Текст книги "Утро, день, вечер, ночь – сутки прочь"

МАРТ

Масленица

В его доме всегда светло. На рассвете он открывает ставни, высовывает сачок и ловит первые лучики. Они повисают над потолком крошечными яркими искорками. К вечеру маленькие солнца становятся больше, круглее и краснее, они тяжело зависают в воздухе. И тогда он вынимает самое расписное блюдо из серванта, укладывает стопкой на него пышные красные солнечные круги. Они еще теплые и пахнут медом. Их можно есть с мягким вечерним туманом или розовой кисельной зарей. И до утра его будет согревать теплое блаженство.

Днем он ходит поливать свой сад. Все деревьях тоненькие, веточка к веточке, немые, они спят в предутренней заре и просыпаются лишь в обед.

Я брожу по площади. Я заглядываю в глаза людей и вижу странное: у некоторых глаза как старая, высохшая кора дерева, за пустыми глазами лишь обыденные бытовые желания, таким людям стучи – не достучишься.

Но вот я чую запахи… У большой женщины волосы расцвели пышным букетом, у этой дамы волосы извиваются змеиным плющом, а у девушки в синем платье по плечам рассыпался пахучий вереск.

Я выхожу к морю. Когда-то давно мои волосы пахли миндалем, и я цвела пышной зеленью. Я смотрю на заходящее солнце, сколько сегодня лучей ты подарило ему? По морю плывут красные бумажные кораблики; в каждом из них беспомощный трогательный розовый лепесток. Это мои прощальные письма… Они плывут в медленную страну дарить вечное, там где солнце хранит свои лучи…

Солнце понимает меня и гладит последним ярко-красными лучом. От такого прикосновения я краснею… и вспыхиваю. Я тоже хочу быть ярким солнечным лучом. Но остается только ветер и свобода: сухая солома горит слишком быстро.

АПРЕЛЬ

Осел

По улицам Древнего Рима грустно ходил осел.

В выцветшей ленточке на шее было вышито его имя.

Он грустно водил туда-сюда ушами и вслушивался в человеческую речь. Она была суетливой, крикливой и почти лишенной смысла.

И вместе с тем муравейник из римлян жил своей жизнью и она казалась им правильной.

И только он ходил по кривым улочкам без дела.

Как так?

В запахе весны носились птичьи голоса.

А никто их не замечал. Другие ослы тащили свою ношу, погоняемые резкими возгласами.

Осел подошел к воротам. Превратник грозно поглядел на него и собрался стукнуть сучковатой палкой.

Как вдруг услышал.

Это ко мне.

Человек, сказавший это, вывел осла за пределы города и показал деревянное колесо, стоящее в мутной воде.

Крути. Попробуй.

Но осел ничего не понимал. От него что-то хотели, но это так много – хотеть чего-то от осла.

А человек рассмеялся и толкнул колесо. Оно с серебристым звоном повернулось и стало пропускать лопасти свежей воды, ручьем побежавшей в город. Каждый взмах колеса порождал иную музыку и, как зачарованный, осел принялся вертеть его туда-сюда. А вода продолжала весело струится.

Ты делай то, что нравится. Сказал человек. Ты будешь получать удовольствие. А от твоего удовольствия кто-то да получит пользу.

А я нужен там.

И он ушел в стены города.

А осел крутил колесо, отзывающееся песнями, вода лилась и кто-то там был рад этому источнику радости.

Но осел мало понимал. Это очень много – требовать такого от осла.

Он делал радость для себя.

А получалось, дарил её всем.

МАЙ

Гадание

Монетка, подброшенная в воздух, сверкнула ребристыми боками и, всхлипнув, нырнула в теплую воду дивного бассейна.

– Ооооооо, – поднял глаза курчавый бразильский парень, – ооооооо, май гад, envie-me um belo italiano apaixonado!

Май гад, видимо, был очень расположен выполнению желаний, а точнее дарам в нутро бассейна, потому что следом полетели бразильские очки.

Глаза, бывшие некогда за этими очками, вытаращились в никуда.

Если бы кому-то пришло в голову поставить задним планом красивейшую музыку, случился б неплохое театральное представление: туземец страны диких обезьян медленно стянул шорты, подумав – и футболку, и полез в недра ласкающих струй.

Словно меряя землю для будущей постройки он шаг за шагом измерял дно в крайней степени задумчивости.

О, очки!

И тут шалопаи, ожидающие конца дневных жертвоприношений бассейну, схватили американские одежды и помчались в неизведанном направлении.

