Текст книги "С жизнью наедине"

Солнце и работа – вот вам лето на Аляске.

Работать приходилось много, чтобы все успеть. Все постоянно об этом говорили. В очереди в закусочную или на кассе в универмаге, на пароме до городка. «Ну как рыбалка? Удачно поохотились? Как огород?» Все вопросы только о припасах да подготовке к зиме.

С зимой шутки плохи, это Лени уже усвоила. О грядущих холодах здесь не забывали ни на минуту. Ты не просто так рыбачишь погожим деньком, а ловишь рыбу на зиму. Вроде как и развлечение, но при этом серьезное дело. Подумать только, от каких мелочей зависит выживание.

Лени с родителями вставали в пять утра, с трудом заставляли себя позавтракать и принимались за дело. Перестраивали загон для коз, кололи дрова, пололи грядки, варили мыло, ловили и коптили лосося, дубили шкуры, консервировали рыбу и овощи, вязали носки, подклеивали изолентой то, что оторвалось. Они ни минуты не сидели на месте – что-то куда-то тащили, забивали гвозди, строили, скоблили. Марджи-шире-баржи продала им трех коз, и Лени научилась за ними ухаживать. Научилась она и собирать ягоды, варить варенье, доставать из раковин съедобных моллюсков и готовить из икры лосося лучшую в мире наживку. По вечерам мама готовила им новые блюда – лосося или палтуса (в любом виде) с овощами из огорода. Папа чистил ружья, чинил железные капканы, которые продал ему Чокнутый Эрл, читал, как правильно разделывать туши животных. Здесь жили натуральным обменом, торговлей и взаимопомощью. В любую минуту к дому мог подъехать кто-то из соседей и предложить лишнее мясо, какие-нибудь доски или ведерко черники в обмен на что-то еще.

От гостей в этой глуши не было отбоя. Приносили связки лосося, ящики пива и созывали по рации остальных. И вот уже к берегу причаливала лодка с рыбаками, а в бухточке садился гидросамолет. Глазом моргнуть не успеешь, а вокруг костра на берегу собрались люди, смеются, болтают, пьют и засиживаются далеко за полночь.

В то лето Лени стала взрослой, – по крайней мере, так ей казалось. В сентябре ей минуло четырнадцать, начались месячные, она стала носить лифчик. Лоб, нос, щеки обсыпали прыщики, похожие на крохотные розовые вулканчики. Лени сперва даже испугалась: как она теперь покажется Мэтью, вдруг он увидит, каким нескладным подростком она стала, и передумает с ней дружить, но он, похоже, даже не заметил предательских высыпаний на ее коже. Встречи с Мэтью были для Лени отдушиной. Каждый раз, как им удавалось свидеться, они убегали от всех, прятались где-нибудь и разговаривали. Мэтью читал Лени наизусть стихи Роберта Сервиса, показывал всякие диковинки – то тайничок с голубыми утиными яйцами, то огромный медвежий след на песке. Она фотографировала все, что он ей показывал, его самого, при любом освещении, и прикалывала снимки к стене своей чердачной комнатушки, так что получился огромный коллаж.

Лето кончилось так же быстро, как началось. Осень на Аляске была не временем года, а, скорее, мгновением, переходным периодом. Зарядили дожди, дороги развезло, полуостров затопило. Ливни окружили его серой стеной. Реки выходили из осыпавшихся берегов, отрывали большие куски земли, меняли русло.

Тополя вокруг домика как-то сразу, в одночасье, зазолотились и перешептывались друг с другом, затем листья сворачивались черными дудочками, облетали и собирались в хрупкие кружевные кучи.

Начался школьный год, а с ним вернулось и детство. Лени увидела Мэтью в классе, уселась рядом с ним и придвинулась поближе.

Его улыбка напомнила Лени, что жизнь не ограничивается делами. Благодаря Мэтью она узнала, что дружба всегда продолжается, словно вы и не расставались.

* * *

Холодным субботним вечером в конце сентября, после долгого хлопотливого дня, Лени стояла у окна и смотрела на темный двор. Они с мамой выбились из сил, трудились от рассвета до заката, консервировали последнего в этом сезоне лосося – готовили банки, чистили рыбу, резали толстыми ломтями розово-серебристое мясо, отрывая склизкую кожу, складывали ломтики в банки и опускали в скороварку. Потом одну за другой относили банки в погреб и ставили на новенькие полки.

