Текст книги "Надеюсь и люблю"

Лайем медленно протянул руку и взял фотографию. Рядом с Микаэлой он увидел ее счастливого жениха.

Джулиан Троу.

У Лайема закружилась голова и перехватило дыхание. Сердце словно остановилось.

– Господи… – прошептал он, сам не понимая, о чем молится.

Его Микаэла была когда-то женой Джулиана Троу, всемирно известного киноактера.

Глава 8

– Папа, обед готов!

Лайем с трудом поднялся и на подгибающихся ногах поплелся на зов. Закрыв за собой дверь спальни, он сделал несколько шагов и услышал, как за спиной щелкнул замок. Оставаться здесь дольше не имеет смысла. То, что он увидел, теперь не изменить; ему суждено сохранить эти образы в сердце навсегда.

Лайем схватился рукой за дубовые перила и начал спускаться. Прежде чем войти в гостиную, он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы унять волнение.

Брет уже сидел за огромным обеденным столом, который его дед смастерил собственноручно, как и стулья. Они были такими высокими, что мальчик не доставал ногами до пола и казался крошечным гномом на фоне высокой резной спинки. Рядом с ним сидела Джейси, которая как раз расстилала на коленях клетчатую красно-синюю салфетку.

– Привет, пап, – сказала она с улыбкой.

В этот момент девочка была так похожа на мать, что Лайем застыл на пороге.

Роза поставила на стол стеклянную миску с салатом и соус. Подняв глаза на Лайема, она приветственно кивнула.

– Ну, наконец-то. Садись, доктор Лайем. – Она указала на один из свободных стульев и села сама.

Все, как обычно, избегали смотреть на противоположный конец стола, где стоял пустой стул Микаэлы.

За обедом Лайем вел себя, как робот из мультфильмов Диснея. Он заставлял себя улыбаться в тот момент, когда Роза и Джейси беспокойно поглядывали на него. Он изо всех сил старался держаться как ни в чем не бывало, притворяясь, что этот обед ничем не отличается от тех, к которым они привыкли за последний месяц. Но он очень устал, поэтому актер из него получался плохой.

– Пап…

– Да, Джес? – Лайем вздрогнул и оторвался от блинчика с курицей, превратившегося в бесформенное месиво оттого, что он слишком долго ковырял его на тарелке.

– Ты нашел для меня платье?

– Да, дорогая. Я принесу его тебе после обеда. Может быть, вы с бабушкой вместе придумаете прическу, которая к нему подойдет.

– Спасибо, папа, – улыбнулась она. Папа.

Это слово вдруг кольнуло его, словно в сердце всадили холодный железный крюк.

Джейси называла его так почти с самого начала. Тогда она была четырехлетней малышкой с молочными зубами, двумя жидкими косичками и огромными ушами, до которых, казалось, ей никогда не дорасти.

Он прекрасно помнил тот день, когда Майк появилась в клинике с дочерью на руках. Это было спустя несколько месяцев после смерти отца, и Лайем все это время искал случая снова заговорить с ней.

У Джейси был такой сильный жар, что ее хрупкое тельце содрогалось от конвульсий. Она то тряслась и деревенела, то вдруг обмякала, как тряпичная кукла, и смотрела вокруг мутными, ничего не видящими глазами.

– Помогите нам, – попросила Микаэла тихо. Лайем отложил свои дела и помчался вместе с ними в отделение неотложной помощи. Он лично присутствовал в операционной и видел, как хирург разрезал Джейси живот и извлек воспаленный аппендикс. Именно его лицо она видела последним за секунду до того, как подействовала анестезия, и первым, когда пришла в себя после операции. Лайем передал своих пациентов доктору Гранато и провел следующие три дня у постели Джейси вместе с Микаэлой; через узкое окно 320-й палаты они вместе смотрели салют в честь Четвертого июля.

Бесконечно долгие часы они проводили в больничном кафе за разговорами. Майк говорила то об одном, то о другом, потом вдруг бросала взгляд на стенные часы и начинала тихонько плакать. Тогда Лайем тянулся через столик, брал ее руку в свою и говорил: «Она поправится. Поверьте мне…»

Она поднимала на него заплаканные глаза, и голос ее дрожал: «Я верю вам».

С этого все и началось.

