Текст книги "DEVIANT"

– Вот дурак. Скоро диплом получать, а не поумнел ни на гран. Надо издать приказ декана, чтобы таким, как ты, не давали красных дипломов.

– Ой, а таким, как ты, – в первую очередь.

– Это почему это? Я не гоняю ночью на Воробьевых с шизоидными дружками непристегнутая и не запрыгиваю на бордюр без особой необходимости.

– Да, ты и учишься, и работаешь ночами, а в выходные спишь сутками и не услышишь, даже если тебе под ухо подложат дюжину телефонов. А когда просыпаешься, первым делом звонишь не мне, а своим гомоэротичным дружкам и шагаешь с ними по магазинам. Цок-цок-цок.

– Может, перестанешь? Ты мне сам не звонишь, потому что полночи катаешься еще неизвестно с кем. Не надо переводить стрелки!

– Ладно, ладно, Мась. Лучше поцелуй меня, вредная.

– Это я еще вредная, посмотрите на него!

– Вредная-вредная, моя жена.

– Дорогой Георгий, я тебе пока не жена. Не выдавай, пожалуйста, желаемое за действительное.

– Дурочка моя.

– Сам дурак.

– Не жена она мне. Будешь, куда денешься.

– Ага, посмотрим-посмотрим.

– Вот именно, посмотрим. В прямом смысле.

Маша поставила тебя на ноги, все зажило. Но осталось какое-то странное ощущение. Любовь притупилась, иногда тебе казалось, что она или что-то в ней тебя раздражает.

Раздражает ее улыбка, то, как она заглядывает тебе в глаза. По-свойски. Как сестра, мать, любовница. Как та, которая изучила твою душу. Та, чья душа будет вести твою, за руку, через много лет. Она была близкой. Опасно близкой.

Другие на твоем месте инициировали бы расставание. Невозможно ведь постоянно не доверять, сомневаться, заводить спор при каждом удобном случае. Не уважать ее работу, насмехаться, а про себя – гордиться. И тебя ведь только сейчас начали раздражать шуточки друзей про бессмысленного дурака с влюбленными глазами. Шутка-то со стажем.

Тем не менее история с расставаниями была не для вас.

Ты бы, может, и хотел, чтобы она была более «многословной» по поводу вашего совместного будущего. И почему-то из всех «уроков литературы» и той «сентиментальной чуши», как ты отзывался о прочитанном, запомнились слова Ольги Ильинской, сказанные тогда еще ее Обломову:

«Нет, просто на этом пути, как правило, расстаются… а мне, расстаться с тобой… Никогда!»

И ты, может, хотел бы, чтобы и она произнесла что-то подобное и бросилась к тебе с объятиями. Но Маша упорно играла в рациональность, хотя ты и подозревал, что это лишь маскировка. А на самом деле она жить без тебя не может.

И выговаривал ей за это. Хотя любил день ото дня сильнее.

Она и в последний год была во всем лучше тебя. Иногда ты оставлял за собой последнее слово в споре – уже не жалея ее, – будь то какой-то страшно далекий от жизни гуманитарный предмет или что-то вроде финансовых рынков. В этих спорах ты мог быть жестким, даже жестоким, но она проигрывала не по этой причине. Ее подводила излишняя эмоциональность, Излишняя для мужчины, но органично присущая женщине.

Ты же испытывал молчаливое удовлетворение.

Она никогда не обижалась, даже если было очевидно, что к ней несправедливы. Просто сжимала кулачки.

* * *

12 марта 1997 года

– Ты пойдешь в магистратуру?

– Наверное, да, а что?

– А Маша?

– Пойдет, это точно. Хотя говорит, что нет.

– Почему она не хочет идти? Она работает и работает, ей бы отдохнуть.

– И видимо, собирается работать еще пару жизней. Она говорит, что хочет год подумать, посмотреть, составить план. Потом подведет итог: что получилось, а что нет. А когда поймет, что сделала все, что могла, уйдет в отпуск, как она говорит, на два года и займется учебой.

– Да глупости. Она одной левой сделает пару дел. Это не мы, которые всё коряво и потом заново еще пару раз.

– Да…

– Что «да»? Что ты вообще такой вялый? Опять, что ли, поссорились?

– Да нет. Все хорошо. Просто непонятно.