– Если в комнате будет десять умных и один дурак, угадай, кого выберет твой отец.

– А? – откликнулась Лени.

– Не обращай внимания.

Мама встала рядом с Лени. Снаружи стемнело. Полная луна заливала все иссиня-бледным светом. В небе булавками торчали звезды в овальных ореолах. Здесь по ночам небо казалось бескрайним и не чернело, но становилось бархатным, темно-синим. Мир земной сжимался до точки, пятнышка света от костра, белесой лунной ряби на тусклой воде.

Во дворе, возле бочки из-под мазута, в которой горел огонь, стояли папа и Чокнутый Эрл и пили виски, передавая друг другу бутылку. От горевшего в бочке мусора валил черный дым. Остальные гости давным-давно разъехались.

Вдруг Чокнутый Эрл вытащил пистолет и выстрелил в деревья.

Папа расхохотался.

– Долго они еще будут там стоять? – спросила Лени. Когда она выходила в туалет, до нее донеслись обрывки их разговоров: «Губят страну… мы должны себя защитить… начнется анархия… атомная война».

– Откуда я знаю?

Мама раздраженно вздохнула. Она пожарила лосятину, которую принес Чокнутый Эрл, запекла картошку, накрыла складной столик: поставила железные миски, положила столовые приборы. Чтобы столик не шатался, под сломанную ножку подсунули книжку в бумажной обложке.

Было это несколько часов назад. Теперь же мясо, наверно, задубело, как старый башмак.

– Ну все, хватит, – не выдержала мама и пошла на двор. Лени шмыгнула к порогу и открыла дверь, чтобы слышать, о чем будут говорить. Козы заблеяли, услышав шаги.

– О, Кора пришла. – Чокнутый Эрл слюняво улыбнулся. Он едва стоял на ногах. Качнулся и чуть не упал.

– Поужинаете с нами? – предложила мама.

– Не, спасибо. – Чокнутый Эрл, пошатываясь, шагнул в сторону. – Если я не вернусь домой к ужину, дочка мне задаст перцу. Она сегодня варит чаудер[37]37
  Чаудер – густой суп, обычно из рыбы или моллюсков, с молоком или сливками.


[Закрыть] с лососем.

– Ну, значит, в другой раз. – Мама повернулась к отцу. – Пошли, Эрнт, а то Лени уже с голоду умирает.

Чокнутый Эрл поковылял к своему джипу, уселся за руль и покатил, то останавливаясь, то снова трогаясь с места и сигналя.

Папа направился в дом, ступая чересчур осторожно, как всегда, когда он пьяный. Лени и раньше видела его таким. Он захлопнул дверь, пошатываясь, побрел к столу и осел на стул.

Мама принесла блюдо с мясом и румяной печеной картошкой и теплую буханку: Тельма научила их печь хлеб на закваске, которая у здешних жителей не переводилась.

– Ух ты, – сказал папа, набил рот лосятиной, шумно зачавкал, поднял глаза и осоловело оглядел домашних. – Вам еще многому предстоит научиться. Мы как раз с Эрлом об этом говорили. Когда ВНМТ, вы же первые и пострадаете.

– Какое еще ВНМТ? Что ты несешь? – спросила мама.

Лени бросила на нее предостерегающий взгляд. Мама ведь прекрасно знала, что с ним пьяным лучше не связываться.

– Когда все накроется медным тазом. Ну ты поняла. Военное положение. Атомная бомба. Пандемия. – Он отломил кусок хлеба и обмакнул в мясной сок.

Мама откинулась на спинку стула, закурила сигарету и уставилась на него.

«Мам, не надо, – подумала Лени. – Ну помолчи ты».

– Знаешь что, Эрнт… не очень-то мне нравятся все эти разговоры о конце света. А о Лени ты подумал? Она же…

Папа с такой силой бухнул по столу кулаком, что все задрожало.

– Черт тебя подери, Кора, неужели так трудно хоть раз меня поддержать?

Он встал и направился к висевшим у двери курткам. Его шатало. Лени послышалось, будто он пробормотал «дура чертова» и еще что-то. Он качал головой, сжимал и разжимал кулаки. В его движениях Лени почудилась с трудом сдерживаемая ярость, чувство, охватившее его стремительно и мощно, неукротимо.