Джейси называла его отцом так долго, что он забыл о том человеке, который более, чем он сам, был вправе называть ее дочерью. И который когда-то называл Микаэлу своей женой.

– Папа. ПАПА.

Лайем очнулся от раздумий и поймал на себе пристальный взгляд Брета.

– Ты повезешь меня сегодня на баскетбольную тренировку?

– Конечно, Бретти.

Брет кивнул и завел разговор с Джейси. Лайем постарался вникнуть в его суть, но безуспешно. Единственная мысль занимала его – она была замужем за Джулианом Троу.

В очередной раз к действительности его вернул взгляд тещи, внимательный и оценивающий.

– Ты что-то хочешь мне сказать, Роза?

Она вздрогнула, пораженная его неожиданно холодным тоном. Лайем понимал, что несправедлив к ней, что следовало бы смягчиться и притвориться, что ничего не произошло, но на ложь у него не хватало сил.

– Да, доктор Лайем. Я бы хотела поговорить с тобой… с глазу на глаз.

– Хорошо. После того, как дети лягут спать.

Лайем знал, что Роза ждет их разговора, но чувствовал, что еще не готов к нему. Поэтому он целый час читал Брету перед сном, потом поцеловал Джейси и пожелал ей спокойной ночи, а затем долго принимал горячий душ.

Джейси наверняка не спала, а болтала по телефону с какой-нибудь из своих многочисленных подружек или примеряла мамино платье. Лайем побоялся заглянуть к ней еще раз – стоит ему увидеть ее в платье Микаэлы, и Джейси навсегда будет для него потеряна.

Сейчас ему больше всего хотелось замкнуться в своем пространстве, уйти от людей. Господи, насколько ему стало бы легче, если бы он мог спуститься вниз, сесть за пианино и излить душевную тоску в музыке.

Он хотел бы рассвирепеть, закричать, выругаться, обрушить на Бога и весь мир свою ярость. Но он был не таким человеком. Его любовь к Микаэле – не просто чувство, Это средоточие его души. Он осознавал, что любит ее слишком сильно, что в каком-то смысле хуже, чем любить недостаточно.

Лайем спустился вниз. Пианино одиноко стояло в пустой гостиной, как отвергнутый любовник. Бывало, музыка наполняла эту комнату каждый вечер… Когда Майк садилась рядом с ним на черный кожаный стул, он тихо поскрипывал.

«От чаевых не откажусь…» Так он обычно говорил. «Хочешь чаевых, несчастный тапер? Тогда можешь отнести свою жену в постель, или упустишь свой шанс» – так отвечала она.

Гостиная давила на него оглушительной тишиной. Лайем никогда прежде не задумывался о том, что такое тишина, но теперь знал ее контуры и содержание. Она была похожа на стеклянную банку с герметичной крышкой, в которой хранятся старые голоса и звуки.

Лайем подошел к пианино, сел на стул и нажал на клавишу, которая отозвалась протяжно и тоскливо.

Миссис Джулиан Троу.

– Доктор Лайем?

Он вздрогнул и, обернувшись, оперся рукой на клавиатуру. Пианино взвыло. Под аркой, отделяющей гостиную от столовой, стояла Роза.

Лайем наклонился вперед, упершись локтями в колени. Ему не хотелось говорить с тешей сейчас. Если она готова на откровенную беседу, то ему придется прямо спросить: «Скажи, Роза, она когда-нибудь любила меня?» И, видит Бог, он не был готов получить от нее какой бы то ни было ответ.

– Прости, я не хотела мешать тебе.

Лайем внимательно смотрел на нее, подмечая, что ее сплетенные пальцы слишком сильно стиснуты, а носок правой туфли едва заметно подрагивает. Неужели она догадалась о том, что он обнаружил, и понимает, что он собирается говорить с ней о прошлом Микаэлы? Лайем с трудом поднялся и подошел к теще. Лицо Розы казалось особенно бледным и каким-то прозрачным при тусклом освещении. Сетка голубоватых прожилок особенно четко выступала на ее увядших щеках.

– Ты не помешала, Роза.

Она посмотрела ему в глаза, и в ее сердце отозвалась боль, которую испытывал Лайем.

– Сегодня годовщина вашей свадьбы… Тебе, наверное, очень тяжело. Я подумала, что… если ты не считаешь, что я сую свой старушечий нос куда не следует, мы могли бы вместе посмотреть видео. Дети взяли напрокат «Тупой и еще тупее». Говорят, что это очень смешно.