– Ой, мне это русское «да нет». Что ты как Ванька деревенская, право слово. Никто так не говорит в мире, только в вашей российской деревне.

– Ванька деревенский. Ванька чешская, может, у вас и женщина, тогда ладно.

– Что? Что ты плетешь? Объясни нормально, будь добр.

– У нас все не очень понятно. Как это все будет, будем мы вместе, не будем… Нет ясности. Чего она хочет от отношений, чего я хочу. Мы уже запутались не по одному разу в аргументах. Но пока о расставании не идет речи. О свадьбе, впрочем, тоже.

– Из всего, что ты сказал, я понял только последнее. До этого ты не говорил, а мычал. Это что-то новое. Хватит нести околесицу, если нечего сказать о своей глупости, то лучше вообще помолчи. Маше ты, очевидно, нравишься, а то, что ссоритесь, так это все ссорятся. По-другому пока не придумали, наука до этого не дошла. Хотя к пенсии, я думаю, у вас есть шанс. Ты другое скажи, это ты не хочешь жениться или она особенно не горит желанием за тебя замуж?

– Трудно сказать. Все как-то сложно… С ней вообще все стало сложно. Непонятно, что у нее на уме. Иногда кажется, что она говорит одно, а подразумевает другое. Она всегда как-то намеками-полунамеками – сначала одно, потом другое. А иногда, наоборот, совсем безучастная. Как будто я ее не волную. Или вправду уже не волную. Это вообще непонятная тема для меня сейчас. Ты лучше расскажи, что сейчас в Чехии происходит?

– Да не знаю, я там сколько лет не был.

– Ну и что так? Родная страна, как никак.

– Ну, я же здесь, вот, с таким лопухом, как ты, общаюсь. Тут с вами и родину позабудешь.

– А ваши ребята, чехи, они куда обычно на мастерс едут? В Лондон, чтоб недалеко?

– Ну, в Лондон, да. Это если на финансах. Вот девочка, моя троюродная сестра, отучилась на международных отношениях, но это вообще такая обобщенная история. В принципе, для расширения кругозора сойдет, но совершенно непрактично, какой-то свод всего в кучу: по праву, дипломатии, политике – короче, все намешано. Вообще непонятна цель этого всего. Если только беседу за столом поддержать. Вот девица рисует хорошо, и вкус есть, специфический, конечно. Любит какие-то салатовые платья, подвязочки, горошки – но, вообще, интересно. Едет в Италию в итоге, в какой-то дизайн-колледж вроде прикольный. Девица, кстати, красивая, нос только великоват, но и так ничего. Познакомить вас, что ли?

– Да нет, у Маши вкус такой, что не переплюнешь.

– Ну, нашел с чем сравнить. Мария твоя вообще редкая девушка. Ты привыкай к мысли, что мир твоей Машей не ограничивается. Но твой мир должен как раз на ней и закончиться.

– Это почему?

– Да потому, дорогой. Потому что другую такую ты будешь искать очень долго. И если что-то хорошее и найдешь под конец, то не факт, что и это тебе подойдет, потому что тебя добьют сами поиски. Так что, пожалуйста, не дури. Не ссорьтесь, и не отпускай ее.

– Хорошо. Как скажешь.

– Не «как скажешь», а как надо.

– Великий и могучий русский язык.

– Ой, чья бы корова ворчала. Русский парень Ваня с окраины.

– Мычала, дурак.

– Сам такой!

* * *

 
Why don’t you do something love for a change
Why don’t you do something love
Why don’t you do something.
 

David Guetta

Я просто хочу ритмичную прозу. Чтобы она отстукивала ритм, не давала дышать ровно. Хочу, чтобы ненадолго вы ей зажили. Это – как воздух. Любовь – тоже воздух.

Вы, наверное, разучились любить. Но сердце помнит, и тело помнит. И даже если у сердца ничего не было давно, оно помнит. Все еще помнит.

Где бы он ни был, а я не знаю, где он, но сердце будет помнить.

Я знаю лишь одно: с ним случилась беда. Я знаю ее вкус и вижу его боль.

Я не оставила бы его, если бы знала, что с ним случится беда. Я терпела бы все во имя него. Любовь не дается всем без разбора.

Я готова на жертвы сейчас.

