Текст книги "Последний мир"

Глава пятая

Пришел май, голубой и бурный. Теплый, пахнущий уксусом и морозником ветер доедал последние корочки льда на прудах и в лужах, выметал из улиц клочья дыма и гонял по берегу рваные гирлянды, бумажные цветы и промасленные лохмотья лампионов. Страстный пыл и кроткое смирение религиозных процессий и изнурительная распущенность карнавала остались в прошлом, обитатели Томов вернулись к своей работе в горе, к руде, к каменистым полям, наковальне и морю.

Старики и немощные железного города, которые в холода берегли свои силы и тем не менее жили только надеждой на таянье снегов, наконец-то облегченно вздохнули; в этом безмерном облегчении, в этом расслаблении и успокоенности многих из них настигла смерть. За первую неделю южного ветра немец Дит вырыл три могилы, за вторую – четыре и над каждой воздвиг свои искусные каменные надгробия.

До самой темноты слышались в Томской бухте даже сквозь грохот прибоя крики вернувшихся птиц, а из домов долетали заупокойные молитвы, стук столярного молотка да рев убойной скотины. Все окна и двери стояли настежь. В дневное время над плющом садов трепыхалось и хлопало откипяченое белье, а на плоских береговых камнях сушились половики. Была весна.

У себя в мансарде, среди ярких гобеленовых картин, Котта в эти дни перенес лихорадку, подхваченную то ли в горячке карнавала, то ли в стуже Трахилы, и в бреду отбивался от узоров и образов, которые высвобождались из нитей сотканных Арахной гобеленов и нападали на него. Ухода за ним не было. На рассвете он обычно успокаивался и потом до вечера спал. Когда взгляд его прояснялся и жар в крови остывал, он видел в изножье постели канатчика с жестяным чайником и тарелкой сдобного хлеба, приподнимался, пил, ел и видел, что Ликаон опять бос, видел разбитые ступни, пальцы с потрескавшимися ногтями и не верил более своей памяти: неужто эти старческие руки, эти старческие ноги были лапами? Волчьими лапами?

Канатчик в эти дни болезни оставался по обыкновению неразговорчив, но когда Котта окреп и однажды утром в пятницу сошел по винтовой лестнице из своей комнаты вниз, он впервые увидел на лице Ликаона улыбку. Канатчик сидел на трехногой табуретке и теребил из старых канатов пеньку. Он был не один. По дощатому полу мастерской елозила на коленях женщина в черном, оттирая жидким мылом и щеткой странные узоры, напомнившие Котте следы грязных или окровавленных лап.

Волки, сказал Котта, в горах я видел волков.

Канатчик едва не выпустил из рук серебристо-серый от старости канат, но промолчал.

Женщина в черном прервала работу и выпрямила спину – молодая. Котта невольно шагнул назад. Правильное лицо женщины, которая подняла на него взгляд, было сплошь покрыто чешуйками, белыми хлопьями отмершей кожи, словно она окунула лицо и руки в известку, а теперь от усердных трудов известка высохла, потрескалась и стала осыпаться.

Волков, прошептала она, в горах?

Канат выпал из Ликаоновых рук на пол. Ликаон, кряхтя, нагнулся поднять его и вроде как не слышал ни голоса Котты, ни этого шепота.

Волков, сказал Котта, обратился к женщине в черном: Кто ты? – и, не дождавшись ответа, к Ликаону: Кто она?

Женщина, по-прежнему стоя на коленях, прижала ладонь к губам, будто хотела заставить себя молчать, перхоть густо осыпала ее грудь; неотрывно глядя на Котту, она повторила: Кто ты? — а потом протянула руку к канатчику и спросила с той же интонацией, что и Котта: Кто она?

Ликаон усмехнулся.

Сбитый с толку Котта, сконфуженная жертва привычной для посвященных словесной игры, искал спасения в растерянной болтовне. Она работает у тебя? – спросил он Ликаона, который не поднимал на него взгляда. Как ее зовут? А затем представился фигуре в черном, так, будто она была полоумная, – ткнул себя пальцем в грудь и сказал: Котта.

Котта, повторила женщина в черном, не сводя с него глаз, она работает у тебя? Как ее зовут?

Эхо, сказал наконец канатчик, ее зовут Эхо, она убирает мой дом.

Дом, прошептала Эхо, опять склонившись над разводами следов, мой дом.

Эхо не знала, откуда она. Прошлым летом Томы считали ее не то родственницей, не то воспитанницей глухонемой Арахны, потому что в один прекрасный день обнаружили девушку в доме ткачихи; она пособляла старухе и терпеливо, вызывая уважение редких посетителей, сносила капризы подагрички. Эта тихоня, Арахнина служанка, родом из Троады, судачили тогда в лавке у Молвы, она-де отвергнутая дочь одного из братьев ткачихи и теперь под видом служанки нашла приют в доме Арахны. Однако из-за нелюдимого характера и резкости ткачихи в лавке Молвы тем летом рождались и иные версии: Эхо-то пришла сюда с караваном точильщиков из Колхиды; да нет, ее киномеханик привез, Кипарис, девка бросила какого-то балаганщика.

