Текст книги "Две Королевы"

Корней Чуковский
Две «Королевы»
Страницы воспоминаний

I

– Неужели женщины?

– Только они.

– А без них?

– И не пробуйте!

Он приосанился и ласково погладил загорелой рукой свою круглую красивую бородку.

– Только женщины! Только они!

Скромно, без всякой бравады он сослался на собственный опыт: если бы в прошлом году ему не посчастливилось завоевать благосклонность одной петербургской издательницы, сборничек его «Стихотворений» никогда не появился бы в печати. Пьеса его никогда не попала бы на александрийскую сцену, если бы он не привлек к себе сердце самой влиятельной артистки театра!

Я с завистью глядел на него: алые губы, маленький правильный нос, обветренные крепкие щеки. Ему далеко за тридцать, а я, двадцатилетний, большеносый, нескладный, – куда мне завоевывать женщин!

Я приехал в Петербург вместе с ним. Так как у меня не было денег на номер в гостинице, я обосновался здесь, у него на диванчике, который вдвое короче меня. Днем я бегал по редакциям, но моих рукописей не брали нигде, и, принося их обратно, я горько жаловался своему покровителю.

Звали его Александр Митрофанович Федоров.

Он всем сердцем был расположен ко мне, и я платил ему беззаветной любовью. Там, в Одессе, откуда мы оба приехали, он казался мне первоклассным поэтом. Я знал его стихи наизусть. В моей памяти до сих пор сохранились кое-какие из его наиболее удачных стихов:

 
Этой ночью кто-то одинокий
И родной, казалось, звал меня,
Чей-то взор из сумрака глубокий
Мне мерцал, волнуя и маня.
 
 
Я пошел. Седая от тумана
Ночь ждала в бессоннице зари,
И глядели сумрачно и странно
Воспаленным взором фонари…
 

Человек он был простодушный, бесхитростный, не способный ни к какому интриганству. Нет, я никогда не поверю, что всем своим литературным успехом он обязан исключительно женщинам. И без них его произведения печатались бы у любого издателя, потому что талант у него был несомненный.

Правда, в настоящее время его талант представляется мне плачевно заурядным и бледным. Недавно, уже в старости, я перечел его книги и с огорчением увидел, какой это был неглубокий писатель, зачастую ремесленник, склонный к подражанию, безличный[1]1
  Чехов, получив его книжку, писал о ней из Ялты жене: «Стихи плохие (или мне так показалось), мелкие». Все же одно из них понравилось Чехову, и он тут же переписал его все целиком. Федорову это очень польстило. Но, во-первых, Чехов не заметил, что эти стихи – перевод с итальянского (из Стеккети), а во-вторых, не ясно ли, что отнюдь не своими литературными качествами эти стихи пришлись по сердцу Чехову, а лишь тем, что они соответствовали тогдашнему его настроению: ими он выразил то чувство тоски, которое он испытывал из-за разлуки с женой:
Вот голову склонил я на руки. ГлубокоВзгрустнулось о тебе. А ты… ты так далеко.  Если вчитаться в письмо, можно видеть, что Чехов переадресовал эти строки Ольге Леонардовне Книппер. А сами по себе они слабоваты.


[Закрыть].

Когда я перечитываю теперь, через шестьдесят с чем-то лет, анемичные стихотворения Федорова с затасканными рифмами и заезженной ритмикой, я понимаю, как закономерно было появление Бальмонта, Брюсова, Белого, Блока, которые смели ураганом закостенелую эстетику таких эпигонских поэтов, как Федоров.

И все же, когда в Одесском литературном кружке он выступал на эстраде и декламировал свои стихотворения, его мелодический голос звучал так вдохновенно и страстно, что слушатели – особенно слушательницы – аплодировали ему куда жарче и дольше, чем, например, выступавшему одновременно с ним Ивану Алексеевичу Бунину.

Вообще вдохновение было не чуждо ему, но оно как-то странно уживалось с ремесленничеством.