Представив себе тещу в роли зрителя дурацкой комедии, Лайем невольно улыбнулся.

– Спасибо, Роза. Но лучше не сегодня, – ответил он, тронутый ее заботой.

– Что-нибудь еще не так? – спросила она вкрадчиво.

– Что еще может быть не так? – через силу улыбнулся он. – Любовь вернет мою жену с того света, правда? Ты ведь всегда говорила мне это, Роза. Но прошло уже больше трех недель, а она все еще не проснулась.

– Не сдавайся, прошу тебя.

– Я теряю силы, – признался он скрепя сердце.

И он говорил правду. Его жена висела на волоске, который отделяет жизнь от смерти, а теперь он знал, что его жизнь так же хрупка.

– Нет, доктор Лайем. Ты сильный. Ты самый сильный мужчина, которого я когда-либо знала.

Но он вовсе не ощущал себя сильным. Более того, никогда в жизни он не был так близок к духовной катастрофе. Он понимал, что стоит ему пробыть наедине с Розой еще минуту, и он растает, как кусок льда рядом с раскаленной печкой. И тогда ничто не убережет его от того, чтобы задать роковой вопрос: «Она когда-нибудь любила меня, Роза?»

– Я ничего не могу поделать с собой, – ответил он и оттолкнул от себя стул. За его спиной раздался треск. Обернувшись, он увидел свое отражение в старинном зеркале в серебряной раме. Трещинки на старом стекле были похожи на морщинки у глаз, которые появляются с возрастом у слишком оптимистично настроенных людей.

Смеющиеся морщинки. Майк так всегда их называла. Только сейчас он не мог припомнить, когда они вместе смеялись в последний раз.

Отражение мерцало и искажалось перед ним. На какой-то миг он увидел перед собой не себя самого, а кого-то, кто был моложе, сильнее, красивее. Улыбка этого человека вполне могла бы стать приманкой в кассовом голливудском фильме.

– Мне нужно в больницу прямо сейчас.

– Но…

– Именно сейчас. – Он промчался мимо Розы и схватил на ходу пальто в прихожей. – Я должен повидать свою жену.

Приемное отделение в этот вечер было переполнено. В холле толпились люди, от их голосов и яркого света кружилась голова. Лайем торопливо прошел через холл и направился в палату жены.

Она лежала на кровати без движения, как сломанная марионетка из кукольного театра. Только грудь ее то вздымалась, то тяжело опадала.

– Привет, Майк. – Лайем сел на стул и придвинулся ближе к кровати. Его окружала обстановка, которую он сам создал: музыка, ароматические вещества, подушки, которые он заботливо взбил. Он не мог оторвать взгляда от жены. Как она красива! До сих пор он убеждал себя в том, что она просто спит и что наступит день, когда она утром очнется ото сна и откроет глаза. Но сегодня это ему не удавалось.

– Я влюбился в тебя в ту секунду, когда увидел, – прошептал он, обнимая ее и ощущая тепло знакомого тела. Даже в этот момент он ощущал, что она хочет убежать от кого-то или от чего-то. Это очевидно. Но какое ему дело? Он знал только то, что хотел знать: он, Микаэла, Джейси, Брет и их общая жизнь в Ласт-Бенд. Он помнил только о своей любви, которая будет длиться вечно. Его не интересовало, кем она была давно, когда он ее не знал. Ему не было дела до ее прошлого. Он никогда не читал журналов о светской жизни знаменитостей, а если бы и читал, то и тогда ничего бы не изменилось. Он полюбил женщину, а не красивую картинку из журнала.

После того как Джейси поправилась, Майк стала избегать его. Он видел, как она устала, как напугана и потерянна. Ему захотелось быть рядом, чтобы защитить ее. Позволь мне быть буфером между тобой и окружающим миром. Позволь мне окружить тебя теплом.

Лайем понимал, почему она однажды забралась к нему в постель и легла рядом. Она походила тогда на маленькую испуганную птичку, которой было нужно гнездо. И это гнездо он для нее построил. Со временем она снова научилась улыбаться. Каждый день, который они проводили вместе, стал для него счастливым.

