Текст книги "Ничто"

Воспоминание 4

Когда Маша пришла в школу, она решила подружиться со всеми.

Этот ребенок был настолько чистым душевно, настолько любвеобильным, что ему представлялась невозможной хотя бы мысль о том, чтобы ни с кем не познакомиться, ни с кем не пообщаться, никого не узнать.

Из первого сентября – самого первого в школьной жизни – она помнила только крохотную часть, в которой поднималась по лестнице, смотря себе под ноги, изучая ступеньки, слушая девушку, чью руку держала. Она увидела свою классную руководительницу и нескольких других учителей. Они все показались такими взрослыми и мудрыми, словно это были не просто педагоги, а настоящие гении мысли, заслужившие своими знаниями Нобелевские премии мира. Очки придавали особенную солидность тем, кто их носил. Те же, у кого со зрением все было хорошо, почему-то все равно не казались менее солидными. Мысли путались от торжественности происходящего, от видимого величия фигур учителей. Маша не придавала особенного значения тому, что в голове ее могла проскочить сначала одна мысль, а потом в корне ей противоположная. Сейчас ничего из этого не могло сравниться с разворачивающимися перед ее глазами действиями, поэтому уделять чему-то постороннему, блуждающему в мозгу, какое-либо излишнее внимание было бы крайне неосмотрительно.

Школа в этот первый день знакомства показалась чем-то вроде бесконечного хранилища нового и необходимого. Ученики представлялись детскому сознанию невинными и скромными созданиями, готовыми помочь в случае надобности и всегда радостно и просто идущими на сближение.

В скором времени, однако, ситуация начала складываться так, что Маша не могла не поменять своего мнения обо всем узренном.

Машины одноклассники, казалось, не то чтобы не хотели дружить с ней, – они скорее просто пренебрежительно отвечали на ее попытки насмешками и отказами, а после даже начали открыто высмеивать девочку только из-за того, что той всего-то хотелось завести новых товарищей. Вряд ли это происходило из-за того, что девочка как-то выделялась, чем-то таким не подходила им всем – нет, тут дело скорее не в этом, а прямо в противоположном.

Не секрет, что люди интересуются тем, чего они еще не знали и что представляется для них интересным – этим и объясняются новые знакомства с индивидами, которые, казалось бы, тебе совершенно не подходят как собеседники: их взгляды отличаются от твоих во всем, вы постоянно спорите. Однако именно в подобном и заключается вся соль – ведь навряд ли тебе будет интересно, высказывая какие-то суждения, раз за разом натыкаться на согласие со второй стороны, не иметь возможности хоть как-то выразить свою точку зрения ввиду отсутствия хоть каких бы то ни было разногласий. Нет никакой надобности в дискуссии, оба участника которой мыслят одинаково.

Возможно, именно в этом и заключалась причина неспособности Маши сойтись хоть с кем-то? Быть может, она просто никого не интересовала? В чем на самом деле заключалась проблема – в остальных или в ней самой? Но в чем бы она ни заключалась, проблема эта, очевидно, все-таки была, и не видеть этого было нельзя.

Сидя за своей партой на перемене, пока остальные ученики бегали друг за другом или общались, Маше иногда доводилось слышать обрывки чьих-либо слов, делать выводы о том или ином человеке, искать к нему подход. Как только случалось урвать мгновение и застать такого человека вдали ото всех его остальных знакомых, девочка пыталась применять свои знания на практике. Будь объект ее внимания чуть старше или чуть умнее, он бы, несомненно, понял бы, что Маша всего-то хочет завести друга, что ничего такого ужасного в этом нет – в общении с ней. Человеку свойственно заводить знакомство – он ведь не зря существо биосоциальное.

Но каждая новая попытка кончалась неудачей: урванные Машей из разговоров заключения не располагали к ней, а скорее наоборот – от нее отталкивали. Некоторые только презрительно усмехались в ответ на Машины приветствия, тогда как другие просто-напросто злились на девочку за то, что она, мол, знает то, чего знать не должна, а подслушивать плохо в любом случае.

Вскоре у Маши не осталось ни единого шанса на сближение с кем-либо: совершенно все отвернулись от нее, о ней постоянно шушукались, над ней смеялись. Это продолжалось недолго – сам факт насмехательства. Это вскоре прекратилось. Но прекратилось не просто так, а после ужасного происшествия, свалившегося как снег на голову.