Я хорошо помню тот пасмурный мартовский день, когда у нас в номере на овальном столе появилась большая коробка шоколада «Эйнем», бутылка малаги, виноград и букет. Тут же, неподалеку от пепельницы, высилась стопка одинаковых томиков. Это авторские экземпляры «Королевы» Федорова – так именовался довольно объемистый сборник его повестей и рассказов, только что вышедший здесь, в Петербурге. Федоров сидел и надписывал их своим сангвиническим почерком с большими нажимами: «Ольге Николаевне Чюминой», «Зинаиде Афанасьевне Венгеровой», «Екатерине Павловне Летковой-Султановой», щедро награждая каждую из этих выдающихся женщин множеством комплементарных эпитетов.

Среди его дарственных надписей мне особенно запомнилась такая:

«Обворожительной Надежде Александровне Тэффи – очарованный ею А. Федоров».

– Что за странная фамилия? – сказал я. – Кто она такая, эта Тэффи?

Оказалось: популярная фельетонистка «Биржевых ведомостей» – распространеннейшей столичной газеты.

– Молодая… остроумная… Гремит в Петербурге. Я познакомился с нею на днях. Родная сестра Мирры Лохвицкой.

Поэтесса Мирра Лохвицкая незадолго до этого прославилась своей откровенной эротикой. Все с восхищением твердили тогда ее стихи, обращенные к мужу:

 
Ты войди в чертог таинственный,
Ласки брачные готовь.
Мой любимый, мой единственный,
Утоли мою любовь!
 

Тэффи? Тэффи? Мне стало стыдно, что я по своей провинциальной отсталости не слыхал такого знаменитого имени.

– Впрочем, вы сами увидите… Обещала прийти ко мне в номер… сегодня… провести вечерок… и вы понимаете, что по первому знаку…

Он указал на дверь.

Я почувствовал себя приобщенным к вершинам неведомой мне столичной культуры.

Федоров – я это знал по Одессе – слыл покорителем женских сердец. Там, на юге, это считалось в порядке вещей: на то он и поэт, чтобы влюбляться. И нет ничего удивительного, что им пленилась эта юная сестра Мирры Лохвицкой. Федоров с нетерпением ждал вечера. А с ним заодно и я. Наконец стемнело, и, чуть только мы зажгли нашу керосиновую настольную лампу, в дверь очень негромко постучали – и в комнату легкой походкой вошла пышнотелая красивая женщина с открытым, смеющимся, румяным лицом. За дверью в коридоре остался элегантный мужчина, которому она сказала:

– Я сейчас!

Федоров порывисто кинулся к ней, поцеловал ее маленькую руку и, не теряя ни минуты, подвел ее к овальному столу с жестами записного жуира.

– Стаканчик малаги? А вот виноград… Сюда, вот сюда, в это кресло!

Лицо гостьи мгновенно потухло. Она неприязненно оглядела все яства и промолвила с брезгливой язвительностью:

– Я и не знала, что вы такой… как бы это сказать?.. хлебосол!

Федоров слегка растерялся и стал почему-то многословно представлять ей меня как раз в ту минуту, когда я согласно нашему уговору собирался незаметно исчезнуть.

Она даже не посмотрела в мою сторону.

– Вы обещали мне книгу, – сумрачно оказала она.

Федоров преподнес ей свою «Королеву», она хмуро взглянула на дарственную надпись, обращенную к ней, и мгновенно направилась к двери – к своему щеголеватому спутнику. По пути она нюхнула торчавший из букета цветок. Федоров выхватил из вазы весь букет и галантно преподнес ей.

Но она сухо отвела его руку.

– Ненавижу букеты, – сказала она. – Меня ждут. Мы и так опоздали.

Александр Митрофанович, багровый от конфуза и гнева, швырнул отвергнутый букет на диван и накинулся на меня:

– Это все вы виноваты! Если бы не вы…

Но видно было, что, обвиняя меня, он и сам не верит своим обвинениям.

II

Нужно ли говорить, что после того, как я узнал о существовании Тэффи и увидел ее своими глазами, я стал ежедневно искать ее имя в «Биржевке». То была бойкая газетка, болтливая, шустрая, с сильным литературным уклоном…

Ах, вот и статейка Тэффи. Я глянул, и в глазах у меня потемнело: в ней говорилось о Федорове – но каким издевательским тоном! Самое заглавие статейки обидное: «Как живут и работают наши плагиаторы». Кроме Федорова, в плагиаторстве был обвинен и другой – никому не известный – писатель Анатолий Каменский.