Словно кузнечик-переросток выскочил южный человек из томных струй (заодно и состояния) и минуту спустя он уже несся за похитителями на снятом напрокат бежевом мопеде. Мопед сердито рычал и ругался вдогонку серым итальянским пяткам подростков.

А улочки Италии узки, спокойны и жизнь здесь не идет – льется.

Она льется из скрипучих окон и стекает по белым стенам смехом, яркой речью, полосатым халатом… Взлетает над головами седовласых мачо, серенадных юнцов…

Жизнь сквозит в стеклянных боках шаров гадалок. И если вам нужно испытать счастье – зайдите к донне Норе, ах, сколько любви и страсти нагадает вам она!

И прекрасная Пенелоппа окунет дома лицо в восхитительно заговоренную воду, встряхнет влажными волосами и обмочет в ней же белые вальяжные руки. И вон, вон! – на волю, за окно воду свободы безбрачия и одиночества!

А так как Пенелоппа избавлялась от свободы и одиночества при мокрых закрытых глазах, вся эта дивная смесь вылилась точно на шею горячему бразильскому парню, тарахтевшему в поисках своей одежды в эту секунду аккурат под окнами миледи.

О!!! Май гад!!! Зачем же ты так стремительно охлаждаешь сердце, голову и шею туриста.

Едва Пауло (а, да, его звали Пауло) поднял лицо, кулаки и крики к балкону, он увидел белые руки и золотые волосы, зеленые глазами и страх в них. И услышал взволнованный голос:

– Oh signore, ti prego perdonami! Vieni presto, ti asciugherò!

Спустя минуту над бежевым мотороллером развевался синий трикотажный флаг победы над одиночеством.

Обладателю, чьи формы он обтягивал минуты назад и потерявшей свою свободу девушке он был уже не нужен…

Таки гадалка Нора знает свою работу.

Или май гад?

ИЮНЬ

Жабьи сны

Когда уже не различить вьюнок от овсяницы, и во тьме пьет туманный сок река, наступает время жабьих снов.

Блестя влажными болотными глазами из мокрой осоки, жабы заводят тихо лопающимися голосами гул. Марево голосов проваливают все в округе в вязкий, мутный сон.

Жаболов ходит в высокой шляпе среди болот, а в руке у него плетеная сумка, пахнущая пряными травами. В сумке – детские шары.

Смотрит-смотрит он вокруг хитрым лисьим взглядом, подойдет к жабе-говорнице и кладет ее в один из шаров.

Жаба пучит глаза, клокотом выдувает из себя липкий страх и тихую мелодию истории.

В них пауки, опоясывающие на закате дня свою жертву, и песни сонных гор, и топот коз в кузнечьем хоре…

Шарики со снами он выливает в колодезную воду и тихо шепчет день сплетение своих чудес.

Но не каждому дано видеть жабьи сны. Вновь и вновь снится теплый кокон, и махровая возня внутри, а в самый глубокий ночной час, когда даже кукушка не появляется из часов, раскрывается одеяло взмахом четырех бабочкиных крыльев и до рассвета душа летает в дальние дали, в облачные страны, в цветочные города до самого пенья утренних жаворонков… Не все видят мутные жабьи сны. Видят и прозрачно-яркие, росисто-сладкие.

Ведь жабы тоже умеют мечтать.

ИЮЛЬ

Полуночные эльфы

Огромный циклоп закрыл свой красный глаз и в мире сразу же наступил хаос.

Мириады желтых огней метались между небом и землей. Броуновское движение светящихся частиц.

Выхожу ночью и ловлю одну из них. А в ладонях – звенящий смех. Маленький амурчик со светящимся венком лежит и от смеха перебирает короткими ножками.

А после мы пьем чай в тускло освещенной столовой. В полумраке ночной эльф рассказывает о сладкой черничной свежести ночной росы, о том, как в темноте недотепа-ветер роняет хлопья варенья вкуса шелковицы и они растекаются по небу. Поэтому именно ночной воздух так вкусен.

Он рассказывает о тысяче детей, которые плачут ночью, проснувшись, о муравьях, ищущих путь домой. Именно для них и придуманы эти ночные солнца: глаза совы, светлячки, звезды и эльфы-полуночники.

Эльф зевает и выключает свой венок. В светлой комнате ему хочется спать.

Я кладу его на горсть тополиного пуха и укрываю его лепестком китайской розы.