Лайем закрыл глаза и предался воспоминаниям: неприятные он гнал от себя прочь, а радостные смаковал. Например, воспоминание о том дне, когда впервые поцеловал ее у водопада Ангела… о том, как она радовалась удачно заключенной сделке… о том дне, когда родился Брет и его дали ему на руки, а Майк тихо прошептала, что жизнь прекрасна. Тот день, когда он попросил ее стать его женой…

Они были тогда возле водопада, лежали на одеяле на берегу голубовато-зеленого озера. Она вдруг повернулась к нему и объявила, что беременна.

Он почувствовал, что должен действовать очень осторожно. Это было трудно, потому что больше всего на свете ему хотелось тогда запрокинуть голову и радостно рассмеяться. Но он взял себя в руки, нежно коснулся ее щеки и предложил ей стать его женой.

«Я уже была замужем», – сказала она, и одинокая слеза скатилась по ее щеке.

«Ну и что?» – удивился он. А как иначе он мог отреагировать на такое ее заявление?

Это важно.

Он не собирался с ней спорить.

Я любила его всем сердцем, всей душой и, боюсь, буду любить его до конца своих дней.

Я понимаю.

Он осознавал, что она из тех редких женщин, которые прекрасно чувствуют людей. Она знала, что причиняет ему боль, но оставалась честной. Он встал на колени рядом с ней.

Есть вещи, о которых я никогда не смогу говорить с тобой… Это всегда будет стоять между нами.

«Меня это не волнует, Майк, – думал он. – Мне сорок лет, и я видел такое, что мало кому доводилось видеть. До встречи с тобой я вообще никого не любил. Я вырос в тени, которую отбрасывала великая фигура моего отца. Меня всегда сравнивали с Йэном Кэмпбеллом.

Я с детства привык чувствовать себя скромным агатом, выставленным в витрине рядом с блистательным алмазом. Потом я встретил тебя. Ты не была знакома с моим отцом. Я думал, что нашел единственную женщину, которая не станет сравнивать меня с ним. Но оказалось, что у тебя самой уже был бриллиант, так ведь, Майк? А я по-прежнему оставался рядом с тобой жалким агатом…»

Но ни единого из этих слов он не сказал ей, когда предлагал стать его женой, сказал лишь, что очень любит ее, и если она сможет хотя бы чуточку полюбить его, они будут счастливы.

Он знал, что и Майк этого хочет. Он верил ей. Я никогда не стану лгать тебе, Лайем. Я буду верна тебе. Я постараюсь быть хорошей женой.

«Я люблю тебя», – прошептал он, и сердце сжалось в груди при виде ее слез.

А я люблю тебя.

Лайем всегда думал, что его любви будет достаточно для обоих. Со временем их любовь превратилась во что-то прочное и нерушимое, и Лайем позволил себе забыть о ее первом муже.

До сих пор ему казалось, что Майк научилась любить его, но теперь сомнения глодали его душу. Может быть, она просто дорожила им и заботилась о нем. И все.

– Тебе следовало рассказать мне об этом, Майк, – прошептал он, сам не веря в искренность своих слов. Если бы она рассказала ему всю правду, жить с этим знанием было бы для него невыносимо. Она любила его настолько, насколько была в силах.

– Я нашел наволочку, Майк. Фотографии, газетные вырезки… Я знаю о нем. – Он крепко сжал ее руку. – Я понял, почему ты никогда не говорила мне об этом. Но мне очень больно, Майк. Господи, как же больно! И я не знаю, что мне делать с этой болью. – Он склонился к самому ее уху. – Ты когда-нибудь любила меня? Как я могу жить дальше, не зная ответа на этот вопрос? – Помолчав, он продолжил: – Я чувствую, что не стоило спрашивать. Мне следовало увидеть ответ в твоих глазах, догадаться, что ты все время сравниваешь меня с кем-то. Бог знает, почему мне никогда не приходило это в голову! И потом, в какое сравнение я могу идти с Джулианом Троу?

Веки Микаэлы дрогнули.

– Майк, ты меня слышишь? Моргни, если да. – Он сжал ее руку так сильно, что хрустнули кости, другой рукой надавил на кнопку вызова медсестры.

– Доктор Кэмпбелл, что случилось? – В палату ворвалась запыхавшаяся Сара.

– Она моргнула.