Троада, спрашивали у Эхо, ты из Троады? Из Троады, отвечала она с тем же неколебимым безразличием, с каким позже говорила из Колхиды, из Петары или из Тегеи… Арахна приютила слабоумную, таков был окончательный приговор. Но когда настала осень, ткачиха обвинила служанку в воровстве, выгнала из дому и знаками объяснила соседке, что выставила за порог не родственницу и не воспитанницу, а чужую, бродяжку.

Эхо осталась в железном городе, до последних дней ноября ночевала под открытым небом, а потом укрылась от зимних бурь в недрах какой-то руины, стоявшей под скальным навесом, в темном, несокрушимом помещении, наполовину вырубленном в камне, – скорее пещера, чем комната. В этом сыром, беззвучном уединенье, где с той поры обитала Эхо, она иной раз целыми днями неподвижно лежала, мучаясь свирепой головной болью, которая лишь в прохладных сумерках этой трущобы мало-помалу отпускала и уходила. Но куда сильнее этих болей, что были, наверно, всего-навсего отголоском мирского шума в ее голове, Эхо мучила болезнь, которую не могли смягчить ни полумрак, ни тишина: ее мучила собственная кожа, лишенная верхнего, защитного слоя и оттого настолько уязвимая, что один-единственный луч солнца или пыльный шквал оставлял на ней свой след; даже от мягкого света и пряного сухого вешнего воздуха эта кожа покрывалась трещинами, и лупилась, и хлопьями сыпалась с бедняжки.

Лишь впоследствии Котта узнает, что болезнь Эхо всегда сосредоточивалась на каком-то ограниченном участке тела, это было большое шелушащееся пятно овальной формы, которое медленно перемещалось по стройной фигурке девушки, густое скопление хлопьев, то нападавшее на лицо и шею, то по плечам переползавшее на грудь или на живот. Когда пятно сходило наконец с ее лица и исчезало под одеждой, Эхо на неделю, а порою и на месяц становилась поразительной красавицей и кожа ее казалась безупречной. Когда же перхоть возвращалась на лицо, не только любое прикосновение, но даже любопытный взгляд зачастую причиняли ей такую боль, что все, кто любил Эхо, оставляли ее в покое и старались избегать.

Многие на побережье, хотя и втайне, любили Эхо. Пастухи и рудоплавы иногда под покровом темноты навещали Эхо в ее трущобном жилище, чтобы в ее объятиях, вдали от склочных, замученных жен, претерпеть метаморфозу и стать младенцами, господами или зверьми. Любовники Эхо знали, что ее непроницаемая скрытность надежно защищает их от любых попреков и от стыда, и за это оставляли среди щебня развалин янтарь, овчины, сушеную рыбу и горшочки с салом.

В дом канатчика Эхо приходила от случая к случаю, лишь затем, чтобы собрать, выкинуть или отмыть то, что Ликаон объявлял дерьмом и мусором, – и всякий раз канатчик придумывал что-нибудь новенькое: то ему вдруг надоедали все растения в этих четырех стенах, и Эхо соскребала мох с камней, выдирала с корнями и плющ и траву, даже орхидеи и георгины бросала на помойку или уносила прочь из дома; то ему вдруг становился ненавистен вид ржавчины, и Эхо, вооружившись напильником и наждаком, шлифовала все решетки, дверные петли, утварь и железные украшения, а затем покрывала сверкающую белизну прозрачным лаком, иначе от влажного морского воздуха блеск быстро тускнел.

А вот пыль мешала канатчику редко. Словно шустрые многоликие зверьки, шныряли по полу в доме и в мастерской комочки пыли, нанизанные на тонкую стружку, волоски и конопляные волоконца… И бесформенным конечным состояньем мира лежала пыль на мотках ниток, на дырчатых пластинах, гарделях, шнурах, канатных прядях и тросах, взлетала от малейшего движения воздуха, иногда вспыхивала на солнце, будто драгоценность, и снова меланхоличными спиралями и клубами опускалась на Ликаоново одиночество.

Эхо приходила, когда канатчик посылал за нею, она не задавала вопросов, послушно повторяла все указания, выбрасывала все, что велено, и золотила, что надо было сохранить. С той пятницы, когда горячка отпустила и в утреннем свете Котта увидел на полу мастерской женщину в черном, железный город казался ему уже не таким холодным и неприютным, ведь лик Эхо, красота которого проступала и сквозь белые хлопья, разбудил в нем память о медлительных, мягких руках и ласках женщин Рима, а глаза Эхо, ее взгляд и грациозность движений будто еще и вновь приблизили к нему Рим.