Впоследствии выяснилось, что Каменский – робкий молодой человек, обремененный семейством, мелкий служащий в издательстве Сойкина, и что недавно он выпустил в продажу свою первую, довольно плюгавую книжку «Степные голоса», в которую вошел его старый рассказ «Королева».

Фельетон показался мне убийственно злым. Я был уверен в невиновности Федорова и понял – вернее, увидел воочию, – как опасно писателю строить карьеру на женской нежности и женской любви. Ведь, кроме женской нежности, существует еще и женская ненависть, и кто же может ручаться за то, что женщина, благосклонности которой ты хочешь добиться, не окажется такой же злоязычной, как Тэффи.

Впоследствии, когда я близко познакомился с нею на общей работе (мы оба сотрудничали в «Русском слове» у Сытина), я убедился, что она была очень простая, добросердечная и даже сентиментальная женщина: приходя к ней, я заставал ее порою всю в слезах: она играла сама для себя на гитаре, пела чувствительные романсы и плакала.

В другой раз придешь к ней, а она в соседней комнате заканчивает очередной фельетон для газеты и при этом заливается смехом: сама смеется своим юмористическим выдумкам.

Но все это я обнаружил потом, а тогда, в 1903 году, она казалась мне кровожадной злодейкой, оклеветавшей ни в чем не повинного Федорова.

Тэффи в своем фельетоне сравнила обе книжки и, найдя, что одна повторяет другую, без всяких обиняков намекнула на то, что один автор списал свой рассказ у другого.

«Покупаю, – писала она, – новую книгу Федорова, просматриваю, вижу рассказ «Королева». Покупаю книжку Анатолия Каменского. Читаю – опять «Королева»! Сравниваю – что за притча! Обе королевы дают для передачи письмо своему «пажу», оба пажа письмо распечатывают, оба письма любовного свойства, обе королевы оказываются не так неприступны, как их малюют авторы… Кто же, наконец, настоящая королева, а кто гнусная узурпаторша? Ведь после этого… нельзя совсем книг покупать! Я себе целую библиотеку заведу, пятьсот томов куплю, а читать все равно будет нечего. Будут у меня «Королева» Каменского, «Королева» Федорова, «Королева» Сидорова… Тьфу! Хоть бы заглавия-то варьировали: «Королева», «Принцесса», «Императрица»[2]2
  «Биржевые ведомости», № 135 от 16 марта 1903 года.


[Закрыть].

Правда, все это Тэффи высказала не от своего имени, а от имени какой-то неведомой барыни, но было ясно, что эта барыня – Тэффи.

III

Когда я с газетой в руках вбежал в номер, Федоров, ссутулясь, сидел на моем узком диванчике, и голова его была обмотана большим полотенцем. В комнате столпились утешители. Из них мне запомнился черноусый и черноглазый мужчина – типичный южанин – с пылкими жестами, с темпераментной речью. Я знал его фамилию – Свирский. В ту пору он был знаменитостью, так как незадолго до этого в горьковской «Жизни» был напечатан его картинный портрет в изодранных лохмотьях босяка. То был самый расцвет бурной поэзии Горького, где в качестве глашатаев свободы изображались чаще всего герои социального «дна». Свирский, который еще очень недавно был грузчиком в Ростове-на-Дону, стал заметной фигурой в петербургских литературных кругах. А главное, он в эти самые годы напечатал свою лучшую книгу «Рыжик», которая впоследствии выдержала десятки изданий.

Тут же сидел грузный, сонный, благодушный и рыхлый Владимир Алексеевич Тихонов, наш сосед по гостинице «Пале Рояль», где он проживал круглый год.

Кто были остальные, забыл. Все они насупленно молчали, говорил один Свирский. Он быстро шагал по комнате, осыпая проклятиями и Тэффи, и Анатолия Каменского:

– К третейскому суду их обоих!

Федоров приободрился:

– К суду – и немедленно! Сегодня же напишу председателю Литературного фонда!

Дальнейшие разговоры для меня как в тумане: все же это было давно – 65 лет тому назад. Помню только, что кто-то – чуть ли не Брешко-Брешковский – посоветовал не обращаться к Литературному фонду, а пригласить в качестве арбитров философа А. Л. Волынского и беллетриста Вас. Ив. Немировича-Данченко. «Этак будет гораздо скорее».

На следующий день оказалось, что Вас. Ив. Немирович-Данченко не то болен, не то за границей, и таким образом случилось, что решение вопроса о чести и совести трех литераторов было вверено Акиму Волынскому.