Мама бросилась за ним, протянула к нему руки.

– Не трогай меня, – рявкнул папа и оттолкнул ее.

Схватил куртку, сунул ноги в сапоги и хлопнул дверью.

Лени поймала мамин взгляд. В ее больших голубых глазах, выражавших малейшие оттенки чувств, Лени, точно в зеркале, увидела собственную тревогу.

– Неужели он правда верит во все эти байки про конец света?

– Видимо, да, – ответила мама. – Или же хочет верить. Как знать? Да и неважно это. Так, одни разговоры.

Лени и сама знала, что на самом деле важно.

Погода портилась.

А с ней и папино состояние.

* * *

– Как оно вообще? – спросила Лени у Мэтью на следующий день в конце занятий. Дети в классе собирались домой.

– Что именно?

– Здесь зимой.

Мэтью задумался.

– Прекрасно и ужасно. Сразу понятно, выдержишь ли ты на Аляске. Большинство еще до весны сбегает на материк.

– Бескрайняя глушь, – процитировала Лени. Так окрестил Аляску Роберт Сервис.

– Ты выдержишь, – ответил Мэтью.

Лени кивнула, жалея, что не может ему сказать: последнее время она все больше опасается не столько того, что подстерегает ее за пределами дома, сколько того, что в доме.

Она о многом могла рассказать Мэтью, но только не об этом. Могла признаться, что отец слишком много пьет, орет или срывается на них, но только не в том, что порой она его боится. Такое предательство невозможно было даже представить.

Плечом к плечу они вышли из школы.

Снаружи Лени уже поджидал «фольксваген». Выглядел он неважно – помятый, поцарапанный, бампер держится на честном слове. Глушитель отвалился на очередном ухабе, и теперь старая развалина ревела, как гоночный автомобиль. В машине сидели родители – приехали за ней вдвоем.

– Пока, – бросила она Мэтью и направилась к автобусу. Швырнула рюкзак внутрь и уселась. – Привет, – сказала родителям.

Папа с трудом переключил передачу, сдал назад и развернулся.

– Чокнутый Эрл попросил меня кое-чему научить его домашних, – пояснил папа, сворачивая на главную дорогу. – Мы вчера как раз об этом говорили.

И вот они уже поднялись на холм и очутились на подворье Харланов. Папа первым выпрыгнул из автобуса, схватил лежавшее на заднем сиденье ружье и повесил на плечо.

Чокнутый Эрл сидел на крыльце; завидев папу, встал и помахал ему, крикнул что-то своим (слов Лени не расслышала), и те мгновенно положили лопаты, топоры, пилы и собрались на поляне в центре участка.

Мама открыла дверь и вылезла из автобуса. Лени выпрыгнула за ней, и ботинки ее увязли в грязи.

Рядом с «фольксвагеном» остановился помятый «форд» Акселя. Из машины вышли Аксель и две девочки, Агнес и Марти, устремились к толпе, собравшейся перед крыльцом Чокнутого Эрла.

Чокнутый Эрл стоял на покосившемся крылечке, широко расставив кривые ноги, и казалось, что ему самому так не слишком-то удобно стоять. Вдоль морщинистых щек висели седые волосы – корни жирные, концы вьются. На Эрле были грязные джинсы, заправленные в коричневые резиновые сапоги, и видавшая виды рабочая фланелевая рубашка.

– Ну-ка, давайте поближе, – махнул он собравшимся. – Эрнт, Эрнт, иди сюда, сынок.

Собравшиеся перед крыльцом загомонили и обернулись. Папа прошел мимо Тельмы и Теда, улыбнулся Клайду, хлопнул его по спине, поднялся на крыльцо и встал возле Эрла. Рядом с низкорослым старикашкой папа казался высоким и сильным. Черные волосы, густые черные усы – словом, писаный красавец.

– Мы с Эрнтом вчера вечером беседовали с глазу на глаз о том, что на большой земле творится черт-те что. Президент наш конченый аферист, да вот еще недавно самолет взорвался прямо в небе.[38]38
  Речь о катастрофе, которая произошла 8 сентября 1974 года: самолет Boeing 707 авиакомпании Trans World Airlines (TWA), выполнявший рейс Тель-Авив – Афины – Рим – Нью-Йорк, взорвался над Ионическим морем, потому что террористы заложили бомбу в хвостовую часть судна.