Сара подошла к кровати и внимательно вгляделась в лицо Микаэлы, после чего перевела взгляд на Лайема.

Майк лежала неподвижно, ее веки были плотно сжаты. Не помня себя, Лайем закричал:

– Майк! Пожалуйста, моргни еще раз, если ты меня слышишь!

– Я думаю, это было рефлекторное движение. Или, может быть… – отозвалась Сара, проверив один за другим все приборы.

– Мне не показалось, черт побери! Я видел, как она моргнула.

– Давайте я вызову доктора Пенна.

– Вызовите, – не отводя взгляда от лица жены, сказал он.

Он на минуту выпустил ее руку, чтобы зажечь свечу и включить магнитофон. Тихая музыка наполнила палату, лучшие песни с «Гобеленового альбома» Кэрол Кинг.

Лайем снова взял Майк за руку. Он продолжал что то говорить ей, умоляя откликнуться. В палату вошел Стивен, осмотрел больную, проверил приборы и молча вышел.

Лайем говорил без остановки до тех пор, пока не почувствовал, что в горле у него пересохло. Тогда он откинулся на стуле и закрыл лицо руками. Господи, помоги ей!

Но в глубине души он знал, что Микаэла услышала его не по воле Божьей. Она откликнулась на имя, которое он произнес. Как только оно донеслось до ее слуха, она очнулась – впервые за много недель сна.

И это имя было – Джулиан Троу.

Она плавает в волнах серо-черного моря… откуда-то доносятся запахи цветов… и звуки музыки, которые она даже может распознать. Она хочет потрогать музыку, но у нее нет рук… и ног… и глаз. Она чувствует только биение сердца в груди. Ускоренное, как у пугливого птенчика. Да еще металлический привкус страха на губах.

– Тебе следовало рассказать мне всю правду.

Этот голос ей знаком, она уже слышала его когда-то, где-то. Но для нее теперь не существует «когда-то». Вокруг только темнота, страх, беспомощное стремление к чему-то непонятному…

– Джулиан… Джулиан. Это слово тонет где-то в глубине ее души, заставляет сердце биться быстрее. Ей хочется достать его, чтобы оно перестало биться. Джулиан. В черной глубине ее прошлого это слово связывается с другим – единственным, которое она помнит.

Любовь.

Глава 9

На следующее утро, когда Роза заканчивала мыть посуду после завтрака, зазвонил телефон. Он звонил долго и навязчиво. Роза рассердилась, подошла к лестнице и крикнула доктору Лайему, чтобы он снял трубку.

В этот момент в гостиной включился автоответчик, и Роза остолбенела, услышав голос дочери. На долю секунды он обнадежил ее, но она вскоре догадалась, что это всего лишь запись.

– Роза, ты дома? Подойди к телефону, черт побери! Это я, Лайем.

Она поспешила в кухню, наспех вытерла руки о полотенце и сняла трубку.

– Привет.

– Дети ушли в школу?

– Да. Автобус Брета только что отошел.

– Отлично. Приезжай в больницу.

– Микаэла…

– Все так же. Пожалуйста, поторопись.

– Уже выезжаю.

Лайем даже не попрощался, а в трубке уже звучали короткие гудки. Роза схватила ключи от машины, которые висели на гвоздике в прихожей, и сумочку.

Снаружи шел снег, но не настолько сильный, чтобы заставить такую решительную женщину, как она, ехать медленно. На всем пути она старалась держать себя в руках. Но доктор Лайем был словно в воду опущен; такая реакция со стороны сильного мужчины ее испугала. Ей казалось, что он уже научился внутренне противостоять даже более серьезным бедам.

Она припарковала машину и потянулась за пальто. Только тут она заметила, что вокруг ее талии все еще обмотано кухонное полотенце, в котором она мыла посуду. И еще вспомнила, что так и не успела причесаться утром, и теперь была похожа на пугало. Женщина в ее возрасте не могла позволить себе выглядеть таким образом.

По пути со стоянки к дверям больницы она постаралась привести в порядок волосы без помощи расчески и зеркала – все же лучше, чем ничего. У двери палаты Ми-каэлы она задержалась на миг, вознесла молитву Пресвятой Деве и только потом открыла дверь.

Казалось, все было без изменений. Микаэла неподвижно лежала на спине. Солнечный луч пробивался сквозь неплотно прикрытые шторы и лежал на линолеуме широкой желтой полосой.