Почему тогда я оставила его?

Я люблю тебя, милый.

Где бы ты ни был,

Как бы ни страдал,

Я помогу тебе,

Ты слышишь меня?

Я приснюсь тебе, и в этом сне ты будешь сжимать мою руку, как никогда не сжимал,

А я буду шептать, что все хорошо.

Милый, любимый, мой глупый,

Ты знаешь, я не могла предать тебя.

И, когда я скажу тебе эти слова,

Ты наконец-то сделаешь это,

Ты поверишь мне без всяких условий,

И тогда прогнать меня ты уже не сумеешь,

Беречь твой сон буду я.

* * *

Ты был одним из тех, кто жертва своему таланту Молодость необузданна, талант заставляет тебя спешить, деньги рвут на части. И ты несешься очертя голову, сбивая невидящих и задевая замешкавшихся. Ты бежишь, уже не помня, зачем сорвался. Но здесь берет свое упрямство и характер. Ты – характерный герой, слегка резонер.

Но без чувства меры, и в череде дней приходит пресыщение. По ту сторону двери ты слышишь скрип и скрежет молчаливого отчаяния.

Ты помнишь себя ребенком, читавшим Библию скорее из любопытства. А потом подростком, восторгающимся Бродским. А Бродский говорил, что Библию понял только в двадцать два, а то и в двадцать четыре. А ты помнишь отчетливо, как в детстве спрашивал:

– Мама, а что дальше будет?

А это значило и то, что было и чем дело завершится. И ты помнишь тепло ее рук – она такая мягкая, надежная. Говорит с тобой, маленьким человеком, как с равным.

Мама, мамочка… Ты помнишь, как смотрела она на тебя в последний раз? Нет, и не пытаешься вспомнить. Память стирает нужное. Память совершенно уверена: тебе это ни к чему, тебе с этим не жить. Не дожить спокойно. Папу помнишь, как он постарел. А маму если и пытаешься, то только тот образ приходит – из детства.

Она тогда сказала, а ты запомнил на всю жизнь: «Человек подобен Богу». И почему-то потом, все эти годы, ты хотел Богу и уподобиться. Но что-то, видимо, не то и не так делал. И за что ей такое?

В какой-то момент тебя начало угнетать общение. Было чуть за двадцать, как вдруг ты начал искать уединения. Это пришло зимой, но ты поначалу не слишком отдавал себе отчет. Казалось, устал: только что поступил в магистратуру Экономической школы. Одна непростая учеба была закончена, но ее тут же сменила другая. Маша училась в университете вечерами и всю субботу, а днем работала, ты же вертелся между гибким графиком в банке – с трехкопеечным окладом, для опыта, и эконометрикой III и IV Маша становилась все красивее, и если бы ты раздражался как прежде, не ревновал, не отслеживал кто/как/в каких обстоятельствах на нее смотрит, ты бы не смог ничего сделать. Вы были вместе, многого друг от друга не требуя.

Казалось, воцарилось молчаливое понимание того, что когда-нибудь вы поженитесь. Прошло то болезненное недовольство, ужас осознания несовершенства любимого существа. Разочарования, скованности – не было. Вы были спокойны друг к другу, нежны, учтивы. Реже – страстны. Но это была та же любовь, в спокойной фазе луны, без слез, истерик, претензий друг к другу, попыток что-то поменять.

Загвоздка была не в том, что каждому мечталось свое. Загвоздка была в том, что вы уже не делились друг с другом своими мечтами.

Она не понимала, зачем нужно прямо сейчас продолжать учебу. Хотела, чтобы ты для начала полностью посвятил себя работе. Это было ее первое крупное разочарование в ваших отношениях. Нельзя сказать, что она уж очень хотела замуж. Но вполне понятным казалось, что любящий мужчина, ее настоящий мужчина, не откладывая, начнет строить, кирпичик за кирпичиком, совместное счастье. Посвящая этому всего себя. А ты посвящать не спешил, и вопрос был не в этих двух годах. Она могла ждать долго. Вопрос стоял неуклюжим знаком и тревожил ночами.

Сначала ей приснился лабиринт, много дверей и шорохи за ними. Она хотела кричать во сне, но могла лишь хрипеть. С третьей попытки она проснулась с сердцебиением. Встала, надела шелковый халат, прошла вдоль по коридору к ванной, умылась, с укоризной посмотрела на отражение в зеркале. Но заснуть больше не смогла.