Федоров повеселел. Теперь-то все сразу убедятся в его невиновности, а презренную клеветницу, «обворожительную» Надежду Александровну Тэффи (Бучинскую) ждет заслуженная и притом беспощадная кара.

Вскоре обнаружилось, что Анатолий Каменский, тоже оскорбленный «инсинуацией» Тэффи, со своей стороны обратился к Литературному фонду с просьбой защитить его доброе имя.

– И на что он надеется! – недоумевал Александр Митрофанович. – Ведь моя «Королева» была напечатана гораздо раньше его «Королевы».

Прошло еще два-три дня, и от Волынского поступило извещение, что он уже выполнил «возложенную на него почетную миссию» и в ближайшее время готов сообщить «свое скромное мнение всем заинтересованным лицам».

IV

Аким Львович Волынский был такой колоритной фигурой в тогдашних литературных кругах Петербурга, что мне хочется сказать о нем более подробно, чем я говорил о других.

Настоящая его фамилия была Флексер. Я познакомился с ним еще в Одессе, куда он приезжал с публичной лекцией. Позже, уже в революционные годы, мне привелось работать вместе с ним в горьковской «Всемирной литературе». И сейчас он встает в моей памяти, словно я видел его не дальше вчерашнего дня.

Мертвенно бледный, в длинном, чуть не до пят сюртуке, с начисто обритым лицом, с тонкими надменными губами, он проходил среди нас, как свергнутый с престола король среди чуждого и даже враждебного племени. Видно было, что он относится к себе с величайшей почтительностью. Жесты у него были важные, походка – печально-торжественная. Не помню, чтобы он хоть раз улыбнулся. Куда бы он ни приходил – в залы Эрмитажа, в ресторан, на концерт, – в руке у него непременно была какая-нибудь замысловатая книга на древнегреческом или латинском языке, и он тут же на людях погружался в нее. Он знал пять или шесть языков и никогда не говорил о пустяках, а только о высоких материях. В небольшом кружке своих приверженцев он любил произносить очень длинные, выспренние, витиеватые речи, ибо был прирожденным оратором и охотно витийствовал по всякому поводу. Но если при нем говорили о мелких делах и событиях, он мгновенно замыкался в себе. Юмора не понимал и не любил.

За несколько лет до того он был редактором большого журнала, где проповедовал такие идеи, которые вызвали дружный отпор всей передовой журналистики. Журнал зачах, и Волынский оказался бесприютным отверженцем. Роль еретика, пострадавшего за свои убеждения, он исполнял с необыкновенным достоинством и даже как будто немного кокетничал ею.

Приехав в Питер, я в первые же дни убедился, что, как бы ни измывались над Волынским журнальные критики, в жизни, в быту, в литературных и окололитературных кругах к нему относились чуть ли не с такой же глубокой почтительностью, с какой он сам относился к себе. Запуганные его громадной ученостью, растроганные его плачевной судьбой, писатели (главным образом среднего ранга) готовы были признать его праведником и приписывали ему высокие моральные качества. Импонировало этим людям и то, что он живет аскетом, почти в нищете и что длинный лоснящийся черный сюртук, в котором он появлялся повсюду, был его единственной одеждой.

Мудрено ли, что Александр Митрофанович так пылко обрадовался, когда узнал, что защиту его «Королевы» от наветов «очаровательной» Тэффи взял на себя велемудрый Волынский.

V

И вот наступил день суда.

В обширной гостиной у Свирского – и откуда у него такая большая квартира? – собралось около тридцати человек. Образовалось два лагеря. У левой стены занял место Федоров, окруженный своими сторонниками, среди которых, конечно, и я, очень тощий, лохматый, стыдящийся своего длинного роста. Федоров сияет, хорохорится: он заранее уверен в победе.

У правой – Анатолий Каменский со своей немногочисленной свитой. В его узких унылых глазах – тоскливое беспокойство и робость. Но окружающие его петушатся и с дерзким вызовом глядят в нашу сторону.

Ждем Тэффи, которая почему-то опаздывает. Ждем Волынского, который здесь, за стеною, в кабинете хозяина, углубился в чтение каких-то бумаг, очевидно, имеющих прямое отношение к предстоящему судебному процессу.