[Закрыть] Мы теперь все в опасности.

Лени обернулась, посмотрела на маму, та пожала плечами.

– Мой сын Бо был лучшим из нас. Он любил Аляску, он так любил старые добрые Штаты, что отправился добровольцем на эту проклятую войну. И мы его потеряли. Но даже в той адской дыре он заботился о нас. Своей семье. Он хотел, чтобы мы были целы-невредимы и в безопасности. И поэтому он послал нам своего друга Эрнта Олбрайта, чтобы он стал одним из нас. – Чокнутый Эрл хлопнул папу по спине, как бы подтолкнул вперед. – Я наблюдал за Эрнтом все лето и точно знаю: он желает нам добра.

Папа вытащил из заднего кармана сложенную газету и расправил. Показал заголовок: «88 пассажиров погибли в результате взрыва бомбы на рейсе 841 компании TWA».

– Мы, конечно, живем в тайге, но при этом ездим в Хомер, Стерлинг, Солдотну. Мы знаем, что творится на материке. Теракты ИРА, ООП,[39]39
  ООП – Организация освобождения Палестины.


[Закрыть] «Синоптиков». Люди убивают друг друга, похищают ради выкупа. В штате Вашингтон пропадают девушки, теперь вот кто-то убивает девушек в Юте. Симбионистская армия освобождения. Индия проводит испытания атомных бомб. Того и гляди, начнется Третья мировая. Атомная… или биологическая. И вот когда это случится, все действительно накроется медным тазом.

Чокнутый Эрл кивнул и что-то согласно пробормотал.

– Мам, – шепотом спросила Лени, – это правда?

Мама закурила сигарету.

– Не всякий факт – правда, и замолчи уже. Мы же не хотим, чтобы он взбесился.

Папа был в центре внимания и упивался этим.

– Вы тщательно подготовились к трудностям с продовольствием. Как все поселенцы, вы прекрасно умеете о себе позаботиться. У вас отличная система водосбора и большие запасы провизии. Вы застолбили за собой источники пресной воды, вы умелые охотники. Огород у вас хоть и маловат, зато ухоженный. Вы способны выжить в любых условиях. Кроме последствий военного положения.

– Ты о чем? – спросил Тед.

Папа преобразился. Стал как будто выше ростом. Раздался в плечах. Лени таким его сроду не видела.

– Атомная война. Пандемия. Электромагнитный импульс при ядерном взрыве. Землетрясение. Цунами. Торнадо. А может, извержение вулкана Денали или Рейнир. В Сибири в 1908 году взрыв был в тысячу раз мощнее бомбы, которую сбросили на Хиросиму. Существует миллион вариантов, как именно этому прогнившему, больному миру придет конец.

Тельма нахмурилась:

– Да ладно тебе, Эрнт, не пугай…

– Тише ты, – оборвал ее Чокнутый Эрл.

– Что бы ни случилось, техногенная катастрофа или стихийное бедствие, сразу же начнется беззаконие и беспорядки, – продолжал папа. – Вы только себе представьте: ни электричества. Ни связи. Ни продовольственных магазинов. Все продукты заразные. Ни воды. Ни цивилизации. Военное положение.

Папа сделал паузу и обвел взглядом собравшихся, каждому посмотрев в глаза.

– Типов вроде Тома Уокера, с его большим домом, дорогими лодками и экскаватором, это застигнет врасплох. Какой толк от всей этой земли и богатства, когда кончатся пища и медикаменты? Никакого. То-то и оно. А знаете, что будет, когда типы вроде Тома Уокера поймут, что ничегошеньки у них нет?

– Что? – Чокнутый Эрл взирал на папу так, словно узрел Бога.

– Он придет сюда, постучится к нам и будет умолять о помощи нас, тех самых людей, перед которыми так задается. – Папа выдержал паузу. – Поэтому мы должны уметь себя защитить и дать отпор мародерам, которым наверняка понадобится то, что у нас есть. Первым делом надо приготовить тревожные чемоданчики – то есть собрать вещи, необходимые для выживания. Чтобы можно было исчезнуть в любую минуту, прихватив с собой все, что нужно.

– Точно! – крикнул кто-то.

