Текст книги "Девушка в красном"

На глубине четырех-пяти дюймов, так далеко, что случайно и не заметишь, блеснуло что-то бронзовое.

Краш схватила ключ и вскочила на ноги. При звуке отпирающегося замка ее охватил восторг.

Получилось. Можно заночевать в хижине.

Пыли внутри накопилось столько, что она поднялась столбом из-под ног, и тут же запершило в горле. Краш поборола желание захлопнуть дверь (она в безопасности, по крайней мере, на эту ночь), нашла подвешенный на двери веник, вымела пыль и раздвинула занавески, чтобы впустить в комнату хоть немного света.

В углу комнаты стояли две сложенные раскладушки, небольшой столик с двумя стульями и кофейник, который она видела через окно.

У металлических стульев с желтыми пластиковыми сиденьями вид был такой, словно их подобрали на свалке, но они оказались достаточно прочными и, на взгляд Краш, вполне годились, чтобы посидеть и перекусить, прежде чем отправляться на целый день в лес.

Рядом с окном висели три деревянные полки, на нижней стояли эмалированные кружки и миски, синие в белый горошек, из стеклянной банки без крышки торчали ложки, вилки и ножи, а рядом – чугунная сковородка и большая кастрюля. Нашлась даже походная плитка и несколько баллонов пропана, значит, не придется выходить наружу и разводить костер.

А на верхних полках обнаружилось настоящее сокровище – множество разнообразных банок с консервированными супами, готовые блюда в вакуумной упаковке, пачки макарон, две банки томатного соуса и даже запечатанный пакет сухариков, хотя они уже, наверное, зачерствели.

Но самое замечательное – на полу под полками стояло несколько закрытых бутылей с питьевой водой.

При любом намеке на чрезвычайную ситуацию из магазинов первым делом сметают питьевую воду в бутылях. Как ни странно, американцы постоянно живут в страхе остаться без воды, которой в этой стране всегда хватало в избытке, во всяком случае, раньше. Как только выяснилось, что болезнь распространяется с невиданной быстротой, и скоро придется устраивать убежища, эвакуироваться и так далее, упаковки бутилированной воды разлетелись с прилавков, словно отрастив крылья.

Само собой, не обошлось без новостных репортажей о беспорядках в магазинах, о безумцах, готовых перегрызть друг другу глотки ради последней упаковки воды. При виде этих диких сцен у Краш всегда возникал вопрос, почему репортеры даже не пытаются вмешаться или помочь, а просто снимают своих ближних в самом неприглядном виде.

Завтра перед уходом сушеные продукты можно будет сложить в рюкзак, от них он не особо потяжелеет, а здесь и сейчас поесть макарон с томатным соусом. Прямо какая-то невероятная роскошь – спагетти и томатный соус из стеклянной банки, да еще сидя за настоящим столом, а не на корточках над миской.

Но сначала девушка поставила раскладушку. Запах от нее шел немного затхлый, но это такая мелочь по сравнению с возможностью выспаться не на голой земле, которая словно просачивалась сквозь днище палатки, утеплитель спального мешка и насыщала всё вокруг промозглой сыростью, как ни старайся от нее уберечься.

Краш закрыла и заперла дверь – кроме замка в ручке чуть выше уровня глаз была задвижка, щелчок которой показался просто божественной музыкой.

Как приятно оказаться в уютной тесноте четырех стен и не слышать ни писка и шуршания мелкой лесной живности, ни щебета птиц, ни шелеста листвы на деревьях. Она в тишине и полной безопасности.

А вдруг кто-нибудь заявится, пока ты спишь?

Ну нет, даже не начинай, хватит на этом зацикливаться, а то окончательно свихнешься. Собралась снять протез – вот и снимай. Она нажала кнопку на лодыжке и, облегченно вздохнув, разъединила искусственный сустав.

Краш сняла носок с культи, протерла ее, и внимательно осмотрела, не ли где потертости или покраснения. Всю жизнь ее преследовал этот страх – а вдруг по недосмотру с культей случится Что-нибудь Такое, из-за чего придется ампутировать снова?

Эта постоянная угроза нависла над ней с раннего детства, после ампутации ноги, и с тех пор ни на секунду не отпускала смутная тревога, что обрубок может воспалиться, инфекция распространится до самой кости, начнется гангрена или омертвение, и снова «здравствуй, пила, и прощай, кусочек ноги», а потом еще кусочек, и так до тех пор, пока от ноги ничего не останется.

Жить, конечно, можно и после этого, в конце концов, она с восьми лет, то есть бо́льшую часть жизни, ходит с протезом, и практически не ощущает какой-то ущербности, почти ни в чём не уступает здоровым, хотя многие сочувствующие считают иначе.

