-то глупая стала в этом самом приюте… Прежде она не такая была. Уж на что у этого «дяденьки» били ее, а все там она когда и веселая бывала… А здесь – порченая какая-то… Видно, что эти самые княгини да графини только людей портят…

– Ты, брат, прав… Портят… Но только думают, что спасают…

– Глупые они, что ли?

– Нет, Антошка… Они и не глупые иногда, и бывают добрые, но сами тоже порченые, как ты говоришь… Ну, куда же мы пойдем сегодня с тобой? – круто переменил «граф» разговор. – На набережную смотреть пароходы или отправимся на острова?.. День-то чудесный…

– На острова бы недурно… Только как бы вы не устали, Александр Иваныч…

– Слава богу, немало хаживал… Идем на острова. А оттуда можно и на пароходе. На днях за статистику получу деньги! – не без гордости прибавил «граф».

Часа через полтора они уже сидели на скамейке на Елагином Острове и мирно беседовали, наслаждаясь чудным свежим воздухом. По временам проезжали экипажи, и оба они смотрели на разряженных в ярких летних платьях дам и на изящных кавалеров.

Антошка расспрашивал «графа», кто это такие: князья, или графы, или просто обыкновенные господа.

– А вон, смотрите, Александр Иваныч… Один господин в большой коляске сидит… Должно, какой-нибудь богатый… Только лошади что-то не шибко бегут.

«Граф» взглянул на пожилого, видного брюнета в изящном темном пальто и в цилиндре на голове. И господин, в свою очередь, пристально и долго смотрел на «графа». Их глаза встретились, и оба они тотчас же отвели взгляды.

– Коляска проехала.

– Знаешь, кто это ехал в коляске?

– Кто?

– Братец мой… Константин Иванович Опольев! – проговорил «граф» с чувством озлобления.

– Ну? И он признал вас?

– Кажется…

– И небось не поклонился?

– Станет он кланяться!.. Поклонись даже я ему, так он отвернулся бы… Но только он этого никогда не дождется…

«Граф» помолчал и после паузы прибавил:

– И у этого человека такая прелестная дочь!

– Красивый ваш брат, Александр Иваныч! – заговорил Антошка.

– Да… сохранился.

– И важный?

– Важный.

– А богатый?

– Очень…

– Ишь ты! – воскликнул Антошка, словно бы выказал в этом отношении досаду, что такой нехороший человек и важный и богатый, тогда как Александр Иваныч из-за этого самого человека терпел…

– И любит он Нину Константиновну? – снова спросил Антошка.

– Верно, любит…

– А как же она может любить такого отца… Или не знает, как он с вами поступил?..

– И дай бог, чтоб не знала… Ну, однако, поедем, Антошка, домой… Пожалуй, не к добру нам эта встреча с родственниками…

И действительно, встреча с братом оказалась не к добру.

Через неделю, первого июня, вместо обычного приезда Нины явилась горничная ее с деньгами и объявила, что Нина Константиновна «очень расстроены… имели крупный разговор с папенькой».

– Из-за чего? – испуганно спросил «граф».

– Известно, из-за вас, Александр Иваныч! – с сердцем проговорила горничная и торопливо ушла.

XXXII

Его превосходительство был крайне изумлен встречей на островах.

Его изумила не самая встреча, а главным образом то, что он увидал своего «братца», как презрительно называл и он, в свою очередь, «графа», не в обычном его виде нищего пропойцы, с порыжевшим цилиндром на голове и в невозможных сапогах, – каким, случалось, он встречал его на улице и каждый раз отворачивался, испытывая чувство омерзения, – а прилично одетого, в свежем белье, в незаношенных перчатках и совершенно трезвого, в образе почтенного и солидного человека, наслаждавшегося погожим майским днем, да еще в обществе какого-то чистенько одетого мальчика.

Даже что-то идиллическое было в этой паре, как показалось петербургскому чиновнику, попавшему на острова днем по делам службы – вызванному по какому-то делу к министру, перебравшемуся уже на дачу.

Подобная метаморфоза заставила Опольева удивленно приподнять складки на лбу и задуматься на несколько минут, чтобы приискать логическое объяснение такому странному явлению, которое, казалось, совершенно противоречило его непогрешимому мнению о брате.

Сам Константин Иванович Опольев, всегда рассудительный, не знавший ошибок молодости и корректный, по крайней мере с точки зрения ходячей морали, считавший себя вполне порядочным человеком и не дюжинным государственным деятелем, которому не дают только случая показать себя, считал своего брата неисправимым мерзавцем, не заслуживающим никакого снисхождения.