Поутру на лепестке капельки росы, а под ним сухая веточка бессмертника.

Кто же они блуждающие огоньки, полночные эльфы?

АВГУСТ

Туман

Вечером к дому подбирается туман. Он скользит широким поясом невысоко над землей, вороша уже пожелтевшие листья.

Я подхожу к окну. Кусты черной массой стоят перед окнами, вытянув вверх тонкие руки. Туман почти добрался до них, и они, на фоне белой пелены, выглядят совсем хрупкими.

Я вглядываюсь в шоссе над туманом, но ни машины в этот час. Как часовые вдоль пути выстроились деревья.

…Туман… что-то шепчет… и тянет пронзительным холодом…

Я, широко расставив руки, ставлю их на подоконник и закрываю глаза. … Громкая музыка, взмахи рук, перекрещивание огней: «I can’t stop thinking of you», белые монеты. И отражение моего лица в окне с цветными полосами проезжающих авто по шоссе, с ночными гонками на байках под сверкающими брызгами луж… Как это было давно. Как давно это было.

Звук мобильника. Сухой, настоящий, бесцеремонный.

Это звонишь ты. Ты ничего не знаешь о тумане. Ты ничего не знаешь о взгляде из тумана.

Я с силой упираюсь руками на подоконник, открываю глаза. Черное поле, четкие линии горизонта, свежая ясная луна. И – вереницей – весело огни дальнего света вперегонки со светом фар других авто.

…Туман, тебе никогда не добраться до меня.

ВЕЧЕР

Фантасмагории старого дома

Мы в старом доме…

Я пока совсем в другом состоянии. Мне есть куда ехать, идти, стремиться и это не единственный выход. Ибо у всего есть не только рамки четырех измерений, но и пятое измерение – память»

– Это и были ее последние слова, записанные в старую тетрадь. После тяжелой болезни она скончалась, – печальные интонации радиоведущего перекрылись потоком помех: я въехала на мост.

Я так полностью и не вслушалась в разговор, то была одна из моих любимых передач «По виниловым дорогам» о старых знаменитостях, чье имя было так или иначе связано с таинственными происшествиями. Одно зацепило мозг: он назвал память пятым изменением. Мы действительно существуем помимо своего тела, дома, города еще и в головах миллиона людей. Но так или иначе, в головах разных людей я по-разному и выгляжу, и образ в целом не тот, что в обычном зеркале или в моей голове. А если допустить, что я могу снится моим знакомым за тысячи миль от меня, так не назвать ли сон шестым измерением? Хотя толку, наверное, ни от снов, ни от мыслей чужих немного.

Но он прав в одном. Когда-то наступает момент, что твое тело уже никакого влияния не произведет ни на кого, а вот мысли и память могут переворачивать сознания от одного до миллиона.

Машина скрипнула и я нахмурилась. Не нравится мне ее состояние. Вот совсем. Посмотрев на навигатор, можно было успокоится, я почти подъехала, да вон и машины Клима и Дани рядом припаркованы.

Вдруг разыгрался ветер. Он стучал ветками по домику смотрителя парковки. И в целом решение было принято: мы сели в минивэн Клима, машины оставив на охранника. Это было удобно – случись что, нас начнут искать.

И мы заходим в дом.

«Нарезать помидоры, латук, поджарить с хлебом на сливочном масле и можно притереть сыром, а – жизнь же?» – весело подмигнул Даня. Да, так замерзли и тут еще и дождь.

Камин горел исправно. Это не наш камин, как и в целом стены.

Но как красиво было вокруг!

Это был один и тех домов, чья память только начинала стираться, чьи наследники еще спокойно жили в более престижных и современных стенах, а этот за ненадобностью оставили крысам. Так бывает. Дом не облюбовали бомжи – здесь их просто нет. Он совсем не сгнил, и выглядит будто хозяева уехали на полгода в теплые страны. Пыль на поверхностях и кое-где сломанная мебель, вот и все его перемены.

Над камином виднелся большой портрет хозяйки – раньше она, скорее всего, была балериной. На огромном фото она стояла подняв ногу над головой, руками же словно обхватывала большущий ствол дерева. Я попыталась так встать – не вышло.

Тем временем наступил вечер. Мы разлили вино по бокалам и выпили за улучшение погодных условий.

– Сегодня рассказывает Майя, – это оглядел всех присутствующих Даня.