«Но окончательно смириться с такой потерей всё равно не получится, – размышляла она в полусне, свернувшись в спальном мешке. – До конца своих дней так и будешь чувствовать, что чего-то не хватает». Как сейчас она идет в одиночестве по лесу и то и дело по привычке оборачивается что-нибудь сказать брату, папе или маме – а их рядом нет, хотя кажется, что должны быть».

Глава вторая
Все «вчера»[2]2
  «Макбет», акт 5, сцена 5


[Закрыть]

Раньше.

Было решено всей семьей отправляться к бабушке, но к намеченному сроку собралась в дорогу одна Краш, а остальные еще канителились, словно не понимали, что дело не терпит отлагательств.

Адам целое утро метался по дому, пытаясь запихнуть в рюкзак всё самое дорогое, что не мог бросить, а родители его даже особо не поторапливали.

Братец вообще оказался дома только потому, что из-за эпидемии в университете отменили начало семестра и на всякий случай велели всем студентам переждать вспышку дома, пока не исчезнет опасность, полагая (по мнению Краш, совершенно правильно), что общага – всё равно что лучшая питательная среда для распространения заразы: толпы не очень-то чистоплотных студентов в тесном соседстве, словно кролики в садке.

Но опасность так и не миновала, а только увеличилась, несмотря на карантин и прочие меры предосторожности, а также отчаянные попытки врачей разработать и запустить в производство вакцину, способную остановить этот кошмар, объявший всю страну.

Родители тоже вздыхали над тем, что придется бросить – фотографии, книги, мамино свадебное платье, блестящие детские башмачки и многое другое. Краш убеждала их, что эти мелочи не стоят выеденного яйца, надо думать о спасении собственных жизней, но ее никто не слушал. Кто же станет слушать младшего ребенка в семье, даже если ему уже исполнилось двадцать лет.

Мама Краш уже тогда была больна. Кашель начался накануне вечером, казалось, совершенно безобидный, словно что-то попало в горло. Она выпила пару чашек чаю с мёдом, поминутно встревоженно переглядываясь с отцом. Оба поняли, в чём дело, просто боялись произносить вслух.

Родители независимо от своего возраста и возраста детей всегда стараются их оберегать, делать вид, что всё в порядке. Но Краш была далеко не дурочка, и понимала, что значит тот кашель, знала, что вирус добрался и до них и теперь остается только ждать, кто заболеет. Симптомы проявлялись не у всех, похоже, у некоторых оказался врожденный иммунитет.

Назвать их везунчиками можно лишь с большой натяжкой, ведь обычно они остаются единственными выжившими из всей семьи, а горевать по усопшим близким радости мало.

Самое странное, по мнению Краш, почему иммунитет не передается по наследству. Например, если выжила мать, это совсем не значит, что дети тоже выживут, хотя можно ожидать, что ее генетическая особенность должна передаться потомкам. Или почему из троих детей, по идее унаследовавших от родителей сходные гены, выживает только один, а не все?

Казалось, что вирус действует избирательно, словно разумное существо, как будто понимает, что для выживания и дальнейшего развития не стоит сразу уничтожать всех носителей подряд на начальном этапе эпидемии.

Потом она отмахивалась от этих бредовых мыслей, явно навеянных множеством перечитанных фантастических романов про конец света и пересмотренных ужастиков, что показывали по ночам.

Сколько ночей она провела, свернувшись калачиком под одеялом, не в силах оторваться от книжек далеко за полночь, когда уже давно пора спать. Краш была просто помешана на эпидемиях, войнах, глобальных катастрофах, которые во всех красках описывались в книгах и фильмах, и понимала, что один из сценариев конца света рано или поздно осуществится.

Ее мать, в жизни не прочитавшая ни страницы, напечатанной после 1900 года, и совершенно не признающая фильмы ужасов, заявляла, что от подобных «творений» просто мозги киснут. Надо признать, что по крайней мере безумная теория о разумных вирусах стала плодом воображения, чересчур разыгравшегося из-за этих «творений».

Мама была профессором английской литературы, вела курс лекций о Шекспире в небольшом, то есть «престижном и несуразно дорогом» колледже в дальнем конце города, где учились в основном белые дети из состоятельных семей, и рассказывала, что порой ловила на себе косые взгляды – многие не ожидали встретить темнокожего преподавателя творчества Шекспира.