Это мнение, вполне обоснованное, не оставляющее никаких сомнений, было давно составлено, занумеровано и сдано в архив, и в душе непреклонного чиновника ни разу не шевельнулось чувства сожаления к брату, основательно им позабытому.

Какое в самом деле могло быть сожаление к человеку, который совершил подлог, опозорил честь мундира, почти разорил отца, лишив таким образом и брата значительного состояния, и затем опустился до последней степени, потеряв всякое чувство человеческого достоинства: обивал пороги, просил милостыню на улицах и пьянствовал.

Все доводы ума, весь душевный и умственный склад Опольева решительно протестовали против всякого снисхождения – недаром же Опольев в свое время был беспощадным прокурором, любившим «закатывать» подсудимых по букве закона, – и логика, казалось, говорила, что такому пропащему человеку, как его брат, никогда не подняться и что ему предстоит умереть от пьянства где-нибудь в больнице или на улице, и чем скорее он это сделает, тем будет лучше.

И вдруг вместо того – прилично одетый господин, правда, сильно помятый жизнью, но все-таки сохранивший вид джентльмена и даже какую-то дерзкую самоуверенность… И этот иронический взгляд черных, глубоко сидевших глаз… И эта улыбка, словно бы издевающаяся над кем-то, искривившая его губы в тот момент, когда их взгляды встретились.

Его превосходительство в качестве чиновника, любящего порядок, привык сортировать и людей и явления так же, как сортировал бумаги, давая им ту или другую оценку краткими и решительными определениями. Неясностей и неопределенности он не любил, как настоящий человек практики. И, раз сделав определение, он успокаивался.

Вот почему его превосходительство после встречи с братом испытывал некоторую досаду. Еще бы! Факт, который был перед глазами – прежний нищий, совершенно преображенный, – как будто не поддавался никакому логическому объяснению и опровергал все данные о человеческом падении.

Наконец он решил, что, вероятно, какой-нибудь дурак, не знавший, каков гусь его братец, одел его и дал денег, и он празднует сегодня день своего обновления и, конечно, в скором времени пропьет платье и будет шататься по улицам в прежнем своем виде.

Это решение как будто успокоило его превосходительство, и на лице его скользнуло довольное выражение человека, уяснившего себе непонятное явление.

Однако эта идиллическая прогулка в уединении островов, вместо того чтобы быть в каком-нибудь грязном трактире, это лицо, бледное и истомленное, но не похожее на прежнее лицо пьяницы, и, наконец, эта компания с мальчиком как будто не вязались с таким заключением. В минуту этого сомнения Опольев вдруг вспомнил про письмо, в котором брат в первый раз после долгих лет молчания просил о помощи для какого-то мальчика, которого призрел. Он припомнил, как не поверил ни слову этого письма, считал этого «мальчика» уловкой, чтоб выманить денег на пьянство, и смутно почувствовал неудовлетворительность своего объяснения.

Но ему было некогда теперь думать об этом. Мысли его приняли совсем другое направление, тем более, что дача министра была недалеко.

Вернулся домой Опольев в отличном расположении духа – министр был очень милостив и приветлив – и, сообщив об этом жене, проговорил:

– А знаешь, Anette, кого я сегодня встретил на островах и кто меня очень удивил?

– Кто, мой друг?

– Ты ни за что не догадаешься! Я встретил своего братца и – вообрази себе! – в приличном костюме, в приличном виде и с каким-то мальчиком…

Госпожа Опольева давно уже собиралась сказать мужу о перемене, которая произошла с его несчастным братом, давно хотела объяснить, что он далеко не такой негодяй, каким считает его муж, и сообщить, что Нина помогает дяде из своих карманных денег, но все не решалась, боясь рассердить своего Константина Ивановича, которого боготворила и в то же время побаивалась. Но теперь, видя хорошее его настроение, она решилась, наконец, открыть скрываемую тайну, которая ее тяготила.

И она ответила:

– Твой брат, право, заслуживает лучшей участи, Константин Иванович. Каково бы ни было его прошлое, но ты сам убедился, что теперь…

– Ни в чем я не убедился и теперь… Реабилитации таких людей я не верю!.. – перебил Опольев жену.

– Однако… ты сам же говоришь, что удивлен был, встретив его совсем непохожим на прежнего нищего.