Отношения между одноклассниками зачастую доходят до той степени, когда дозволяется подшучивать друг над другом. Очень скоро, буквально к середине первого года, все ученики не только знали о существовании один другого, но также иногда либо сами заигрывали с кем-то, либо испытывали воздействие заигрывания на себе.

Маше несколько раз доводилось видеть, как один слегка бил другого по голове учебником, потом весело смеялся, и начиналась драка в шуточном стиле – легкая, безобидная, смешная. Это было словно бы обрядом, подтверждающим имеющиеся связи между детьми. Подобная забава никогда и никому не могла наскучить именно потому, что всем всегда было в некотором смысле приятно осознавать, что кто-то к ним проявляет интерес.

В наивных стараниях завоевать внимание окружающих ее детей, Маша предпринимала самые отчаянные меры, решалась делать самые необдуманные (с точки зрения остальных) шаги.

Видя положительное восприятие легких ударов учебниками, видя, как каждому от этого становится веселее, девочка подумала попытать счастья и сделать еще один рывок в надежде достигнуть до сих пор не достигнутой ею высоты в общении с социумом ее класса.

Как только прозвенел звонок и учитель вышел, ученики встали с мест и пошли к задней части кабинета, чтобы положить в шкафы учебники по прошедшему предмету и взять по тому, который начинался после перерыва. Книга по логике (а именно этот урок только что закончился) была настолько тонкой, что, даже если бы Маша и ударила по жертве своего детского дружелюбия со всей своей столь же детской силой, эта самая жертва не почувствовала бы особенного дискомфорта.

Это знала она. Это знали все, кто явился очевидцем развернувшихся событий.

Однако для той, на кого был направлен Машин интерес, само зарождение его во всеми отвергнутом ребенке являлось крайним кощунством по отношению к высшей касте, к которой принадлежала и «подвергнутая насилию».

Надо бы заметить также, что, выбери бедная девочка объектом кого другого, события бы не приняли тот ход, который, собственно, все же приняли. Просто Маше, видимо, не могло повезти с ее одноклассниками ни в каком возможном отношении. Казалось, что все попытки были заранее обречены на неуспех, на крах, а данном случае – даже на катастрофу.

Как только Маша переступила через черту дозволенности, как только ее рука опустила тонкий учебник по логике на крепкую макушку одной из самых привилегированных в классе девочек, как только все это произошло – время словно растянулось для бедного ребенка: все последующее развернулось настолько быстро, что вряд ли это можно было бы описать одной секундой.

Между ударом и импульсом в голову той самой «жертвы». Между импульсом и разворотом головы в сторону удара. Между улыбкой, замершей в предвкушении новой потешной драки, и увиденным сконфуженно-радостным лицом одноклассницы. Между этим и между ответным куда более сильным и в разы более яростным ударом – лишь миг, один маломальский момент.

Маша упала. Она могла бы ожидать того, что ее попытка в очередной раз провалится, но она никак не могла бы предположить, что все станет настолько плохо. Обида, бесконечная обида встала комом в горле, не давала вздохнуть, сдавливала, душила и причиняла жуткую боль, от которой глаза щипало и резало, словно стеклом. Лежа на полу, руками сжимая голову, девочка неудержимо заплакала.

Не все люди звери, и я не хочу, чтобы ты утверждал обратное. Это не так. Однако в каждом – даже в чистейшей души человеке – порою проскальзывает некая мысль о крайней жестокости, направленной в сторону своего собрата. Это не является ужасным фактом, это скорее просто обыденность. Вполне нормально иногда желать причинить кому-либо боль. Вполне нормально иногда ее причинять. Единственное, что стоит помнить предельно ясно, – что боль бывает двух видов, и именно душевную причинять не стоит.

Рита – а именно она испытала воздействие Машиного внимания своей макушкой – даже рядом не стояла с жестокими детьми. Наоборот: Рита всегда была примерной ученицей и милейшим и трогательно-заботливым ребенком среди всех детей, по крайней мере, своего дома. Она была немного заносчива, относясь к высшему обществу класса, но жестокость не была ее кредо.