Майя, самая миниатюрная среди нас, начала, посидев для начала и тихо внимательно изучив концы носков:

Strange birds

Фаза I. «Скорлупа»

Косой луч солнца прощально погладил доски чердака, взмахнул пылинками и погас. И снова стало пусто и тихо. Остовы старой мебели жались по углам и некрасиво топорщились из-под белых простыней. На полу в клубах пыли лежали разбитые стекла, порванные куклы, залитые чернилами тетради. Запах сырости осел и пропитал все вокруг. Замершее время совершенно уснуло. В углу забелело и зашевелилось. Зашуршала белая материя, черным пологом заструились волосы.

Маленькая девушка тихо прошла к окну, положила мертвенно-бледные руки на подоконник, задумчиво посмотрела на холмы, скрывшие день. Так стояла она долго. И только когда на небе показалась первая звезда, а все кругом погрузились во мрак, отвернувшись от окна, маленькое привидение обняло то, от чего веяло жизнью, что влекло её своим будущим рассветом, чему посвящало оно длинными ночами свои песни. Это было старое гнездо. Под кучей теплого тряпья, согретое лучами солнца лежало яйцо…

Фаза II. Зарождение. «Мои годы прошли среди зеленых холмов и белых, новых особняков в викторианском стиле. Я любила по лесной тропинке нестись вскачь на своей гнедой лошади в лес. И ничего не вызывало во мне страха. Заблудившись ночью в лесу, я сидела на берегу реки и смотрела на огни города, там, сразу за рекой. Даже строгий выговор мамы не испугал меня. Я хохотала, а потом из-за бессонной ночи лежала на диване в гостиной у камина и мне снились яркие сны. В них были солнечные фейерверки, бразильский карнавал. В них были красивые шелковые платья и молодой человек на веранде, в томящем ожидании меня… Я помню бурные воды реки, брызги, смех, наш бег наперегонки под холодными струями дождя. Я помню тусклое марево настольной лампы, тихий стук склянок и встревоженное лицо мамы под складками балдахина, склонившееся надо мной. И жар не карнавальной ночи, а жар толстого стёганного одеяла, и много-много цветных картинок, абсолютно не связанных между собой видений, калейдоскопом проносившихся в моём сознании, то цепляющихся друг за друга, то выстраивающихся в причудливом смысле, то распадающихся на абсолютно застывшие картинки. Я помню, как проснулась темной ночью, откинув прохладное одеяло, и прошла беззвучными, не желающими никого будить шагами по дому. Ночной мир из моего обычного разноцветного казался монохромным, а вернее разделился на две части: белое и черное. Я шла по галереям дома, лестницам… все казалось словно заново увиденным и таким в то же время обычным… Насколько изменилось моё лицо после болезни мне не позволила увидеть черная ткань, завесившая зеркало… Моё же лицо на портрете, в отблесках свечи, было таким же прекрасным. Как при жизни.

Фаза III. Пробуждение. Полёт.

Привидение разжало объятия. Прохладой в темноте ночи прошлось по дому. Потрогало сухие цветы на подоконнике. Вздохнуло и растаяло туманом. Когда небо добавило к своей черноте белой краски, часы в доме стали тихо отстукивать часы. Лучи солнца тронули скорлупу. Внутри пульсирующими толчками зазвучала жизнь. Жизнь, заключенная в твёрдо-белые объятья, рассыпалась белыми осколками. … Птенец, еще мокрый, вертел маленькой головкой, поднимал голову к яркому солнышку. Тихие песни чьего-то прошлого уютно грелись в его голове. Дни шли за днями. Ночами дождь стучал в окна, обливал старые трухлявые рамы. Солнечными днями сквозь трещины сюда доносился запах левкоев и крики детей.

Крылья стали сильными и крепкими. И вот, под сильным порывом ветра окно настежь распахнулось. Сильная птица в черно-белом оперении оттолкнулась; и, распахнув крылья, аист вылетел на свет. Полетел дарить людям новую жизнь.

Мы в старом доме…

После окончания рассказа мы некоторое время сидели молча. Казалось, все вокруг застыло, только из кружек, полных чая, клубился и таял белый пар.

– Интересно, а тут есть чердак? – заинтересовано спросил Даня.

– Ты хочешь найти в нем яйцо аиста? – засмеялась Майя.

– Почему нет? Может найдется и поинтересней яйца что-то!

Лучи солнца еще полностью не скрылись за горизонтом, поэтому мы приняли решение осмотреть верхние этажи. Строго говоря, в доме был второй этаж и сам чердак.