Вопрос «да» или «нет» присущ и самым любимым женщинам.

Но ей бы в голову не пришло укорять тебя в чем-то – скорее, она нашла еще один повод обвинить себя в том, что уделяла тебе мало внимания в последний год.

Теперь она была раскованнее, первая бросалась к тебе с объятиями и поцелуями. Иногда ты сжимал ее так крепко, трудно было вздохнуть, но чаще надевал маску привычки и равнодушия. И теперь в вашей паре труднее было понять, кто любит, а кто просто подставляет щеку.

* * *

12 ноября 1998 года

– Инь и ян задают полярность противоположностей. Ян передает положительные значения, инь – отрицательные. Особенность китайского мировоззрения в том, что инь и ян никогда не принимают абсолютных значений. В инь всегда содержится ян, авм – инь, поэтому на максимуме инь переходит в ян и наоборот. По сути, это единое целое взаимодействие противоположностей – инь-ян.

– Пссс!

– Что?

– Записку посмотри.

– Я слушаю, подожди.

– Господи, потом в книге все это прочтешь. Минимум и так сдашь, не думай об этом вообще. Как у тебя с парнем твоим, рассказывай. Когда свадьба?

– Не знаю. Мне сейчас кажется, что никогда.

– Ага, конечно. Это он просто так каждый вечер за тобой заезжает и с христианским терпением ждет, когда мы задерживаемся. Заметь, что все обременяющие собой эту аудиторию девицы с кем-то встречаются, но мало за кем каждый день заезжают.

– Ну да. Но просто… Это его надо знать, он всем открывает двери, уступает дорогу пешеходам… Георгий – он такой, и манеры соответствующие. Ни о чем это на самом деле не говорит. Хотя нет. На самом деле говорит – о плохом. Он очень отдалился, он не мой.

– Может, поговоришь с ним? Вы вместе жить не собираетесь еще?

– Не знаю, мы про это не разговариваем. Мы вообще мало разговариваем. Если честно…

– А он точно больше ни с кем не встречается?

– Не знаю, нет, наверное. Не знаю. Это так просто не понять. Думаю, нет. Он знает, что если я узнаю, он меня уже не вернет. Мне кажется, не станет рисковать. Просто есть ощущение, что у него изменились планы. Очень большие амбиции. У меня они тоже немаленькие, но сейчас все это как-то не так. Раньше все было одно на двоих, а сейчас, мне кажется, у него появились планы. Его планы, в которые я не вхожу.

– Едва ли не самую сокровенную идею древнекитайской философии являет собой теория о взаимном отклике неба и человека – буквально «чувство-отклик», то есть взаимный отклик, или резонанс. Китайцы считают, что мир устроен по принципу идентичности, что сходные предметы резонируют, и подобное откликается подобному.

– Слышишь, что он говорит?

– Что?

– Отклик, он у нас был. Мы всегда были разные, но отклик был. А сейчас я вообще ничего не вижу, не могу понять по глазам, по выражению лица. Он холодный, неживой. Как будто я что-то сделала, а он принимает, молчит, но простить не может. А я ничего не сделала. Может, его кто-то даже настраивает против меня… Не понимаю… Сложно все.

– Понятно… Точнее, понятно, что ничего не понятно!

– Для китайца каждый момент времени имеет вполне доступные восприятию образы – цвет, звук, запах, направление в пространстве, свое время – расцвета и упадка.

Метаморфоза: явление первое

Ты слышишь, они ходят? Плотные шаги с равномерно поданным звуком, повторяющимся через одинаковые промежутки времени. Клац-клац-клац. Металлический звук, дающийся в наказание. Слишком много мыслей в голове, слишком много обрывочных сюжетов, кем-то сказанных фраз. К чему они? Непрерывно что-то происходит. Мне кажется, эти оборванные фразы высвобождаются и освобождают. Переходят в область реального. Вот они – видимые – посмотрите, посмотрите. Ходят они. Равномерный стук. Гул. И какой-то клац-клац-клац. Вот так, наверное, и приводят в исполнение наказания.