Но в этот миг, этот странный, полный безумия миг, когда она ударила Машу, когда она увидела, как девочка лежит, плача от разочарования, тоски и пронзающей голову боли, когда она поняла, что именно ОНА заставила кого-то страдать – от этого Рита почувствовала приятное жжение в крови, будто бы миллион раскаленных иголок пронзал ее капилляры то здесь, то там, не переставая. Этим покалыванием и было то новое чувство – чувство злостного упоения болью другого существа, ощущение своей силы, своей власти над кем-то более слабым. Животный инстинкт проснулся в этом юном создании слабого пола – ребенку захотелось увидеть результаты своей мощи.

В зрачках самой трогательной девочки мелькнули искры осознания чуть ли не всемогущества, своего практически полного права делать с более слабым индивидом все, что только заблагорассудится. От такой мысли Ритины губки дрогнули, сложились в дьявольскую ухмылку, а кулачки, эти розовато-бежевые ручки без единого изъяна, еще не испещренные морщинками, сжались, и не успело пройти и полсекунды, а Рита уже обрушивала все свое недовольство на голову, руки, плечи, живот своей соперницы, которая не могла сделать ничего, что помогло бы ей отразить такую ужасную атаку.

Маша лежала на полу, отчаянно пытаясь закрыть руками лицо, – она плакала неудержимо сильно, всхлипывая и задыхаясь слезами, изредка прося прекратить.

Если бы она перестала плакать, если бы пересилила себя, перетерпела эту мучительную боль, такой предательский, зверский выплеск агрессии в свою сторону, если бы она смогла перенести все это, не проронив ни слезинки, как знать, может, Рита бы и успокоилась. Возможно, она бы даже извинилась. А может быть, она бы и не ударила Машу, не упади и не заплачь та сразу же после получения несправедливой сдачи.

Но реальность была совершенно не такой: Маша не могла остановиться, ее рыдания раздавались все отчетливее – и этим девочка, сама того не подозревая, лишь подначивала свою угнетательницу бить еще сильнее, еще ожесточеннее, забывать обо всем человечном, становиться хладнокровным, кровожадным, пускай и мелкомасштабным, монстром.

Класс был полон детьми, но они только наблюдали, потеряв способность двигаться, говорить и даже реагировать. Все были настолько шокированы, что просто не могли поверить в действительность происходящего. Они отказывались принимать ее, и оттого со стороны могло показаться, будто бы души вдруг покинули их тела, и оттого никто никак не смог бы помочь подвергшейся тирании Машеньке.

Не было слышно ничего, кроме полных боли рыданий и редких захлебывающихся в слезах и тонких лилово-красных ручейках крови, льющихся из разбитого носа, просьб прекратить, глухих и сильных ударов по ребрам и по плечам… Казалось, что даже воздух замерз.

А время злорадно тянулось, перемена длилась бессмысленно долго, и так же бессмысленно плакала и просила съежившаяся на полу девочка. И так же бессмысленно стояли вокруг дети.

Маше на какой-то миг почудилось, будто бы она уже испытывала подобное – не избиение, а словно бы замедление времени, заморозку пространства, момент, когда становится так просто разглядеть атомы вокруг, словно это не атомы, не мельчайшие, незаметные частицы, а снежинки, кружащиеся хороводом в зимнем, ледяном воздухе.

…Да, все верно, такое уже происходило. Происходило в день ее рождения – тогда возникло ощущение паузы, внезапной остановки всего движимого, временной смерти всего живого. В тот самый день все казалось неправильным, все казалось пластиковым, наигранным, ненастоящим. Сейчас же всего было полным-полно – от боли во всем теле до разрывающего душу вселенского одиночества.

Сейчас всего было настолько много, что ничего из этого не могло быть настоящим.

Вдруг боль пропала: ребра уже не ныли при каждом вздохе, сердце не билось в безумном ритме, а плакать уже не хотелось, да и надобности в этом никакой не было.

Маша открыла глаза: весь мир вновь застыл – все одноклассники с замершими на их лицах страхом и переживанием; Рита с занесенной для очередного удара рукой и с искаженным животной яростью лицом… Солнечный луч на полу не пестрел тенью волнуемых ветром листьев, стрелки часов не стучали, отмеряя равные промежутки…

Упоительная тишина, блаженное спокойствие – предсмертное состояние, близкое к коме, полное бескрайнего равновесия, гармонии, счастья. Маша задержала дыхание, боясь придать Земле вращение, боясь все испортить, всему положить конец.