– Ну и что ж? Кого-нибудь разжалобил, и он походит несколько дней в приличном костюме, а затем пропьет его.

– Он этого не сделает! – значительно проговорила Опольева.

– Почему ты это утверждаешь? Тебе так кажется?.. – насмешливо отчеканил Опольев.

– Нет, я кое-что знаю о бедном твоем брате и давно хотела поговорить о нем с тобой… Он совсем не негодяй, как ты думаешь, мой друг… Ты сам в этом убедишься, когда выслушаешь, что я тебе скажу…

– Я слушаю, Anette… Переходи к делу…

– Тогда это письмо, которое ты мне показывал… Помнишь?

– Ну, помню…

– Ведь он действительно просил для того, чтобы одеть мальчика, которого спас от какого-то изверга солдата и приютил у себя… Этого мальчика ты и встретил… Он и теперь живет у твоего брата, который очень привязан к своему приемышу… О, если б ты знал, какая это трогательная привязанность двух несчастных!

И госпожа Опольева рассказала мужу и о том, как княгиня Marie хотела поместить Антошку в приют, и как Александр Иванович не согласился, как он был болен, как совсем изменил жизнь, перестал пить и стал другим человеком.

Опольев внимательно слушал жену. Ироническая улыбка скользила по его губам, когда он спросил:

– Откуда ты слышала все эти чувствительные истории об его чудесном превращении? Тебе он их описывал что ли?.. И, наконец, на что же он живет, если не собирает по улицам… Кто ему помогает?..

– Нина.

Всегда ровный и сдержанный, почти никогда не возвышавший голоса, его превосходительство на этот раз не выдержал – до того сообщение жены было неожиданно – и воскликнул:

– Нина!? Это что еще за сюрприз?

Глаза его сделались неподвижными; губы сжались и скулы задвигались.

– Ты не сердись, Константин Иванович, – осторожно и робко вымолвила жена, – что мы тебе раньше этого не сказали… Ты так был предубежден против брата… Но теперь, когда нет сомнения в его исправлении… ты, конечно, простишь нам эту маленькую тайну… Нашу Нину тогда поразило то письмо… ей непременно хотелось помочь, и она послала небольшую сумму из своих карманных денег… А потом стала давать каждый месяц… И если б ты знал, как твой брат благодарен! Если б ты знал, как Нина рада, что помогла брату своего отца бросить прежнюю нищенскую жизнь… И в каком она восторге от Александра Ивановича… Как он мил и деликатен…

– Мил и деликатен, – повторял Опольев. – Отец считает его негодяем, а вы в восторге… Весьма назидательно… Отлично… Нина – глупая еще девочка, но ты, Anette, как это допустила?..

– Но, мой друг… Нина так настаивала… И разве не вправе она распорядиться своими карманными деньгами?

– Но откуда же она знает о добродетелях моего братца? В переписке с ним состоит, что ли?..

– Она раз в месяц навещала его!

– Что? – воскликнул Опольев.

Жена повторила.

– Бывает у этого негодяя, которого я не велел пускать к подъезду? И ты ей позволила… Ты позволила ей?.. Да ты подумала ли, что делаешь? – прибавил Опольев, уставив на жену злые глаза.

Этот оскорбительный тон, этот презрительный взгляд задели за живое госпожу Опольеву, и она возразила с обиженным видом:

– Я не вижу ничего ужасного в том, что Нина навещала несчастного дядю… Я подумала, прежде чем позволила дочери поехать… Наконец, как же ей запретить? Ведь она не маленькая… Разве лучше, если она без позволения отправится?.. Да ты и сам разрешил Нине быть членом благотворительного общества, в котором председательницей княгиня Marie… Нина с Marie посещают же бедных… Так чем же хуже посетить твоего брата?..

Его превосходительство должен был употребить некоторое усилие, чтоб не назвать свою супругу дурой. Он, впрочем, сделал это мысленно и вслух резко прибавил:

– Ты не находишь ничего ужасного в этих посещениях, а я нахожу их неприличными для моей дочери… Я уже не говорю, как я неприятно изумлен, что все эти глупости держались от меня в секрете…

– Но, милый друг… Прости… Я не ожидала, что ты примешь это так серьезно! – промолвила уже виноватым тоном жена.

Этот виноватый тон несколько смягчил его превосходительство, и он произнес:

– Что сделано, то сделано. Надо, чтоб впредь этого не повторялось, чтобы Нина перестала навещать этого человека. Попроси ко мне Нину. Я с ней переговорю…

– Но только ты не сердись на нее, Константин Иванович… Ведь она все это сделала из добрых побуждений.