– Но этого мало. Все самое основное у нас есть. А вот безопасность хромает. Я уверен, Бо оставил мне эту землю, чтобы я приехал сюда, к вам, и сказал вам: одних запасов для выживания недостаточно. Вы должны драться за свое добро. Убить любого, кто на него покусится. Я знаю, вы все здесь умелые охотники, но когда ВНМТ, нам понадобятся не только ружья. Оружие ударного действия ломает кости. Ножом можно перерезать артерию. Стрелы пробивают тело. Я вам обещаю, что еще до первого снегопада каждый из нас будет готов к самому худшему, все вы, от мала до велика, сумеете защитить себя и свою семью от грядущей опасности.

Чокнутый Эрл кивнул.

– Ну что, тогда стройтесь. Я хочу проверить, как вы умеете стрелять. С этого и начнем.

Восемь

К первому ноября дни стремительно укорачивались. Лени остро ощущала утрату каждой секунды света. В девять неохотно занимался рассвет, а часов в пять – темная ночь. Меньше восьми часов дневного света. И шестнадцать часов тьмы. Ночь накрывала землю мгновенно, точно тень хищного крылатого чудовища. Лени никогда такого не видела.

Погода стала непредсказуемой. То дождь, то снег, то снова дождь. Вот и сейчас небо плевало в них ледяной смесью дождя со снегом. Вода собиралась в лужи, бежала ручейками, превращалась в корку льда, из которого торчали сорняки. Пока переделаешь все домашние дела, успеешь основательно помесить грязь. Накормив коз и кур, Лени с пустыми ведрами тащилась в лес за домом. Тополя облетели, осень превратила их в скелеты. Все живое попряталось, стараясь укрыться от ледяного дождя.

Лени карабкалась по склону холма к ручью, холодный ветер трепал волосы, со свистом рвал куртку. Лени ссутулилась и втянула голову в плечи.

Чтобы наполнить железную бочку, которую они держали у дома, нужно пять раз сходить туда-сюда. Помогал дождь, но надеяться на него нельзя. С водой, как и с дровами, нельзя полагаться на авось.

Потея от натуги, Лени зачерпнула ведро воды – часть расплескала на ботинки, – и тут опустилась ночь. «Опустилась» в буквальном смысле, стремительно и резко, как крышка на чугунок.

Лени повернула к дому, и перед ней простерлась непроглядная тьма. Не видно ни зги, на небе ни звездочки, ни луны, чтобы осветить тропинку.

Лени выудила из кармана куртки налобный фонарик, который дал ей папа, подтянула ремешок, надела, включила. Вытащила пистолет из кобуры, засунула за пояс.

Сердце колотилось. Лени наклонилась и подняла тяжелые ведра. Железные дужки врезались в руки, перчатки мало помогали.

Ледяной дождь превратился в снег, колол щеки и лоб.

Зима.

Вроде бы медведи еще не впали в спячку? Сейчас они опаснее всего, отъедаются перед зимовкой.

Из темноты на Лени смотрели два желтых глаза.

Да нет, показалось.

Тропинка под ногами изменилась, пошла под уклон. Лени споткнулась. Вода плеснула через края ведер, намочила перчатки.

Безпаникибезпаникибезпаники.

Фонарик выхватил из темноты валежину. Тяжело дыша, Лени перешагнула через бревно, услышала, как чиркнула по джинсам кора, но не остановилась, а пошла дальше, в гору, потом с горы и через густые черные заросли. Наконец впереди забрезжил огонек.

Свет. Дом.

Ее так и подмывало побежать. Ей отчаянно хотелось оказаться дома, и чтобы мама ее обняла, но Лени понимала: это глупо. Хватит и первой ошибки: нельзя было терять счет времени.

Ближе к дому тьма немного рассеялась. На черном фоне проступили темно-серые очертания, блеснула железная дымовая труба на крыше, засветилось боковое окно с силуэтами людей. Запахло дымом и уютом.

Лени поспешила к бочке возле стены, приподняла самодельную крышку и вылила то, что оставалось в ведрах. Тут же раздался плеск – значит, бочка заполнилась примерно на три четверти.

Лени так трясло, что дверь она открыла лишь со второй попытки.

– Я вернулась, – сказала она, входя. Ее била дрожь.

– Заткнись, – оборвал ее отец.

Мама стояла напротив папы. В поношенных спортивных штанах и огромном свитере она казалась неуверенной, слабой.