Как это иронично: только что ее избивала девочка, чувствующая свое преимущество над ней, а теперь сама Маша наблюдала за ее бессилием – видела, как на деле ничтожна сама Рита. Эта красивая девочка, знакомая каждому взрослому своей улыбкой, простотой и учтивым, вежливым обращением, предстала совсем в ином свете: сейчас ее лицо в бликах дневных солнечных лучей казалось перекошенным неуемной ненавистью к этой слабой, никому не нравящейся девочке, которая ни с того ни с сего подумала, что может с кем-то начать общаться, которая глупо понадеялась, что она – Рита – оценит никуда не годные попытки завести контакты, проявить внимание. Риту сильно возмутили этот поступок, эта дерзость: возмущение было отчетливо видно в сдвинутых в бесчувственном внимании бровях, напряженной шее и руке, занесенной для удара с силой, явно превышающей детскую.

Но Маша ликовала в этот краткий миг передышки. Она сидела, утирая большим пальцем сочащуюся из носа кровавую струйку, и беззвучно смеялась. Рита, это страшное, озлобленное создание, застыло с блестящей в глазах яростью.

Действительно смешно: все люди так ничтожны, стоит их дыханию пропасть.

Маша закрыла глаза и вздохнула, почувствовав резь в ребрах. Ей безудержно захотелось снова заплакать, снова сжаться, лишь бы не чувствовать новой боли.

Все люди так ничтожны, стоит их дыханию пропасть.

И лишь она одна ничтожна, стоит ему появиться.

Воспоминание 5

Ночь уже окутала людские тела одеялами, а сознания их – сном, пустила по всему городу, по каждой его улочке волнами темноту, проникающую в самый укромный уголок, в самое потаенное местечко, но на восьмом этаже в детской спальне одной из квартир не спали две девочки, шепотом разговаривающие о, казалось бы, совершенно обыкновенных вещах, до невозможного, однако, поражающих детские головы.

Маша, прервав разговор на полуслове, отвернулась от сестры и глянула в окно (с восьмиэтажной высоты было видно куда больше, чем с первого этажа у бабушки). Становилось возможным осмотреть просвечивающий кое-где под фонарями пейзаж: грязно-зеленую листву крепких высоких деревьев; искрящиеся ярко-желтым светом окна, засыпающие то здесь, то там; причудливые крыши далеких зданий, имеющие смешную форму.

– Лиза, – сдерживая смех, позвала Маша, не отрывая глаз от представленного ей вида, боясь, что это окажется только миражем, только фантазией, возникшей из ниоткуда и исчезнувшей в никуда. – Посмотри: сапог.

Сестра быстрым движением перевернулась на другой бок и внимательно всмотрелась туда, куда кивнула Маша, словно пытаясь пронзить сгущающуюся тьму.

– Ты про вот эти непонятные крыши? – уточнила она. Напряжение в ее взгляде нисколько не угасло, скорее даже, наоборот, разгорелось.

Маша задорно кивнула, пряча лицо в подушку. Почему-то в этот момент девочке хотелось улыбаться и глупо смеяться без какой-либо очевидной причины. Просто все было так тихо, уютно и одновременно смешно, что нельзя было сдержать в груди этот сильнейший порыв чувств, душащий хохотом.

Лиза заметила настроение своей сестры и засмеялась.

В приоткрытую форточку вместе с порывами свежего ветра изредка доносились звуки машинной езды, перешептывания листьев деревьев. Облака мерцали отблесками многого множества причудливых, разнообразных огоньков, отбрасываемых окнами, фонарями.

Так было хорошо от не знакомого до сих пор ощущения обособленности: будто нет никого-никого в целом мире и только ты один лежишь и смотришь в чернеющий потолок над собою, будто не существует никаких звуков, способных вторгнуться в гармоничную вселенскую тишину, разрезать ее на части, искромсать – их нет, нет ничего громкого: только шелест, только шепот, только гул, шипение, присвист…

– Я проголодалась, – внезапно проговорила Лиза, не поворачивая головы и держа руки на груди, словно изображая мумию или действительно находясь в глубокой депрессии из-за отсутствия еды. – С удовольствием съела бы сейчас что-нибудь.