– Один парень как-то раз спросил прямо при всех, мол, а правда ли, что Шекспир мне нравится потому, что ритм его стихов смахивает на рэп? – сказала мама с таким вздохом, что сразу стало ясно – усталость ее не физическая, а духовная.

– А ты что?

Краш совсем не удивилась такой выходке, хотя, пожалуй, следовало бы. Впрочем, ее вообще трудно было удивить, потому что она всегда была готова к самому худшему. Ее больше интересовал ответ матери.

– А я спросила, правда ли, что все белые без ума от кантри и автогонок? Зря, конечно – он так и заёрзал от стыда. Ну, не сдержалась, – ответила мама. – Стою, понимаешь, перед классом со своими четырьмя учеными степенями, а тут простой студент всего-то решил проверить, соответствую ли я каким-то надуманным стереотипам. После лекции-то он извинился, так что разошлись мы миром.

Осенний семестр в мамином колледже отменили по той же причине, что и у Адама, так что того парнишку она больше не видела. Интересно, понял ли он в тот день хоть что-нибудь, например, что не стоит судить о незнакомых людях только по внешности, или злить тех, от кого зависят твои оценки.

* * *

Весь конец августа и начало сентября они с ужасом наблюдали, как этот непостижимый кошмар внезапно объявился по всей стране практически в одно и то же время, как эта зараза выкашивала подчистую большие и малые города. Выжившие, которых можно было пересчитать по пальцам, потерянно бродили по опустевшим улицам, но вскоре их отлавливали и отправляли в карантинные лагеря.

Краш и ее семья были в курсе того, что происходило вокруг, они смотрели новости по телевизору, пока трансляция по всем каналам не сменилась полосатой заставкой с непрерывным гудком.

– Когда-то после окончания передач на некоторых каналах включали такую заставку, на других просто отключали передатчик после проигрывания гимна, – объяснил папа, когда они впервые увидели полосы. – В те времена телевидение не работало круглосуточно.

– Это еще когда динозавры водились? – криво усмехнулась Краш.

– Ну не так давно, когда люди жили в пещерах, – сказал отец, дергая ее за локон волос. – И начала передач приходилось ждать аж до утра.

– Вряд ли с утра что-нибудь покажут, – ответила Краш, направив пульт на телевизор и переключая каналы – все передавали одну и ту же заставку.

Отец вздохнул, и она выключила телевизор. Адам запрокинул голову и шумно выдохнул в потолок.

– Электричество тоже наверняка скоро вырубят, – мрачно заявил он.

– У нас есть генератор, – напомнил отец.

– А что толку, если нет ни телевидения, ни радио, ни интернета?

– Ну не знаю, – размышляла Краш. – Может, холодильник включить. Ты же не захочешь есть протухшее мясо с бактериями.

Адам вышел из комнаты, удостоив сестру напоследок презрительного взгляда – обычное дело, когда не находил, что ответить.

Ему недавно исполнился двадцать один, он был старше нее на год и поэтому уверен, что знает всё на свете, но на самом деле еще никогда не был таким недалеким. Может, из-за гормонов, но Краш надеялась, что Адам это перерастет.

Он с самого начала утверждал, что беспокоиться не о чем, что правительство обо всех позаботится, что у страха глаза велики. Будто сознательно не желал вникать, как передаются болезни, воображая, что карантин волшебным образом остановит эпидемию.

Но дело в том, что никакой карантин не даст гарантии полной изоляции, даже если выявить и отследить каждого контактировавшего с «тифозной Мэри»[3]3
  Маллон Мэри (1870–1938) – повариха-ирландка, которая, работая во многих американских семьях, заразила брюшным тифом более пятидесяти человек. Была бессимптомным носителем, сама обладала иммунитетом к болезни.


[Закрыть]. А в данном случае даже не было никакой «тифозной Мэри», очаги инфекции, словно жуткие побеги проклюнулись сразу по всей стране и начали разрастаться с такой скоростью, что проследить направление было практически невозможно.

А что касается правительства, Краш не верила, что оно способно что-нибудь сделать не потому, что там работали одни мерзавцы, или из-за какого-то всемирного заговора, или чего-то в этом роде.

Ее уверенность основывалась на выводах из прочитанного, а так же понимании того, что ведомства, контролирующие распространение эпидемий, обычно содержались на голодном пайке и были не готовы решать проблему таких масштабов. И хотя жернова государственной машины мелют очень тщательно, раскручиваются они чертовски медленно, и пока финансирование одобрят, будет уже поздно. Так и случилось.