– Привет, доченька, – сказала мама. – Повесь куртку и сними ботинки.

– Кора, я с тобой разговариваю, – не унимался папа.

В его голосе Лени услышала злость и заметила, как вздрогнула мама.

– Отнеси рис обратно. И скажи Мардж, что у нас нет на него денег, – велел папа.

– Но… ты же пока не добыл лося, – возразила мама. – Нам нужно…

– Значит, это я виноват? – крикнул папа.

– Я не это имела в виду. Но надвигается зима, припасов у нас маловато, да и денег…

– Думаешь, я сам не знаю, что нам нужны деньги? – Папа толкнул стоявший перед ним стул, и тот с грохотом опрокинулся.

Взгляд у папы стал бешеный, сверкнули белки, так что Лени испугалась и попятилась.

Мама подошла к нему, погладила по щеке, пытаясь успокоить:

– Эрнт, родной, мы справимся.

Он отпрянул и бросился к двери. Сорвал куртку с крючка у окна, распахнул дверь, впустив слепящий, обволакивающий холод, вылетел из дома и захлопнул за собой дверь. Тут же взревел мотор «фольксвагена», окно пронзил луч фар, облил маму бледно-золотистым светом.

– Это все непогода. – Мама закурила сигарету, глядя, как отъезжает папа. Ее нежная кожа в свете фар вдруг пожелтела, стала восковой.

– Дальше будет хуже, – заметила Лени. – С каждым днем все темнее и холоднее.

– Да. – Испуг на мамином лице передался Лени. – Я знаю.

* * *

Зима тисками сжала Аляску. Бескрайние просторы сократились до пределов их домика. Солнце вставало в четверть одиннадцатого и садилось уже через пятнадцать минут после того, как в школе заканчивались занятия. Меньше шести часов светового дня. Снег валил и валил, укутывая округу. Заносил подоконники, выплетал кружева на оконных стеклах, так что улицы не видно, и оставалось лишь смотреть друг на друга. В короткие светлые часы небо над головой было серым, так что порой и день был не день, а лишь слабое его подобие. Ветер пробирал насквозь, выл, как от боли. Обледеневшие стебли иван-чая торчали из сугробов причудливыми изваяниями. Мороз стоял такой, что стыло все: замерзали двери машин, трескались окна, глохли моторы. По радио то и дело передавали предупреждения о метелях и перечисляли, кто еще умер, – зимой на Аляске это было так же привычно, как слипшиеся от холода ресницы. Погибнуть можно было из-за любой оплошности: уронил ключи от машины в реку, в баке кончился бензин, сломался снегоуборщик, не вписался в поворот. Без предупреждения Лени не могла никуда пойти и ничего сделать. Зима уже казалась бесконечной. Припайный лед сковал побережье, покрыл глазурью ракушки и гальку, так что берег стал похож на расшитый серебристыми блестками воротник. За стенами домика ревел ветер, и каждый его порыв преображал белый пейзаж. Перед ветром склонялись деревья, звери ладили логовища, рыли норы и прятались в укрытия. Точь-в-точь как люди, которые в такие морозы отсиживались дома и старались без нужды не рисковать.

Никогда еще жизнь Лени не была такой скудной. В хорошие дни, когда позволяла погода и автобус заводился, они ездили в школу. В плохие не оставалось ничего, кроме работы на лютом, сводившем с ума морозе. Лени сосредоточивалась на том, что нужно сделать: выполнить домашние задания, покормить скотину, натаскать воды, разбить лед, заштопать носки, привести в порядок одежду, приготовить вместе с мамой ужин, убрать в домике, истопить печь. С каждым днем приходилось колоть, носить и складывать в поленницу все больше и больше дров. В укоротившиеся дни некогда было думать ни о чем, кроме насущных потребностей. Они выращивали овощную рассаду в картонных стаканчиках на столике под крышей чердака. Даже тренировки навыков самообороны и выживания, проходившие по выходным на подворье Чокнутого Эрла, на время отменили.

Хуже самой непогоды была вызванная ею необходимость сидеть в четырех стенах.

Зима их стеснила, отрезала от людей, Олбрайты остались наедине друг с другом. Вместе они проводили все вечера, долгие темные часы ютились вокруг печурки.

Нервы у всех были на пределе. Между родителями то и дело вспыхивали ссоры из-за денег, из-за домашних дел, из-за погоды. По самым ерундовым поводам.