Маша не чувствовала особенной пустоты в желудке до того, как ее сестра поделилась с ней своими внутренними треволнениями. Теперь и она, в свою очередь, ощутила легкий дискомфорт в области живота, на чем теперь и было сфокусировано внимание всего организма.

– Бутерброд бы съела… – сладко и медленно протянула Маша, закрывая глаза и причмокивая от удовольствия. В ее мозгу мелькнула картинка с аппетитным куском белого хлеба и колбасой, розовой, манящей и такой сочной, такой вкусной, такой предательски невозможной в сей поздний час!

– Я тоже не отказалась бы от кусочка… – подлила масла в огонь Машина сестра, так же, как и она, воссоздавая в своем создании картинки превосходных, ужасно калорийных (что не важно для столь юных существ) и трогательно взывающих к самому желудку вкусностей.

– Слышишь? – спросила Маша и будто вслушалась. Ничего, кроме бесконечной тишины и перешептывания деревьев. Лиза, однако, тоже напрягла свой слух. Догадывалась ли она о мыслях, посетивших ее младшую сестру, или, может быть, ей самой захотелось воспользоваться сложившейся ситуацией и повернуть ее в нужную сторону – кто знает? Но, как бы то ни было, продолжая отчаянно вслушиваться в неизменную тишь, она ответила:

– Кажется, что да, слышу, – Лиза немного помолчала, будто ожидая, что вдруг что-то ей на самом деле послышится – что-то такое, что могло бы сойти за звук, способный вывести ее из статуса врушки. Но ничего не доносилось ни из-за двери, ни откуда бы то ни было еще. Только за окном пел ветер и шумно ездили машины, изредка ругаясь на неровный асфальт, но в остальном, как было тихо, так тихо и оставалось.

Маша беззвучно глянула на свою сестру, пытаясь понять, правду та говорит или нет, хотя для нее это было сейчас и не очень-то важно. В случае, если Лиза говорит правду и ей что-то послышалось, непременно должна будет начаться какая-то игра, некоторое подобие расследования квартиры, полной мрака и молчания; в случае же, если Лиза ничего не слышала, то Маша-то уже, в любом случае, дала понять, что, мол, ей что-то такое почудилось. Нет, назад дороги нет – а значит, независимо от того, есть что-то за дверью, шумящее и страшное, или нет там этого, выходить придется. Однако, как и в случае с тем, правда все это или неправда, здесь также вставал вопрос о том, что ожидает двух девочек там – за дверью? За странным порталом, ведущим из детской комнаты, полной сна и умиротворения, в какой-то более взрослый, более серьезный, словно бы даже во много раз более страшный мир, начинающийся прямо вот здесь – в коридоре, скрываемом за деревянным прямоугольником с ручкой.

Лиза осторожно, медленно и плавно, спустила свои ноги по одеялу вниз, на пол. Она не отрывала взгляда от двери, одновременно боясь, как бы та не открылась, как бы за ней не показалось нечто ужасающее, и даже внутренне надеясь на это, храня глубоко внутри себя пленительную чем-то мысль о возможности существования чего-то неведанного прямо тут, в этой самой квартире.

Тусклый свет фонарей и соседних окон слегка осветляли мрак детской, давая двум девочкам возможность угадывать черты друг друга, опознавать, в какой части комнаты находится та или иная из них. Маша наблюдала за каждым движением своей сестры, от действий которой зависело сейчас так много. В юной голове под воздействием позднего часа, склеивающей глаза дремоты, сгущенных красок, неспешных теней – под воздействием всего этого возникла совершенно невозможная, но крайне вдохновляющая мысль о последующих приключениях.

Младшей сестре все окружающееся уже представлялось в виде обстановки для скорых невероятных событий. Кто может знать, что ожидает двух маленьких детей за закрытой дверью, из-за которой донеслись в какой-то миг (было бессмысленной затеей даже стараться переубедить их в этом убеждении) странные шорохи? Кто может знать, что произойдет с ними, стоит только повернуть ручку и приложить немного усилий для толчка двери? Кто может знать?

Никто.

И именно это вселяло в Марию крохотную надежду на чудо. На странную фантазию о сверхъестественном, нереальном. Ей до дрожи во всем хрупком теле хотелось очутиться в центре развития какой-то новой сказки, стать новой Красной Шапочкой, попасть в какую-то книгу. Этой маленькой девочке так хотелось, чтобы глядя на нее, люди перешептывались и говорили, что это – она, та самая Маша, та, та, та!..