Глухой звук. Ты никогда больше не будешь чувствовать себя одиноким. Они не ходят беззвучно. Они издают одни и те же повторяющиеся звуки. Равномерные шаги, гул, клац-клац-клац. На что похож этот последний звук? Зажигалка, это как будто щелкаешь зажигалкой. Клац, клац, клац. Ты никогда больше не будешь чувствовать себя одиноким. Они тебя не оставят. Так исполняются наказания. Так теряется чувство времени и любые размерности. Так избавляют от одиночества. Вот так это происходит. Стоит на это посмотреть. Мне довелось…

Стоп. Все равно они не додумали. Я нашел просчет. Здесь можно, да, все-таки можно определить размерность. Шаги повторяются через определенный промежуток времени. Проходит сколько-то секунд. Если считать шаги, можно почувствовать размерность. Можно уцепиться за миг, достать до звезд. Ты не одинок. Это не чистилище, это всего лишь – каким же термином обозначить? – а, вот – изоляция.

Когда-то я слышал, что в Петербурге, в одном из музеев хранится эталон метра. Глядя на него, ты всегда сможешь понять: вот он какой – метр. Им можно измерить все. И время тоже – оно измеримо, за него можно цепляться.

И здесь – в изоляции – хотя и нет времени, но оно все-таки обозримо, оно не течет сквозь пальцы. Вот оно – клац-клац-клац, ты можешь считать. И ты никогда не сойдешь с ума.

Почему раньше, почему раньше – там – мы не цеплялись за время? Надо было его измерять – каждый момент. Следить. Систематизировать. Чтобы оно не проходило мимо. Надо было считать шаги.

Почему я здесь? Не помню… И все время мысли в голове, много отрывочных мыслей… Еще диалоги, они прокручиваются, иногда несколько параллельно. Я не могу нажать на стоп. Эти мысли, эти диалоги выматывают, я не властен – они прокручиваются сами по себе, не я автор сценария. Но они всё крутятся и крутятся в моей голове, вытесняя друг друга, не оставляя меня одного ни на минуту. Они не дают уснуть и отдохнуть. Ничего нельзя сделать. Хочется выйти на мороз, чтобы прочистить голову, иначе они не уйдут. Не оставят в покое.

Но мне некуда выйти. А теперь еще капанье. Что-то капает. Звук какой-то… жирный. Жирные капли. Тяжело ударяются, глухо. Время становится многомерным. Разноплановым. Такая система координат, в которой много осей, при этом каждая из них – время – в своем проявлении. Где я нахожусь? В точке (0,0…0)? Как я пришел сюда? Ноль означает начало отсчета, я помню, я куда-то шел, на счету было много, я шел долго – там не может быть ноль. Значит, я сделал круг? Я пришел в (0,0…0)?

Как меня зовут? Я сделал круг – наверное? Зачем я потерял столько времени? Зачем я здесь? Совсем один… В изоляции… Зачем я здесь? Это наказание. Дисквалификация. Я ошибся, я совершил полный круг, вернулся в отправную точку (0,0…0). Это было бездарно. Невнятно и некрасиво. А может, я шел прямо, а потом почему-то не заметил, что дорога ведет в обратную сторону. Я устал уходить в обратную сторону, даже не заметив. И теперь я в (0,0…0). Совсем один.

Что-то отчаянно капает. Диалоги прокручиваются в голове. Здесь не холодно, но как-то зыбко. Меня не оставляют в покое. Это наказание. Ты в изоляции, но ты никогда не будешь один.

Кто-то идет.

* * *

12 января 2008 года

Господи, пожалуйста, помоги мне. Верни мне его, я Тебя очень прошу. И ничего мне больше не нужно. Пожалуйста, сделай так, чтобы он вернулся. Я буду любить его, мне ничего больше не будет нужно и никогда его ни в чем не упрекну.

Господи, это будет наш с Тобой секрет.

Прости меня, Господи, за гордыню и самолюбие. Помоги мне. Верни его – и больше ничего не нужно.

И пусть все будут здоровы, все-все.

Аминь.

Снег хрустящий, плотный, основательный. Такой, что можно положиться – настоящий. Не как в Москве, снежная жижа.

– Пойдем еще там свечку поставим, где Юля ставила.

– Пойдем.