Лени знала, как папа переживает из-за нехватки припасов и отсутствия денег. Она видела, что это его мучает. Видела Лени и то, как пристально мама за ним наблюдает, как беспокоится из-за его растущей тревоги.

Было заметно, что отец изо всех сил старается сдерживаться, но порой казалось, что ему даже смотреть на домашних не хочется. Просыпался он ни свет ни заря и весь день проводил на улице в трудах, возвращался уже затемно, весь в снегу, с заиндевевшими бровями и ресницами и побелевшим кончиком носа.

Попытки держать себя в руках стоили отцу больших усилий. Дни становились все короче, ночи длиннее, и после ужина он мерил шагами комнатушку, что-то беспокойно бормотал себе под нос. В такие тяжелые вечера он старался побыстрее куда-нибудь уйти: брал капканы, управляться с которыми научил его Чокнутый Эрл, в одиночку отправлялся в чащу их расставлять и возвращался осунувшийся, измученный. Молчаливый. Замкнутый. Чаще всего с добычей – лисьими или куньими шкурками, которые можно продать в городке. Вырученных денег им хватало, чтобы удержаться на плаву, но даже Лени замечала, как пустеют полки в погребке. Из-за стола они всегда вставали, толком не наевшись. Те деньги, которые маме дала бабушка, давным-давно закончились, а другие взять было неоткуда, так что Лени перестала фотографировать, а мама почти не курила. Порой Марджи-шире-баржи украдкой, пока папа не видел, совала им сигареты и какие-то мелочи, но в городке они теперь бывали редко.

Папа хотел добра, но жить с ним было все равно что с диким зверем. Местные рассказывали о чокнутых хиппи, которые селились с волками и медведями, и те в конце концов их задирали. Хищник есть хищник, даже если кажется домашним, ластится к тебе, лижет лицо, трется о ноги, чтобы ему почесали спину. Ты понимаешь (по крайней мере, должен понимать), что ошейник с поводком и миска корма могут укротить лишь повадки зверя, но натуру его не изменят. Вздохнуть не успеешь, как волчья природа возьмет свое и он бросится на тебя, оскалив клыки.

Мучительно трудно все время чего-то бояться, следить за папиным тоном, за каждым его жестом.

Мама выбивалась из сил. От вечной тревоги глаза ее потухли, кожа потускнела. А может, землистая ее бледность объяснялась тем, что все они, как грибы, почти не видели света.

В одно особенно холодное декабрьское утро Лени проснулась от криков. Что-то с грохотом рухнуло на пол.

Она мгновенно догадалась, что происходит. Папе приснился кошмар. Третий за неделю.

Лени выползла из спального мешка, подошла к краю чердака и посмотрела вниз. Мама стояла у завешенного бусами входа в спальню и держала над головой фонарь. В его белом свете мерцало перепуганное лицо, волосы дыбом. Одета мама была в фуфайку и спортивные штаны. В темноте виднелось оранжевое пятнышко: в печке горел огонь.

Папа метался, как дикий зверь, толкал мебель, срывал одежду с крюков, рычал, что-то кричал, но слов было не разобрать… потом перерыл все коробки в поисках неизвестно чего. Мама боязливо подошла и погладила его по спине. Он оттолкнул ее с такой силой, что мама врезалась в стену и вскрикнула от боли.

Папа замер и резко выпрямился. Ноздри его раздувались. Он сжимал и разжимал кулаки. Заметив маму, переменился в лице, ссутулился, пристыженно понурил голову.

– Господи, Кора, – прошептал он прерывисто, – прости. Я… сбился, где я.

– Я знаю. – В маминых глазах блеснули слезы.

Папа подошел к ней, обнял, притянул к себе. Они опустились на колени, прижались лбами. Лени слышала, как они шепчутся, но не понимала о чем.

Она забралась в спальный мешок и попыталась уснуть.

* * *

– Лени! Вставай. Мы идем на охоту. Сил нет сидеть в этом чертовом доме.

Лени вздохнула и принялась одеваться на ощупь, в непроглядной темноте. В первые месяцы аляскинской зимы она приноровилась жить, точно фосфоресцирующее беспозвоночное, которое ползает по морскому дну, не зная иного цвета и света, кроме тех, что производит само.