– Ты идешь? – донесся приглушенный голос Лизы от двери. Пока Маша витала в облаках, мечтая о тех днях, когда она станет известной всем и каждому, когда ее имя возвеличится, приобретет другое звучание, будет произносится с гордостью, Лиза пребывала в реальности, крепко стоя ногами на полу, понимая со всей отчетливостью и ясностью, что никаких чудес и никаких экстрасенсорных проделок не может существовать в этом полном обыденности, заключенном в определенные грани мире. Она прекрасно знала, что за дверью – не портал в неизвестность, а просто-напросто коридор. Дальше – комнаты. И все. И никто не издавал никаких звуков. И ничто не тревожило ночную идиллию. Все спали. Никаких иллюзий, никаких несуразностей – одна рациональность, одна конкретность, обоснованность и понятность.

Да, Лиза все понимает, но сейчас она встала с кровати и взялась за ручку двери не просто так, верно? Не ради променада туда-обратно – это ясно. Но тогда ради чего?

Наверное, она в тайне надеялась, как и ее сестра, на существование чего-то невозможного. Она заранее знала, что ничего из этого не выйдет, но глубоко в подсознании все-таки хранила мечту на разрушение всех своих предположений и предчувствий.

Маша быстро встала и подошла к Лизе. Сердце в груди билось неистово, так быстро, словно готово было вырваться и пронзить стрелой рассеянную за окном ночь. Тишина была нестерпимой: казалось, что сам воздух состоит из невидимых, длинных нитей, похожих на лапшу, что тянутся с неба до земли, обволакивая собою пространство человеческих судеб. И эти нити были натянуты до предела, так, что сердце, бившееся под ребрами, отбивало по ним неровную дробь, превращающуюся в удивительную мелодию, сравнение с которой невозможно по своей сути.

Ручка, скрепя, повернулась, обнажая жадным детским глазам сереющие контуры предметов в коридоре: комод, дверной проем в родительскую комнату, угол…

Трудно было разглядеть что-то точнее, тем более заметить маленькие игрушечные фигурки за стеклом комода, рисунок обоев – все те детали, которым в любой другой раз не придашь ровным счетом никакого значения и на которые даже и внимания-то никакого не обратишь, но с потускнением, исчезновением которых внутри возникает неприятное чувство дискомфорта, недовольства. Недовольства сродни того, что чувствуешь при лицезрении незаконченного произведения искусства.

Вся квартира сейчас была объята сумраком, казалась непохожей на ту квартиру, в которой они жили. Мрак, тени – все это словно скрывало что-то, утаивало в себе то знакомое, что было всегда перед глазами.

Маша почувствовала, как мурашки холодной чередой поднимаются по ее позвоночнику, как в жилах остро кололо, а пульс бился с такой силой, что отдавался даже в кончиках пальцев.

Что-то должно быть на кухне. Что-то непременно должно там быть. Иначе все эти переживания, этот дикий ритм сердца – все это будет просто смешно.

Вот уже виден поворот в комнату с вызывающими обильное слюноотделение запасами провизии – угол, за которым скрывается правда. Что там – монстр, приведение? Что-то невозможное? О, определенно что-то невозможное! Что-то, что перевернет скучные страницы Машиной биографии и напишет то, что покроет все прочитанное, заставит удивляться этой маленькой девочке и ее невообразимым, невозможным приключениям.

За углом – лишь пустующая кухня, объятая ночной серостью, как покрывалом. Может, если включить электричество, в дальнем углу они увидят чудовище?

Лиза уже щелкнула по выключателю: яркий свет залил собой пространство, будто это был не свет вовсе, а тягучий мед, медленно проникающий в каждый, даже самый дальний, самый незаметный, угол. И, как только луч от люстры проскальзывал в подобный угол, у сестер перехватывало дыхание в наивной надежде на то, что там всенепременно кто-то есть. И, как только этот самый луч от люстры представлял угол полностью освещенным, достаточно ярким, чтобы убедиться, что он совершенно обыкновенен и пуст, – тогда девочкам казалось, что внутри у них рвется что-то, похожее на веру в сказку.

Наверное, так же себя ощущаешь, когда осознаешь, что не существует ни Деда Мороза, ни Бабы Яги, ни кого-либо сказочного вообще.