Лайем сидел возле кровати на стуле. На нем были те же джинсы и клетчатая рубашка, что и вчера. Только теперь рубашка выглядела помятой и неопрятной. Под глазами у него залегли темные круги.

– Ты ночевал здесь, доктор Лайем? Почему… – тревожно вымолвила она, но осеклась, заметив, что взгляд его холоден и отчужден, как у незнакомца.

– Из-за Джулиана Троу.

Роза онемела и схватилась за металлическую спинку кровати. Если бы в этот момент она не держалась за что-нибудь, то наверняка упала бы, потому что ноги у нее подкосились.

– Прошу прощения?

– Ты прекрасно расслышала, что я сказал.

– Но… – Она прижала руку к груди. Во рту пересохло так, что она не могла выдавить ни слова. Роза отпустила спинку кровати и неуверенным шагом подошла к зятю. Налив из кувшина воды в стакан, она осушила его тремя большими глотками, совсем не по-женски. Не глядя на Лайема, собралась с духом и спросила: – Почему ты говоришь о нем именно сейчас?

– Вчера вечером я наткнулся в шкафу на наволочку, когда искал платье Микаэлы. В наволочке были фотографии, газетные вырезки и… обручальное кольцо. Я и раньше знал это имя, но никогда не предполагал, что оно имеет какое-то отношение ко мне.

– Но ведь ты тоже, наверное, любил какую-нибудь женщину до Микаэлы.

– Да, но не Шэрон Стоун.

– Забудь об этом, доктор Лайем. Дело прошлое. Ты же знал, что она была замужем до тебя.

– Не такое уж прошлое это дело. И знаешь почему?

– Почему?

– Стоило мне произнести это имя, как у нее дрогнули веки. Впервые за столько недель. Вряд ли это случайность, правда?

– У нее дрогнули веки?

– Да, – ответил он, и в этот момент Роза поняла, что гнев оставил его. Она вдруг увидела Лайема постаревшим, уставшим и испуганным. – Все это время я разговаривал с ней, держал ее за руку, пел любовные песни, – продолжал он тихо. – И все почему? Потому что ты убедила меня в том, что моя любовь спасет ее, пробудит ото сна. Но ее пробудила не моя любовь. И даже не твоя, Роза. Она отозвалась на мужское имя.

– Матерь Господня! Микита, неужели ты слышишь нас? Подай знак, если это так.

– Она нас слышит, – вздохнул Лайем. – Просто сейчас мы говорим не то, что ей нужно.

Роза хотела заткнуть уши, чтобы не слушать зятя, и все же не удержалась от вопроса:

– А о чем, по-твоему, нам следует говорить сейчас? Лайем придвинулся к ней так близко, что она чувствовала жар его тела, и взял ее за руку.

– Может быть, нам стоит говорить не о нашей любви к ней, а о ее любви… к нему?

– Нет…

– Я хочу, чтобы ты поговорила с ней о Джулиане. Расскажи, что ты помнишь о нем. Напомни, как сильно она любила Джулиана. Может быть, это поможет ей вернуться к нам.

Роза пристально посмотрела ему в глаза. У нее тряслись руки и дрожала нижняя губа.

– Это очень опасно, – прошептала она.

– Поверь, если она проснется благодаря Джулиану… – Лайем не закончил фразу, опустил голову и провел рукой по волосам.

Роза догадывалась, как тяжело сейчас этому прекрасной души человеку, которого она очень любила. Казалось, если прислушаться как следует, то можно услышать, как его сердце разрывается от боли.

– Речь идет о ее жизни, – сказал он наконец. – Мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы вернуть ее.

– Я готова поговорить с ней о том, кем она была раньше, кого любила. Но только если ты будешь помнить, что сейчас она твоя жена, – промолвила Роза, не находя в себе сил возразить.

Лайем поднял на нее глаза, молча встал и отошел к окну.

– Ты ведь не захочешь присутствовать при этом, доктор Лайем? Это очень мучительно.

Он не сразу обернулся, а когда заговорил, его голос прозвучал надтреснуто и низко, совсем не так, как обычно:

– Я останусь. Пришло время узнать женщину, которую я люблю.

Роза в нерешительности стояла возле кровати дочери и нервно теребила образок святого Кристофера на груди. Она закрыла глаза.