Поэтому Краш, ни на кого не надеясь, готовилась сама. У нее всё было готово за много часов, дней, даже недель до того, как семья только задумалась о необходимости покинуть родной дом. С тех пор как люди начали падать замертво на улицах, как появились первые сообщения о введении карантина в некоторых городах, и важные чиновники из Центра контроля заболеваний стали каждый вечер выступать в новостях с тревожными заявлениями.

Эвакуация, по мнению Краш, была неизбежна, по решению ли властей или просто вынужденная. Она не сомневалась, что рано или поздно уходить придется.

Их дом стоял на отшибе, где-то в пяти милях за городом, вдали от дорог в лесной тиши, куда не доносилось ни звука от шоссе. Соседей поблизости не было, что, конечно, неудобно, если вдруг понадобится одолжить чашку сахара, но как защита от заразы имеет неоспоримое преимущество.

Несмотря на то, что, возможно, уединение и спасло всю семью от первой волны эпидемии, прокатившейся по стране, словно торнадо, в любую минуту перед домом мог появиться армейский грузовик, полный выживших, и забрать Краш и родных в лагерь, как в тех фильмах о конце света. Там все заканчивалось лагерями, и беженцы в лохмотьях стояли под дулами автоматов, окруженные солдатами в противогазах.

Для Краш любимые книги и фильмы служили справочником по выживанию. Ей нравились походы, хотя мать волновалась по пустякам, когда они отправлялись на вылазку. Мама считала, что дочь не может трезво оценить свое состояние и вовремя устроить передышку, и когда родители решили, что дети уже достаточно подросли и могут ходить в походы самостоятельно, это был просто праздник. Братец, по крайней мере, не приставал миллион раз на день с расспросами, не болит ли у нее нога и не хочется ли посидеть и отдохнуть.

Как только Краш поняла, что Конец Света не за горами, то начала собирать рюкзак. Она отбирала и отбрасывала всё лишнее до тех пор, пока в рюкзаке не осталось только самое необходимое: одежда из многослойной «дышащей» ткани, которую можно компактно свернуть, продукты с долгим сроком хранения, бутылка для воды с фильтром, несколько блестящих накидок, которыми волонтеры укрывают марафонцев на финише (они легкие, как пушинки, сворачиваются в прямоугольник размером с колоду карт и при необходимости хорошо сохраняют тепло), мыло (она же не собирается становиться вонючкой, а раз больше четырех смен белья взять не получится, его придется иногда стирать), детскую присыпку и крем (потому что с надетым протезом культя потеет, и при длительной ходьбе можно натереть мозоль, а присыпка с кремом тут здорово выручают, так что без них ей это светопреставление не пережить, к гадалке не ходи), антибактериальный гель и аптечку, а также другое жизненно важное снаряжение.

«Просто удивительно, сколько всякой ерунды человеку требуется для выживания», – думала Краш, набивая рюкзак. И это только по минимуму – она не брала фотоальбомы или книги (ладно, всего пару книжек – апокалипсис переживать гораздо приятней в компании с Робин Маккинли) или другой хлам, который люди берут с собой непонятно зачем.

Краш нравились фильмы о Годзилле, и в старых версиях обязательно были эпизоды, в которых Годзилла разносит вдребезги какой-нибудь район, а люди удирают, погрузив в тележку буквально все свои пожитки. Там и мебель, и посуда, и всякий прочий хлам, и конечно, поверх этой кучи дитя в корзинке, словно о нём спохватились в последний момент: «Так, мамин чайный сервиз погрузили, может, ребенка тоже прихватить? Место еще есть».

Если бы Краш убегала от гигантского страшилища с радиоактивным дыханием, она бы не стала впрягаться в повозку с мебелью, а удирала во все лопатки в какое-нибудь укрытие как можно дальше от разбушевавшейся твари, как полагается здравомыслящим людям, за которыми гонится чудовище.

И она бы не стала убегать в ту сторону, куда идет Годзилла – еще один момент в этих фильмах, от которого она просто выходила из себя. Неужели нельзя свернуть поперёк пути чудовища? Ну хоть кто-нибудь метнулся бы в сторону и затаился, пока эта тварь не пройдет мимо.

Краш примеряла рюкзак с поклажей, пока не удостоверилась, что сможет выдержать его вес в длительном переходе. Когда у тебя протез, малейшее изменение веса может повлиять на то, как он сидит. Она понимала, что культя может опухнуть, особенно поначалу, и хотела привыкнуть к ходьбе с грузом за плечами, ведь поход намечается не на пару дней в выходные, а надолго, может быть, вернуться домой уже не доведется, хоть все остальные с ней не согласны.

Адам удивлялся, с чего это она начала постоянно пропадать в окрестных лесах, но она решила подготовиться насколько это возможно, и даже сверх того – к моменту отправления нужно быть в идеальной форме.