Перешептываются. Гадают о том, каков будет приговор, кто будет обвинен, кто оправдан. Почему-то все заранее настроены против Каменского. Почуяв общую враждебность, Каменский еще более оробел и притих.

Федоров уже десятый раз вынимает из кармана фотокарточку – портрет какой-то миловидной девицы – и показывает ее окружающим. На портрете – нежнейшая надпись. «Это, – говорит Федоров, – моя королева, та, что изображена в моей книге». Карточка пошла по рукам. Все разглядывают ее с живым интересом и видят в ней прямое доказательство, что рассказ «Королева» написан с натуры и что, значит, виноват во всем злополучный Анатолий Каменский, у которого нет фотокарточки его героини.

Резкий звонок у наружных дверей: это подсудимая Тэффи. На плечах у нее яркая цыганская шаль, расшитая пунцовыми цветами. Насмешливо оглядев все собрание и ни с кем не здороваясь, она садится в проходе, как раз посредине между двумя лагерями. Она весела, словно сидит не на скамье подсудимых, а в ложе театра, где ее ожидает какое-то забавное зрелище. Но если всмотреться внимательно, спокойствие у нее напускное: ее красивые щеки дрожат. Она все туже натягивает пунцовую шаль на свои пышные плечи, словно хочет разорвать ее пополам.

Волынский все еще сидит в кабинете один, и что он там делает, никому неизвестно. Свирский уверяет, что он молится.

Между тем в конце комнаты появляется столик, и жена Свирского ставит на столик две длинные свечи в очень высоких подсвечниках.

Это трибуна судьи. Минута – и у двери возникает Волынский, торжественный, бледный, молчаливый, загадочный. Ни на кого не взглянув, он своей горделивой походкой величественно шествует к столику. В руках у него огромная книга – как потом оказалось – Библия. Усевшись, он открывает ее и погружается в чтение.

Видно, что книга поглотила его всего целиком. Все сидят и благоговейно молчат. Вдруг Федоров срывается с места с явным намерением представить судье карточку своей королевы. На Федорова цыкают, он неохотно уходит на место. А Волынский продолжает читать, словно в комнате нет ни одного человека. Наконец он закрывает свою Библию, встает и говорит хрипловатым, очень внушительным голосом:

– Я тщательно выполнил возложенную на меня почетную миссию и досконально изучил все материалы, относящиеся к настоящему делу. Это изучение привело меня к твердой уверенности, что Александр Митрофанович Федоров не списал своего произведения у Анатолия Павловича Каменского…

Все счастливы. Кое-кто аплодирует. Федоров встает и раскланивается.

Выдержав долгую паузу, Волынский продолжает свою речь:

– …и Анатолий Павлович Каменский не списал своего произведения у Александра Митрофановича Федорова…

Каменский приободрился. Вся его свита ликует. Волынский снова выдерживает длинную паузу.

– …но оба они позаимствовали свой интересный сюжет из одного и того же источника – из прекрасного рассказа Мопассана, который я позволю себе здесь огласить.

И с актерскими интонациями, с пафосом Волынский читает по книжке какой-то рассказ Мопассана в очень плохом переводе.

Никто не слушает его. Все громко выражают свое недовольство. Почему не сказано ни слова о Тэффи? Почему не вынесено ей порицания? Причислить к плагиаторам такого милого человека, как Федоров! Ведь всем известно, что его «Королева» впервые появилась в журнале в 1899 году, а «Королева» Каменского позже – в 1901 году. Самые эти цифры показывают, кого из них считать плагиатором. И при чем здесь Мопассан! Что за вздор!

Но излить негодование не на кого. Волынский незаметно исчез. Тэффи ушла еще раньше. Анатолий Каменский, по-прежнему жалкий и какой-то пришибленный, робко подходит к Александру Митрофановичу и начинает канительно рассказывать, какая у него, у Каменского, большая семья и какую мизерную плату он получает в издательстве Сойкина (до чего он был тогда не похож на того Анатолия Каменского, каким я видел его лет через пять, когда он стал автором порнографических очерков, где под видом борьбы с мещанством громко проповедовал распутство. В тот короткий период его скандальной известности от всей его фигуры так и веяло сытою спесью).