В то утро, когда Котта выздоровел, Эхо убрала и его комнату, вымыла и протерла оленьей замшей слепые от грязи окна, вытряхнула из гобеленов скопившуюся за год пыль и тем самым вернула им такие насыщенные яркие краски, что Котта даже ночью при свечах думал, что лишь сила этих красок не дает ему устать и забыться сном.

Впервые Котта дотронулся до Ликаоновой служанки в тот вечер, когда киномеханик покидал железный город. На своих кривых ногах Кипарис медленно, в раскоряку шагал по улицам, распевным речитативом нахваливая свои фильмы; в одном кулаке он сжимал поводья буланых, запряженных в фургон, громада которого покачивалась у него за спиною, а в другом веревку, на которой вел оленя. Поначалу, когда тронулись в путь, животное страшно возмутилось против этой веревки и, пока его утихомиривали, билось мягкими еще, едва отросшими «меховыми» рогами о камень ближнего дверного проема. В паузах своего распевного речитатива лилипут пытался унять животное; рога в двух местах надломились, из изломов сочилась кровь, тонкими извилистыми струйками стекала по морде и брызгала на мостовую железного города. Дурной знак, сказала Молва; обняв за плечи сына, она стояла в толпе зевак, провожавших киномеханика и громко ему сочувствовавших.

Накануне вечером последний Кипарисов сеанс был прерван яростными воплями Лихаса, миссионера константинопольских староверов. Каждый год на Пасху Лихас являлся на рыбачьем катере из Босфора в Томы, чтобы в сумраке беспризорной, заросшей лишайником и плесенью церкви читать бесконечную литанию о муках, выпавших на долю его секты под римским владычеством; проклиная жестокость Рима и восхваляя силу и славу какого-то божества, миссионер мог не опасаться в уединенье хуторов да нищих деревушек здешнего прибрежья ни властей, ни доносчиков.

В этот вечер миссионер, размахивая кулаками, примчался из церкви к мерцающей зыбкими образами стене бойни, он призывал проклятия на головы застигнутой врасплох лилипутовой публики и кричал, что в святой день вроде нынешнего – в Страстную-то пятницу! – даже в таком захолустье, как Томы, не грех бы вспомнить страсти и муки распятого владыки всей земли; под хохот зрителей он молотил по бортам фургона, на котором жужжал Кипарисов проектор, а в конце концов, когда все призывы пропали втуне, начал звонить в единственный церковный колокол и звонил до тех пор, пока лилипут не прервал сеанс и стена бойни не погасла.

Для обитателей железного города так и остался тайной кровавый финал последнего из трех фильмов, которые Кипарис из уважения к смертям и погребеньям этих весенних дней показывал в течение трех вечеров, – это были три трагедии, пышные костюмные повествования о гибели трех героев, чьи имена до той поры были в Томах неизвестны, – Гектора, Геркулеса и Орфея.

Для Котты, который все три вечера провел на деревянных лавках перед Тереевой стеною, это были имена его юности: Геркулес и Орфей сразу приходили ему в голову, когда он вспоминал о томительных вечерах в аудиториях и в библиотеке закрытой школы в Сан-Лоренцо, где от участников снова и снова требовали рассказов о судьбах тех или иных героев: Жизнь и смерть Геркулеса! Жизнь и смерть Орфея! Наизусть и гекзаметрами!

Стоило Котте услышать имя Орфея, и перед ним как наяву вставал Сан-Лоренцо, распахнутые окна, в которые тянули свои ветви дикий померанец и олеандры; горький сок этих растений сорвиголовы из числа воспитанников, бывало, капали себе в глаза, чтобы ввиду столь же болезненного, сколь и бесспорного воспаления роговицы на день-другой отделаться от повторения героических биографий и зачетов по ним.

Кипарис показал железному городу гибель Трои, пылающие поля – султаны на шлемах воинов и огромные, до самого горизонта, колышущиеся плантации – вздыбленные вверх древки копий, взметаемый ветром пепел пожарищ, клубы дыма чуть ли не больше неба над городом, и на этом фоне продемонстрировал истязанье троянца Гектора, которого долго-долго волочили вокруг стен собственной его твердыни, пока лютая смерть его не стала зримой: огромная стая собак, растянувшаяся вдоль страшного пути, дралась из-за разметанных по земле клочьев его плоти.