Целых шестнадцать лет она запрещала себе вспоминать те дни. Дни, когда он ворвался в безвоздушное пространство их существования и вдохнул в него жизнь.

Только теперь Роза поняла, как близки ей эти воспоминания. Некоторые вещи остаются незабываемыми, некоторые люди не меняются с течением времени.

Она возродила в памяти образ прежней Микаэлы – кареглазой двадцатилетней красавицы с развевающимися на ветру волосами; нежного цветка, выросшего в жаркой пустыне сельского городка, где наемные рабочие-иммигранты жили по восемь человек в комнате без водопровода. В городке, где между мексиканцами и «порядочными» людьми проходила невидимая, но непреодолимая граница. И Микаэла – наполовину мексиканка – испытала на себе неприятие того и другого мира.

В тот день, когда он вошел в их жизнь, стояла нестерпимая жара. Микаэла как раз закончила обучение в местном колледже и получила стипендию в Западном университете имени Вашингтона в Беллингхеме. Но Роза уже тогда знала, что ее дочь претендует на большее.

Кембридж. Гарвард. Или Сорбонна. Вот куда ее тянуло, хотя всем было понятно, что такой девушке, как она, и мечтать об этом не стоит.

Роза считала себя виноватой в том, что Микаэла в детстве так остро ощущала свое одиночество. Она долгие годы ждала, что отец выведет ее в свет. Затем это ожидание сменилось ненавистью к нему и тем белым детям, чье происхождение было безупречным. Тогда она стала писать про него гадости на стенах и молила Бога, чтобы его голубоглазая светловолосая законная дочь хотя бы раз почувствовала, каково это – хотеть недостижимого. Затем и этот период миновал, после чего Микаэла оказалась в полнейшем душевном одиночестве.

Она стала мечтать о том, чтобы уехать куда-нибудь, где она перестала бы быть незаконнорожденной дочерью белого и официантки-мексиканки. Она говорила Розе, что не хочет больше смотреть через грязные окна на то, как живут другие люди.

Они с Микаэлой вместе работали в столовой, жаркий день подходил к концу, солнце палило немилосердно…

– Микаэла, если ты еще раз протрешь этот стол, в нем появится дырка.

Микаэла бросила мокрую тряпку в тазик. Далеко вокруг разлетелись брызги.

– Ты же знаешь, мама, как мистер Грубер любит чистые столы, а он будет здесь с минуты на минуту. Пойду скажу Джо, чтобы он приготовил свои фирменные сандвичи с мясом… – Слова Микаэлы потонули в оглушительном рокоте, похожем на приближающееся землетрясение.

Из-за стойки выглянул Джо, который возился с грилем.

– Что там такое, черт побери? – удивился он.

Микаэла поспешила к стеклянной витрине, выходящей на Браунлоу-стрит. В этот знойный полдень первой недели июля витрины всех магазинов словно окутала дремота. На улице было слишком жарко, чтобы кому-то захотелось пойти за покупками.

Звук приближался, с каждой секундой становясь громче. Снаружи пронесся раскаленный смерч, поднимая с земли облака пыли и груды почерневшей, ссохшейся листвы.

Над крышами зависли три сверкающих на солнце серебристых вертолета, продержались так с минуту, а затем скрылись за крышей склада Беннета. Сразу наступила тишина, которая в первый миг показалась неестественной. Стекла перестали дрожать, и казалось, в природе все замерло.

Когда пыль осела, посреди улицы стоял черный лимузин, глянцевый и блестящий, что было совершенно невероятно: как ему удалось добраться сюда по шоссе и при этом выглядеть так, словно он только что побывал на мойке? Может быть, он пробирался окольными путями? Затемненные стекла отражали унылый пейзаж погрузившегося в спячку городка.

Роза приникла к стеклу, чтобы лучше видеть. Оранжевый синтетический материал ее униформы промок насквозь и прилипал к телу. Над головой медленно вращался вентилятор, который не только не спасал от духоты, но даже не разгонял запах жаркого.

Три лимузина припарковались возле мэрии. Никто не вышел, и моторы продолжали работать. Из выхлопных труб выбивался сизый дым.

Постепенно из дверей магазинов начали выходить люди, они толпились на тротуарах и шепотом переговаривались. Такое явление в городке было сродни приземлению марсианского космического корабля.