Впрочем, дело не в нем, а в Волынском. По своей провинциальной неопытности, я никак не мог уразуметь, что побудило его вынести столь странный приговор. Но в тот же день наш сосед по гостинице Владимир Алексеевич Тихонов, человек талантливый, флегматичный, ленивый, объяснил мне поведение Волынского так:

– Все считают этого Флексера чуть не святым. Но он не святой, а святоша. Что ему, скажите, за охота ссориться с влиятельной «Биржевкой» и навлекать на себя гнев ее всемогущего издателя Проппера? Если б он обрушился на Тэффи и публично заявил, что она клеветница, это не прошло бы ему даром. Вот он и спрятался за своего Мопассана.

Верно ли это, не знаю. Впоследствии я не раз убеждался, что Волынский, при всей своей отрешенности от мира сего, был не лишен практицизма.

Конечно, ни Каменский, ни Федоров не могли примириться с его приговором. Сейчас я не могу вспомнить, при каких обстоятельствах дело о Тэффи, Каменском и Федорове поступило в комиссию Литературного фонда. Комиссия состояла из трех человек – седобородого поэта-переводчика Петра Вейнберга, популярного в те годы беллетриста Игнатия Потапенко и того же Акима Волынского.

Вынесенный ими приговор напечатан в «Биржевых ведомостях» под заглавием «Третейское решение литературного спора». Это решение еще более пристрастно, чем то, которое вынесено первой инстанцией. Тэффи названа здесь не ответчицей, не подсудимой, а посторонней свидетельницей! Причем читателям умело внушается мысль, будто Тэффи – это одно лицо, а Н. А. Бучинская – другое. И главное: все усилия достопочтенных судей явно направлены к единственной цели: доказать, что «Королева» Анатолия Каменского написана значительно раньше, чем федоровская, и что таким образом Федоров мог «иметь мимолетное соприкосновение» с рукописью этого автора и «самостоятельно разработать мотив», навеянный этой рукописью[3]3
  «Биржевые ведомости», № 175 от 10 апреля 1903 года.


[Закрыть].

В каждой строке резолюции чувствуется тот же страх перед всесильной «Биржевкой». Прочитав этот пристрастный вердикт, Федоров был вне себя от отчаяния: где же правда? Где же справедливость?

Я горячо сочувствовал ему.

Тогда я еще не убедился на опыте, что всякие мелкие литературные распри и свары недолговечны и призрачны и что суд читателей – единственный праведный суд, перед которым мы, литераторы, должны трепетать.

Для меня и сейчас несомненно, что «Королева» Федорова – никакой не плагиат, а собственное его сочинение. Федоров был честный писатель, и обвинять его в плагиаторстве дико. Беда его «Королевы» не в этом, а в том, что она написана в какой-то допотопной манере и что все ее персонажи – картонные. Один из них тонет в реке, а нам его нисколько не жалко. Потрясенная его гибелью девушка отказывается от эгоистического семейного счастья, но читателю это кажется беллетристической выдумкой, и он остается вполне равнодушен и к ней, и к ее возвышенным чувствам.

Здесь главная и, пожалуй, единственная вина А. М. Федорова – в банальности его литературного стиля. Так как Каменский в то время был таким же шаблонным писателем, мудрено ли, что их шаблоны оказались тождественными? Шаблоны потому и зовутся шаблонами, что они похожи один на другой.

Я рассказал эту незатейливую историю без всякой особенной цели, просто потому, что воспоминания о древних событиях настойчиво лезут в мою 86-летнюю голову, и нужно же мне избавляться от них.

Впрочем, если бы какой-нибудь молодой литератор вздумал искать в моем бессвязном рассказе мораль, я мог бы предложить ему целых три немаловажных урока.

Первый. Не всегда полагайся на покровительство женщин. Это чревато большими опасностями.

Второй. Если ты литератор – не отдавай своей души «мелким помыслам, мелким страстям». Литература – «великое дело любви», в ней нет и не может быть места крохотным личным обидам, микроскопическим дрязгам, бурям в стакане воды… Подумать только, что все эти пустяковые распри из-за двух «Королев» происходили накануне 1905 года!

Третий. Не придерживайся литературных шаблонов. Будь самобытен, и пусть тебе будет наукой горькая судьба забытого переводчика, беллетриста, драматурга, поэта Александра Митрофановича Федорова, который при всех своих дарованиях был лишен своего собственного индивидуального стиля.