– Красиво очень, правда. Но столько людей! Откуда они все взялись? Удивительно!

– Да она ведь известная икона, чудотворная. Люди много говорят, одни говорят, а другие идут вот, в зимние праздники.

– Такие разные люди… стоят, один за другим. Каждый про свое просит. Я слышала разговор…

Да, так как-то – люди… Каждый ценен сам по себе. У каждого свое. Я учусь любить людей, самых разных. За многими угадывается необыкновенная история. Я теперь меньше боюсь смотреть в глаза. Помнится, в детстве любила Бунина, «Чистый понедельник». Но лучше воспринимала «Легкое дыхание». В «Чистом понедельнике» никогда не могла понять, почему она ушла.

И сейчас не поняла бы – нельзя бежать, мы ответственны за все наши страхи, слабости перед влюбленным сердцем. Она видела в любви, наверное, что-то сатанинское – я не понимаю почему. Думаю, просто боялась. Когда мы отдаем ключи от самого дорогого нашим страхам, все потеряно. Нельзя бояться. Мне тоже нельзя бояться.

Снег хрустит. Мне кажется, что очень легко не просить, не снисходить до веры сейчас, в наше время. До просьбы, мольбы… или просить прощения. Это все сложно – с нашей гордыней, при этих атрибутах, статусах, деньгах. В нашем возрасте, в молодости вообще… а в сытой молодости тем более. Это даже… как бы сказать… удобно. Удобно не быть пошлым. Не быть слабым.

Удобно быть бессмертным. Неудобно сомневаться.

Быть сомневающимся – жалко.

Верить – это же как-то не модно, старо, это слабость и уже не наукой объясняется – в науке-то мы сегодня не особенно сильны. Просто свобода, просто гордость – свобода в своей гордыне. Католицизм или буддизм, тот вообще страшно интересен, но у них – даже не потому, что «Сиддхартху» читали, а просто – дань моде. Значительная реплика в разговоре. А у других красная ниточка на руке – не более чем аксессуар, земное подражание звездам.

Католичество в этом контексте не остромодно, но уже как минимум век универсальная материя, и выбор здесь осмыслен. Католичество, оно же исторически активно, католики кроили мир. Больше личности, больше свободы, больше «я».

Но вера напоказ – равно что и не вера вовсе. А страшно ведь не верить совсем ни во что, даже в себя.

Или мы больше ничего не боимся? И креста на нас нет, даже фигурально… А снег, он такой хрупкий, такой настоящий, хрустит под ногами.

А страшно ведь не верить совсем ни во что, даже в себя.

* * *

Когда Маше исполнилось двадцать, она поняла, что в этих отношениях все будет не так просто. Но как это возможно – расстаться? В этих зеленых глазах больше не будет читаться желание? Как странно.

А может, ну ее, гордость и самолюбие? Оставить в прошлом, стать обыкновенной влюбленной девушкой, которых тысячи и они прекрасны. И пусть все идет к черту – ее учеба, работа part time, ее эгоистические интересы и привязанности. Для любви ведь можно всем этим поступиться без сожалений, не так ли?

Но Георгий пугал ее. Казалось, ему доставляет удовольствие наблюдать за терзаниями других людей. Это случалось редко, но ему определенно нравилось видеть кого-то в подчиненном положении. Другая бы и не заметила, но Маша, тонкая и чувствительная, уловила все безошибочно.

Склонность к манипуляциям, доминированию, возможно, с годами превратит его в заурядного циника. В успешного бизнесмена… Ничего криминального. Если любишь, придется смириться. Смирение вообще интересная категория…

К тому же он ревнив; с ним определенно трудно, а будет еще труднее. Но ничего не поделаешь, отношения – та же работа. Он стоит того. Ничего не бывает просто так.

Предназначение женщины все-таки в семье и детях. Так почему бы и нет? Нужно просто попробовать себя в том, что интересно, пока есть время, а потом, окончательно определившись, пытаться уже делать все. В противном случае, спустя годы, не то что ему – себе можешь оказаться неинтересной. Это сейчас он ведет патриархальные разговоры, а если через десять лет ты останешься на том же уровне, что и сегодня, первый же начнет изменять.

И его не остановит то, что ради него многим пожертвовали, это надо понимать уже сейчас.