Маша села на диванчик напротив стола и невидящим взглядом, необоснованно полным грусти, уперлась в противоположную стену. Можно было подумать, что от того, найдут две девочки на кухне нечто нереальное или нет, зависела вся их жизнь. Или, как минимум, жизнь Маши, потому что именно разочарование во всем окружающем выражало ее лицо. А Лиза, то ли потому, что была старше на два года и, соответственно, умнее, то ли от того, что не ожидала от этого мира чего-то, чего он себе позволить не может, была абсолютно спокойна. Пока ее младшая сестренка заполняла свой детский мозг всевозможными мыслями, Лиза доставала масло из холодильника и хлеб из шкафчика.

– Ты же с черным хлебом ешь, да? – уточнила она, на мгновение бросая взгляд на Машу. Та сидела все так же, сдвинув брови и думая о чем-то крайне важном для нее. Слегка мотнув головой, она повернулась к Лизе и машинально кивнула, после чего ее брови вновь сдвинулись, направляя мысль в прежнее русло. – Забавно, – отрезая кусочек черного хлеба, проговорила старшая сестра. – Мы с тобой, оказывается, такие разные.

Она замолчала. В ночной тишине нельзя было уловить ни звука, кроме еле слышимого скрипения не заточенного лезвия ножа о ржаную корку и легкого смешка, заставившего Машу оторваться от ее бессмысленных рассуждений о скучности и безграничной неинтересности окружающей среды.

Лиза заметила молчаливый вопрос, отразившийся в глубине карих глаз младшенькой, и пояснила:

– Ну, начать издали… Я, – она показала свободной рукой на свои волосы. – Светло-русая, а ты, – она махнула рукой в сторону Маши. – Шатенка, даже почти брюнетка. У меня – серые глаза, а тебя – кареватые. И вот теперь – смотри! – Лиза показала ножом на продукты на столе. – Даже еда, которую мы едим, разная. Ты любишь черный хлеб с растительным маслом и солью, а я, – девочка ухмыльнулась, обнажив здоровые детские зубы. – Я предпочитаю белый хлеб со сливочным маслом и сахаром! – Закончив объяснение, Лиза вновь сосредоточила свое внимание на приготовлении полуночного сверхкалорийного перекуса.

Да, подумала Маша, они и вправду разные.

Конечно, они двоюродные, а не родные сестры, но ведь должно же быть что-то похожее между ними, должна же быть какая-то общая черта? Ведь все-таки их отцы были братьями, до ужаса походящими друг на друга. Внешне. Не внутренне.

Но они-то с Лизой не походят друг на друга никак вообще – ни так, ни эдак. Начиная от волос и заканчивая пристрастиями в еде – все разнится.

Маша лишь улыбнулась подобному умозаключению. Чего еще можно было ожидать от сего дня (точнее – от сей ночи), как не тотального разрушения всего построенного в сознании до этого?

Крепкий, казалось бы, фундамент, замешанный из ясных и вполне конкретных истин, просто-напросто треснул, показав наивно верящему в прочность построения ребенку всю правду-матку. В один момент все так быстро и так глупо рухнуло, что это казалось таким неправильным и таким невозможным.

Маше так странно было вдобавок ко всему прочему еще и узнать, что один из наиболее близких ей людей не имеет ничего общего с ней самой, кроме непосредственной родственной связи. Неужели только благодаря тому, что она и Лиза родственники, они общаются? Не являйся они друг другу сестрами и встреться они однажды просто так, случайно, как встречаются обычно люди, каков шанс того, что они подружились бы, стали бы так близки, как сейчас?

А они вообще близки?

В детстве все происходящее слишком поверхностно – ребенок не придает значения тому, что или кто его окружает. Просто это есть, и не стоит излишне много спрашивать, по какой причине что бы то ни было происходит. В юном возрасте так глупо забивать свою голову вопросами о смысле того или иного. Детство – это пора беззаботности и ветра в голове. Пора спокойствия, ничегонеделания и ничегонедумания.

И вот в эту самую ночь, в свои девять лет, Маша впервые серьезно задумалась над всем, что происходит. И с этой самой ночи Маша начала слишком о многом себя спрашивать, слишком много чего оспаривать и слишком много чего ставить под вопрос.