Мне в целом не очень понравилась эта идея, ведь неизвестно, в каком состоянии лестницы, перекрытия. Но если парни загорелись, назад хода нет.

Вместе мы вышли на просторную площадку, служившую чердаком.

Здесь царила невероятная атмосфера. С одной стороны, чердак был похож на жилище семи гномов: стоял маленький столик эпохи барокко, но видно, что игрушечный, а вокруг него не менее игрушечные четыре стула. Чьи были они? На столе полный набор посуды для чайной церемонии.

А что творилось вокруг! С потолочных балок свисали целые гроздья сухих трав, букетов, веток: полевых, лесных, неизвестно каких! Сколько, сколько лет, десятков лет провисели они тут, вниз головой! Заваривали ли заботливые руки эти некогда ароматные травы в чай больному ребенку? Или из них готовили целебные эликсиры для волос, тела и души? Чахлые, почерневшие висели они на балке, притихшие и таинственные, словно в тяжелом сне, и ни один ветерок не коснулся их уже долгое время!

– Логово травницы-колдуньи, – рассмеялся Даня.

– Место силы, – ответила я.

Место силы

Бригада дружно выполняла свое дело: вела линию электропередачи.

– Хозяйка, – кричал усатый инженер, – поди сюда!

Хозяйка, кутаясь в полосатое пончо, уже спешила навстречу разворачивающейся возле дома суете.

Посмотрела вопросительно на инженера.

– Хозяйка, – подкрутив усы, продолжил он, – Что это у вас тут за джунгли перед домом. Эти заросли немедля надо нейтрализовать. Эти заросли мы сейчас же вам уберем. Вида никакого из окон! А нам электричество и вовсе не провести!

Женщина, окинула молча взглядом молодую высокую березу… Ствол березы был раздвоен – когда та была молодым саженцем, стадо чуть не растоптало его, а верхушку сломало так, что дерево разделилось на две части.

– Никак нельзя, – тихо ответила женщина. Это береза моего сына. Она посажена в день его рождения.

И из складок пончо она достала пачку писем из далекого города, и из потертого, вкусно шелестящего конверта достала кремовый лист с витиеватыми записями.

– Это его письма. И мои стихи…

И усатый инженер, в окружении бравой бригады стал пробегать глазами строчки…

Два зернышка росли и вверх тянулись,

К лучам, что тонких прутиков коснулись.

К теплу, что мягко гладило ладошки.

А пятки щекотал песок дорожки.

В единый день и прутик, и ребенок,

Едва ли только выйдя из пеленок,

Крепчали. И пушились их макушки.

А солнце их тянуло вверх за ушки.

В один из дней они стояли наравне,

И улыбались солнечной весне.

А в сухость, как пошли и дождь, и грозы,

Ребенок нес ведро воды березе.

Когда от ливня лист березовый дрожит,

Малыш под ствол березы вмиг бежит.

Укроет ветвями, как крышей от невзгод.

Так время жизни их тропинкой вдаль идет…

Как в небе журавлей раздался крик,

Из дома вышел с ранцем ученик,

Береза, с дивной высоты окинув дом,

Лишь трепетно махнула вслед листом.

Вздохнула ветром – и дни снова понеслись…

…

Бригада стояла, шевелились усы инженера: было видно, как шепчет он последние слова.

И женщина тихо сказала:

– Нельзя убирать деревья. Они – как маленькие жизни, что тянутся к солнцу. Это чьи-то руки, это чья-то память. Эти деревья – это место, которое делает нас сильнее…

Мы в старом доме…

– В смысле, – сказал Даня, – разве траву кто-то на память может выращивать?

– Траву?. – растеряно сказала я, – … ты о чем? Я про деревья вам рассказывала.

– Не скажи, – проговорила Майя, – я помню то вино у родителей, настоянное на травах, что сто лет пролежало у родителей в погребке. И что? У предков, как оказалось, была целая плантация мяты, чабреца и других трав. И что? Вот она – память в погребе!

Я улыбнулась… трактовка Рэя Бредберри «Вино из одуванчиков» в бытовой жизни.

И тут же Клим, словно подхватив мои мысли, аккуратно снял сухой букет прутиков, словно старые засохшие скелетики одуванчиков.

– А мне напоминает другую историю, – задумчиво сказал он, – историю одного моего родственника. Он жил далеко, за океаном, был вполне успешен и счастлив, но после его смерти мы нашли книжку записей и один рассказ растрогал меня. Память, которая не стала его памятью.