При любой чрезвычайной ситуации по шоссе будет не протолкнуться из-за пробок, так что тем, кто собирался уехать, всё равно придется бросать машину и топать пешком. И уж от нее никто не дождется нытья про мозоли на пятках и ноющие ноги, к тому же у нее всего одна пятка и полторы ноги.

И вообще, Краш не собирается становиться обузой, которую остальным придется дожидаться и из-за этого попасть в беду.

Она решила взять с собой один из кухонных ножей и завернуть его в газету, но отец заметил, как она засовывает его в рюкзак и заставил положить на место.

– Когда-нибудь он нам для этого точно пригодится, – согласился он, услышав объяснение, зачем ей нож, и даже не закатил глаза, когда она заявила, что собирается им защищаться от воров и убийц после того, как придется покинуть дом. За это отца она просто обожала – он никогда ее не высмеивал, даже если она творила явные глупости.

– А пока мы дома, им лучше нарезать лук.

И всё-таки нужно быть в полной готовности к выходу в любой момент, а значит, при себе должно быть что-то острое. Она несколько часов рылась в барахле, накопившемся в сарае – плодится оно, что ли, откуда столько всего взялось? – и вдруг нашла небольшой топорик в чехле с застежкой. Это даже лучше ножа, ведь топором можно не только отбиваться от врагов, но и дров для костра нарубить, а обух сгодится вместо молотка.

Собрав наконец всё необходимое так, как было задумано, она надела рюкзак и с тех пор практически не снимала, разве что, отправляясь в ванную. Так и ходила везде с рюкзаком за плечами. Даже за обеденным столом пристраивала его рядом со стулом в ногах (не обращая внимания на то, как закатывает глаза Адам, или переглядываются родители – Краш прекрасно понимала, что они о ней думают, ну и пусть их). Она готова к любой неожиданности и не допустит того, чтобы ее застали врасплох, а если Адам надеется на припасы из ее рюкзака только потому, что сам не соизволил подготовиться заранее, фиг ему, ни черта не получит.

Как же ее бесило, просто слов нет, когда в какой-нибудь книге или в фильме персонаж забывает что-нибудь самое необходимое! Например, положительный герой всегда ходит с пистолетом, но в опасной ситуации оставляет оружие на столе в самый неподходящий момент и поворачивается к нему спиной.

В такие моменты она орала на весь дом, что злодей сейчас ПОДКРАДЕТСЯ СЗАДИ И СХВАТИТ ПИСТОЛЕТ, и конечно же, в следующем кадре из оружия кто-то целился герою в затылок, и она от злости лупила по подлокотникам, а на нее все шикали.

Вот почему она ни шагу не ступала без рюкзака. Просто была уверена, что стоит только подняться к себе в комнату, оставив его внизу, непременно Что-нибудь Случится (взрыв, пожар, нашествие зомби), и придется прыгать из окна, бежать в лес, бросив рюкзак в гостиной, и помирать там от голода.

Когда в городе она заходила в аптеку или продуктовый магазин с рюкзаком и притороченным к нему спальным мешком, на нее удивленно косились, впрочем, она уже давно привыкла к любопытным взглядам из-за необычного цвета кожи и протеза, так что, считай, ничего и не изменилось.

На вопросы знакомых и друзей она просто отвечала, что собирается в путешествие – приходит же некоторым в голову пройти всю Аппалачскую тропу до конца – а народ восхищался, мол, как интересно, и желал счастливого пути.

В тот момент Кашель еще не подобрался к их городку, и в те первые недели эпидемии, когда паникой охватило все городские территории, казалось, что вирус обходит их стороной. Жизнь шла своим чередом, словно ничего из ряда вон в мире не случилось, хотя в одном большом городе за сотню миль к югу эпидемия уже была в самом разгаре. Сборы в поход во время каникул никому не казались чем-то необычным.

«Странно, – думала Краш. – Словно они не знают, что творится кругом. Неужели они думают, что в ближайшее время хоть кому-то светит отпуск?»

Но она каждый раз с улыбкой благодарила и продолжала заниматься своими делами в полной уверенности, что, если придется спасаться бегством в любой момент, она не пропадет в лесной глуши.

Краш вроде бы предусмотрела всё до мелочей, но упустила один самый важный момент, упомянутый во всех любимых книгах и фильмах-катастрофах: главная загвоздка не в самом Событии, будь то эпидемия, падение астероида, ядерная война, да что угодно, а то, как вели себя люди. Чем хуже шли дела, тем меньше человеческого оставалось в людях.