В гостиной сквозь узкое оконце в черной железной двери печурки мигал рыжий огонек. Лени видела силуэты стоявших рядом с печкой родителей, слышала их дыхание.

Папа зажег фонарь и поднял над головой. В неверном свете было заметно, как папа измучился, как извелся. Уголок его правого глаза дергался от тика.

– Ну что, готовы?

Мама выглядела утомленной. Без макияжа, в огромной куртке и утепленных штанах она казалась слишком слабой для таких морозов и слишком уставшей, чтобы идти куда-то далеко. Из-за папиных кошмаров и воплей она уже неделю не высыпалась.

– Конечно, – ответила мама. – Обожаю охотиться по воскресеньям в шесть утра.

Лени подошла к вешалке на стене, взяла серую куртку и утепленные штаны, найденные в конторе Армии спасения в Хомере, и поношенные армейские ботинки, которые отдал ей Мэтью. Вытащила из карманов куртки дутые перчатки с пухом внутри.

– Вот и хорошо, – сказал отец. – Пошли.

Предрассветный мир был тих. Ни ветра, ни треска веток, лишь бесконечно сыпавший снег и белизна, куда ни глянь. Лени проторила тропку к загончикам. Жавшиеся друг к другу козы при виде Лени заблеяли и принялись толкаться. Она бросила им охапку сена, покормила кур, разбила лед в поилках.

Когда Лени села в автобус, мама уже была там. Лени забралась на заднее сиденье. На таком морозе двигатель долго не заводился, а лед на окнах никак не таял. Не лучшая машина для здешних краев, в этом Олбрайты убедились на собственном горьком опыте. Папа надел цепи на колеса и бросил между передними сиденьями сумку с инструментами. Лени сжалась в комок, скрестив руки на груди, и дрожала, то задремывая, то просыпаясь.

На главной дороге папа свернул направо, к городку, но, не доезжая до аэродрома, повернул налево, на дорогу, которая вела к заброшенной хромовой шахте. Несколько миль они ехали по накатанному снегу; дорога то и дело петляла, как серпантин. Забравшись в самую чащу, высоко на холме папа вдруг врезал по тормозам, так что машина вздрогнула, остановился, выдал маме и Лени по налобному фонарю и ружью, взвалил на плечо рюкзак и открыл дверь.

Ветер, снег и холод проникли в салон. Снаружи было градусов двадцать.[40]40
  Здесь и далее температура приводится по шкале Цельсия.


[Закрыть]

Лени надела на голову фонарь, поправила ремешок и нажала кнопку. Фонарь испускал лучик яркого света.

На небе ни звездочки, а оттого темно. Валит снег. Непроглядная густая чернота, шепчутся деревья, где-то притаились хищники.

Папа шел первым на снегоступах, прокладывал путь. Лени пропустила маму вперед и двинулась за ней.

Они шагали так долго, что щеки у Лени сперва замерзли, потом разгорелись, а потом онемели. Так долго, что от мороза слиплись ресницы и волоски в носу, она вспотела под теплым бельем, и кожа зачесалась. Лени почуяла запах собственного пота и подумала, не унюхал ли его еще кто. Здесь запросто можно было из охотника превратиться в добычу.

Лени так устала пробираться по сугробам, понурив голову и ссутулив плечи, что даже не заметила, что в какой-то момент разглядела собственные ноги, ботинки, снегоступы. Свет сперва был серенький, неверный, словно сочился из-под снега, просыпаясь, и наконец занялась заря, оранжево-розовая и маслянистая, как лососина.

Солнце.

Лени наконец-то огляделась по сторонам. Они шагали по застывшей реке. Лени с ужасом поняла, что машинально вышла вслед за папой на скользкий лед. А если он слишком тонок? Один неверный шаг – ухнешь в холодную воду, и тебя унесет течение.

Под ногами что-то затрещало.

Папа уверенно шел вперед; похоже, его ничуть не беспокоила прочность льда. На другом берегу он пробрался сквозь засыпанный снегом приземистый кустарник, пристально глядя себе под ноги и наклонив голову, словно прислушивался. Борода его побелела от инея, лицо раскраснелось от мороза. Лени догадалась, что отец ищет следы – высматривает, нет ли где заячьего помета, стежек. Зайцы-беляки обычно выбегают кормиться на рассвете и в сумерках.