Роза и Микаэла тоже подошли к дверям кафе.

Вдруг раздался громкий щелчок – это одновременно открылись сразу все двери лимузина. Толпа замерла. Сверкающий жук, казалось, расправил свои крылья и выпустил из чрева незнакомцев в черных костюмах и солнцезащитных очках. Среди них оказался он.

Ропот пронесся по толпе.

– Господи, да это же Джулиан Троу! – прошептал кто-то.

Он неподвижно стоял возле дверцы, как человек, который привык ловить на себе восхищенные взгляды публики. Высокий и стройный, с выгоревшими на солнце волосами, он выглядел как взбунтовавшийся ангел, изгнанный из рая. На нем была черная рубашка с короткими рукавами и простые джинсы, продранные в нескольких местах. Некогда яркая голубая краска сошла с джинсов в результате частой стирки, и теперь они стали почти белыми.

Толпа бросилась к нему в едином порыве. Его имя не сходило с уст. Джулиан Троу… Он в Санвиле… Господи, это он!

Затем посыпались просьбы: «Распишитесь на моей рубашке… в блокноте… на носовом платке…»

Роза повернулась, чтобы сказать что-то Микаэле, но слова замерли у нее на устах. Ее дочь была… загипнотизирована. Микаэла отступила назад и огляделась. Роза понимала, что девочка только сейчас заметила потрескавшийся пол, разбитые светильники, отвратительный вездесущий слой жирной копоти, с которым невозможно было бороться. Она вдруг увидела кафе без прикрас и устыдилась его.

Роза вернулась в кафе. Ее дочь наполняла сахарницы, чтобы чем-то себя занять.

Вдруг звякнул колокольчик над входной дверью, и он оказался внутри, под медленно крутящимися лопастями вентилятора. Микаэла выронила сахарницу из рук и покраснела от смущения.

Он улыбнулся. Роза никогда не видела, чтобы мужчина так улыбался женщине. Его улыбка напоминала вспышку молнии, пронзающую черное небо. Глаза цвета приглушенной бирюзы смотрели на ее дочь, словно та была единственной женщиной на свете.

– Что вам угодно?

– Ну, дорогуша… – с усталой улыбкой начал он, растягивая слова в той всемирно известной техасской манере, которая делает речь похожей на сладкую патоку, растекающуюся по раскаленному противню. – Мы много часов провели в дороге. Нас трясло на ухабах, и каждую минуту в Дверь машины норовили просочиться тринадцатилетние девочки. И все это время я надеялся встретить красотку, которая даст мне глоток пива и сандвич, а также укажет место, где я спокойно смогу съесть его.

Так все началось.

Роза открыла глаза. Она чувствовала присутствие Лайема у себя за спиной и понимала, что молчит слишком долго.

– Здравствуй, Микаэла. Это я, твоя мама, – начала она и, переведя дух, продолжила: – Помнишь тот день, когда ты встретилась с Джулианом Троу, дорогая?

Микаэла прерывисто задышала, ее веки дрогнули. Роза ощутила прилив надежды, словно вдруг подуло свежим весенним ветром.

– Мы были в кафе, готовили столы к вечернему наплыву посетителей. И вдруг раздался звук, которого я никогда прежде не слышала. Вертолеты – в нашем маленьком городке! И тогда появился он. Помнишь, он смотрел на тебя так, будто ты была единственной женщиной на свете? Даже я почувствовала вожделение, исходящее от него. Он был необычайно любезен. Ты считала тогда, что я слишком стара, чтобы понимать такие вещи. Но я – твоя мать, и я видела, что отражается в твоих глазах. Ты считала себя грязной Золушкой, перед которой стоял сказочный принц. Помнишь, он назвал тебя маленькой прекрасной девочкой? Господи, ты улыбалась так радостно! Он с самого начала стал называть тебя Кайла. Помнишь? Я ненавидела его за то, что он придумал для тебя имя, как у гринго. Но с того момента, когда ты увидела его, тебе стало все равно, что я думаю. Когда он впервые поцеловал тебя, это было – ты сама говорила, – как будто ты спрыгнула с небоскреба. Я сказала тогда, что такое падение может уничтожить девушку. Помнишь, что ты ответила? «Это тот случай, когда стоит научиться летать».