Я понимаю, и потому все будет в порядке. Страшно, если не знаешь, как такие мужчины устроены. А я в общих чертах представляю, предвижу, а значит, смогу просчитать все заранее и никогда не стану жертвой.

Все будет хорошо.

* * *

Люди, они все одинаковые. Только времена разные, софиты иначе расставлены, занавес сейчас опускается быстрее, чем в булгаковские времена.

«Люди как люди, только квартирный вопрос их испортил…» А тебя что испортило? Друзья? Деньги? Красивая женщина рядом, с которой повстречался слишком рано, вот она и приелась. А может, не приелась, а просто не хотелось идти на поводу у кого-то, кто выше? По высоте статуса в этом мире он назначил вам встречу, да так все рассчитал, что уже пять лет вместе и никакой другой не надо. А ты и не знал других, и почему ты сам, сам не можешь решить? Не только этот вопрос, но и многие другие. Что за бред – нашел девицу, все время вместе с ней, все время хвостом за ней! А она всегда играла, никогда не уступала. Всегда ты шел за ней. Ты целовал, а она подставляла щеку. Ты приобнимал в кругу друзей, а она, смущаясь, опускала ресницы. Это ты постоянно не находил себе места: кто? где? когда? – звонит, думает, оборачивается вслед. А вдруг кто-то богаче, красивее, лучше – для нее…

И тогда что же, потерять ее? Ее и эти пять лет. Выкинуть? Зачеркнуть ее? Себя вместе с ней? Она будет жить дальше, а тебе начинать заново? Да какого черта?

Кто она такая, чтобы им играть! Как он жил эти годы, ни на кого не смотрел, все делал для нее. Сколько девиц ему улыбалось, сколько слухов ходило о привязанностях и влюбленностях – light.

И зачем ты ввязался в эту аритмию? Не просто так ей нравится этот Бэнкс и его «Мост». И эта ее страсть к словам… Она знает, какое откуда произошло. Она любит слова, надеется на них. Она всегда очень хорошо говорит, недоразумения разъясняет просто изумительно.

Вот только бы знать, правда ли то, что она говорит. То, что она говорит, ничего особенно не значит. Героиня «Моста» тоже много говорила, только почему-то замуж не хотела, считала, что это «не ее история». А потом в один прекрасный день, не предупредив, взяла и уехала на три года учить русский в Париж. И там завела себе нового. И была вполне счастлива – с тем рядом, а с этим – на расстоянии. И никаких тебе угрызений совести.

Нет, дорогая! Ничего у тебя не получится!

* * *

12 февраля 2008 года

Его ад – потому что он действительно живет в аду – заключается в том, что он сознает свое положение.

Ингмар Бергман. Мемуары

– Как ты думаешь, я его еще увижу?

– Увидишь. Не знаю, хорошо ли будет это для тебя. Но душа твоя освободится. Каждый изгнанник рано или поздно возвращается домой.

Как бы это звучало за пределами вот этой комнаты, без этих чайничков, баночек и книг? Без подушечек для сидения на полу. Без церемоний, без интимности, без двух усталых людей, которые еще имеют виды на целый мир, но не признаются в этом не только друг другу, но и самим себе?

– Мне больше ничего не нужно, просто его увидеть.

– Все так говорят, а потом, как увидишь, захочешь дотронуться. А дотронешься – прижаться. Люди такие, им все мало.

Патетично. Неискренне. Но эта комната все-таки была – точнее, это была одна из комнат съемной квартиры, где на полу валялись книги Розанова и разный интеллектуальный хлам: журналы, вырезки, распечатки (почему-то из журнала «Секрет фирмы») – невольные декорации разговора людей, которые не стеснялись своей неуверенности даже не в завтрашнем, а в сегодняшнем дне.

– Я не хочу никому врать. Я хочу просто его увидеть.

– И что это даст?

– Просто посмотреть на него. Понять, так ли сильно ему больно, как мне кажется, или еще больнее. Посмотреть так, чтобы взять часть боли на себя. Освободить его. Попросить прощения.

Выдох.