– Знаю. Не беспокойся.

– Она какая-то нервная стала в последнее время, наша Нина, и совсем не та, что была прежде…

– А что?

– Избегает выездов…

– Ну, это еще не беда.

– Все больше за книгами… Увлекается Толстым…

Его превосходительство поморщился, точно от зубной боли.

– Разъезжает с Мари по бедным… это ей нравится, хоть она и возвращается всегда расстроенная…

– Княгиня сбивает ее с толку. Отчего не заняться благотворительностью, но надо все делать в меру, в меру! – повторил Опольев своим авторитетным тоном. – Положим, твоя кузина создала себе положение из филантропии и никогда не сидит дома… Ну, этот филантропический зуд у нее еще понятен при таком расслабленном идиоте, как этот князь… Но Нина слишком молода еще для этих благотворительных увлечений… И знаешь ли что? Пора бы Нине замуж! – неожиданно прибавил Опольев.

– И я так думаю… Я говорила с ней об этом.

– Что ж она?

– Не хочет.

– Никто ей не нравится?

– Кажется, никто…

– А Сиверский? Кажется, он не прочь сделать предложение… Он порядочный молодой человек и был бы отличной партией… Что Нина о нем думает? Нравится он ей?

– Нисколько.

– Отчего?..

– Говорит: совсем неинтересен…

– Гмм… Странно, почему не нравится. Он вполне порядочный человек… Ну и с состоянием… связи… и положение… Он может далеко пойти… Так ты пришли ко мне Нину… Мы с ней побеседуем.

Опольева, сама же разболтавшая все мужу, вышла из кабинета несколько встревоженная, досадуя на себя, что открыла тайну, о которой лучше было бы молчать. Теперь того и гляди выйдет «история» – а всяких «историй» Опольева боялась больше всего на свете, – если Нина не убедится доводами отца и, восторженно расхваливая нищего дядю, выскажет отцу одно из тех своих крайних мнений о свете и богатстве, какие иногда высказывала матери.

Как обыкновенно бывает с слабыми, бесхарактерными людьми, она хотела, чтобы все как-нибудь обошлось без неприятностей, и беспокоилась и за мужа и за дочь, не зная и не решаясь, чью принять сторону. Когда она слушала мужа, ей казалось, что он прав и что Нине в самом деле неприлично ездить к дяде, хотя бы он и исправился, забывая, что еще недавно, слушая рассказ Нины о посещении дяди, она проливала слезы от умиления и сама хотела навестить этого «несчастного старика, обиженного людьми».

– Ниночка! Папа тебя зовет… Он хочет с тобой говорить о твоих посещениях дяди… Он очень этим недоволен! – говорила Опольева, войдя в комнату Нины.

Нина слегка побледнела. Она понимала, что предстоит тяжелый разговор. Но она быстро поднялась с места и решительно направилась к дверям.

– Ниночка… ты, родная, не противоречь отцу, не раздражай его… И исполни его желание: не езди к дяде. И не сердись на меня… Это я все ему рассказала… Я думала, он отнесется к моему признанию иначе, тем более что сегодня он встретил на улице дядю и был очень изумлен…

– Изумлен? Чем, мама?

– Его приличным видом, его костюмом… одним словом, тем, что он не попрошайка, каким был…

– Благодаря тому, что все от него отвернулись! – горячо вставила молодая девушка.

– Но папа не верит…

– Чему не верит?

– Что дядя мог так измениться после всего того, что было…

– Не верит… Но ведь это правда! – воскликнула Нина.

– И я пробовала говорить… Я рассказывала об этом мальчике…

– И папа все-таки не верит? – грустно повторила Нина.

– Не верит.

– Так я постараюсь убедить папу! – промолвила Нина.

– Нет, Нина, нет, не делай этого… Это бесполезно… И вообще… вообще, лучше не противоречь ему. К чему? Отца ты не переубедишь и только огорчишь его. А он тебя так любит…

– Но, мама… Что ты говоришь? Неужели я должна согласиться с папой, что дядя гадкий человек и что он не заслуживает никакого участия, когда я убеждена в противном… И неужели папа может сердиться на это…

Опольева не знала, что отвечать, и снова повторила:

– Во всяком случае, Нина… помни, что не следует огорчать отца… Ну, иди, иди… Он тебя ждет…

Молодая девушка пошла в кабинет.