– Не надо просить прощения. Если увидишь, лучше улыбнись. Улыбнись тем, кто даст вам эту встречу. Никто вам двоим в этом мире ничего не обещал. Никто вам ничем не обязан, но вы обязаны друг другу…

– …и наделили друг друга невидимыми черточками, и даже если мы не встретимся, даже если не встретимся, все равно у меня останутся от него эти пять лет. Я стала похожей на него, даже брюки одергиваю, как он. Я выросла с ним, мы обменялись чем-то, и это навсегда. Как инь-ян. Он часть меня. И я часть его. И даже если мы никогда не встретимся…

Боже, что я говорю. Я никогда бы не могла представить… Но сейчас у меня нет сил притворяться, играть, делать вид, что все в порядке.

Выдох. Мне легче.

– Современная литература, да, что-то такое декларирует. Но ты меньше читай, больше спи. Отдыхать тебе надо.

– Но это так странно звучит…

– Что?

– Что я тоже часть его.

– А что в этом такого? Вы были вместе пять лет, весь период формирования личности. Ты тоже во многом повлияла на него. Твои амбиции…

– Не говори так, пожалуйста. Ты не представляешь, как я себя за это ненавижу. За эту чертову гордыню. Если бы не все это, он был бы здесь.

– Перестань. Ну не надо, будь сильной девочкой. Георгий ведь любил сильную девочку, правда?

– Правда.

– Держи себя в руках.

Я пытаюсь, правда пытаюсь. Когда я выливаю все это, наболевшее, мне, может, легче. А параллельно в голове крутятся мысли. Вереница несвязанных суждений. Например, что Розанов писал крупные формы, а его никто не читал – и до сих пор в Ленинской библиотеке есть его труд с частично неразрезанными страницами, и это притом, что прошло почти сто лет.

Мы все привыкли к зарисовкам, так что это не совсем правда – про клиповое сознание, возникшее в девяностые. Теперь это искусство – уместить идею, оформив и повязав бантиком, в короткую форму.

– Я же тоже… Немножко меня есть и в нем. И если ему очень больно, то и мне больно. И эти пять лет – мои лучшие пять лет.

– Вот и постарайся ему помочь – мысленно. Передавай мысли на расстоянии. Пусть ему будет легче, вы же были близкими людьми.

– Да, я попытаюсь.

Слишком много слов – никому не интересно. Мы все слишком больны.

Можно ведь просто сказать: «Я умираю». И это факт – исчерпывающий. Никому не нужна наша предсмертная агония.

– Не раскисай. Ему бы не понравилось.

– Обещаю. Ты-то сам как?

– Я ничего, нормально. Жив. Даже практически здоров.

– Ну, объясни, Владик, как это тебя угораздило второй раз? Как это возможно – два раза одно и то же. Месяц прошел только… Как?

В Москве живет много людей. Но не так велика доля тех, кто называет себя философами. Нет, мы здесь не говорим о городских сумасшедших, преданных идее всеобщего равенства и единения. Мы о тех, кого величают «философами» по всем правилам, с ударением на третий слог, в соответствии с «корочкой». Она же – диплом о высшем профессиональном образовании, в котором гордо прописано «Философ», а далее следует утилитарная и немного снижающая пафос мыслителя строчка: «Преподаватель философии». И узкая когорта этих людей в Москве крайнее любопытна. Эти наследники Мамардашвили и Лосева могут быть неотличимы в толпе, однако выделить их может небрежный наряд – не нарочито по моде, а вполне невинно – от незнания. Впрочем, Москва многогранна, и даже прожив здесь всю жизнь, вы можете и не столкнуться с живым философом.

Марии повезло больше остальных. В карусели московской тележурналистики вертелись все возможные типажи гуманитариев – философы в том числе. И прагматичная красавица наконец-то нашла, что искала, и что мог, но не захотел дать ей Георгий. Она подружилась с этими странными людьми.

О влюбленности речи быть не могло, но она легко соглашалась на приятельство, а в запущенных случаях первая шла на контакт. Влад был другом Машиного коллеги; будучи знакомыми «через человека» (вспомним теорию рукопожатий), они однажды встретились и подружились дружбой-жалостью. Причем чувство это было обоюдным. Она жалела его, голубоглазого и кудрявого, за то, что он бедный и такой непутевый. Он жалел ее, красивую и застенчивую, за игру в пустоту, за красивые платья и серьги, за ночи в Jet Set, за ее богатых, но тревожащихся мужчин и за невлюбленности.