На второй вечер Кипарис познакомил Томы с судьбой Геркулеса, которому выпало нести на своих плечах все беды мира, выстоять перед всеми его опасностями и одолеть их, чтобы в конце концов мучительно умереть от собственной руки: к ужасу и изумлению рудоплавов, Геркулес погиб от колдовства отравленной рубахи; ни о чем не подозревая, он надел ее, и ткань тотчас приросла к его коже, начала жечь тело, словно кипящее масло, и сбросить ее можно было не иначе как с самою жизнью. Стеная, рыча, под конец совершенно обезумев от боли, непобедимый муж срывал вместе с рубахой кожу и мясо, обнажая кровоточащие жилы, лопатки, ребра – алую костную клетку, в которой догорали его легкие, его сердце. Он упал. А свет этого дня собрался в семи озерцах, что возникли из пота и крови несчастного, в семи зеркалах, отражавших лик неба – облака, тени, пустоту. Затем пришла ночь. Но свет семи озер не погас и вознесся, звездами среди звезд, к небесному куполу. И наконец, в эту Страстную пятницу Кипарис афишировал фильм о мученической смерти певца по имени Орфей, которого забросали камнями женщины, одетые в шкуры барсов и оленей, а потом содрали с него кожу и изрубили мотыгами и серпами; киномеханик успел показать лишь первые кадры – Орфея, гонимого сквозь рощу скальных дубов, – когда из церкви прибежал миссионер… Однако еще явственнее, чем смерть героев, вспоминались Котте в эти три вечера суровый режим и дисциплина Сан-Лоренцо, известковая белизна гулких коридоров, раскрытые после полудня окна, под которыми, запретные и недостижимые, лежали рыбные пруды и заросшие буйными травами луга, он погрузился в глубь времен, вернулся в тенистые дворы и вот увидел Назона: почетный гость шествовал под аркадами Сан-Лоренцо в тесном кольце нервных префектов и важных чиновников, прославленный поэт бок о бок с ректором вошел тем майским, а может быть, июньским вечером в праздничный зал коллегии. Высочайший визит.

Присутствие Назона и его чтения стали тогда венцом торжеств по случаю столетия Сан-Лоренцо, предполагалось также, что это украсит хронику учебного заведения. Стенные росписи зала и огромные, высотою с дом, иконы исчезли под множеством транспарантов и великолепием цветочных гирлянд и венков; когда Назон начал говорить, над собраньем воспитанников и преподавателей висел тяжелый аромат сирени. Однако и средь сполохов магниевой вспышки школьного фотографа, под гнетом свинцовой ректорской благоговейности воспитанники узнавали в читаемых пассажах всего лишь стихи и фразы, которыми их терзали на уроках:

На соломе римлянин

Сном забылся глубоким,

А когда проснулся, когда

Поднял взгляд от мякины к звездам,

Багровое плыло светило

Над шаром земным,

Пурпуром крови мерцали

Шрамы луны. [2]2
  Перевод А. Карельского


[Закрыть]

Оцепенев от почтительного трепета, Котта сравнивал тогда черты Назона с грубым растром газетных фотографий, которые школьный педель за несколько дней до праздника прикрепил в Сан-Лоренцо к доске для объявлений; он вообще едва узнал в аудитории и поэта, и его устрашающих размеров нос, и беспокойные глаза, взгляд, который в начале и в конце выступления скользнул над головами собравшихся, вдоль гирлянд в бесконечность и вновь возвратился на страницы открытой книги. Воспитанник Котта сидел в первом ряду, и даже оттуда поэт Публий Овидий Назон казался ему столь недосягаемым и отрешенным, что он не смел задержать на нем взгляд более чем на миг – а то ведь вдруг случайно встретишь взор этих зеленых, точно мох, глаз и сквозь землю провалишься от стыда.

Долгие годы после торжественного собрания в Сан-Лоренцо Котта еще хранил в памяти этот странно просветленный лик Назона как неизменный, словно бы нарочно изъятый из времени образ поэта, хрупкое незамутненное воспоминание, которым он втайне мерил постепенный упадок и метаморфозы живого, стареющего Назона, потускнение его славы, а еще – глубину его падения: если человек мог из такого почета и недосягаемости рухнуть в пучину презрения, изгнанный на скалистые берега Черного моря, и даже изображение его исчезло из рамок с памятными фотографиями в Сан-Лоренцо и Академиях, заретушированное, превращенное в молочное или серебристо-серое туманное пятно, выходит, и в великолепнейших дворцах метрополии уже должны были обозначиться контуры развалин, которыми они обернутся с теченьем времени? и в кипени цветенья садов и парков – слепящий блеск грядущих пустынь, а в беззаботных либо восторженных минах театральной и цирковой публики – бледность смерти?

Когда Назон в самом деле пал, Котта различил водяной знак бренности даже на камнях. В поисках сходства между хрупким, будто стеклянным, образом из Сан-Лоренцо и рыдающим человеком, который в безоблачный мартовский вторник навсегда покинул свой дом на Пьяцца-дель-Моро, ему впервые открылась зыбкая, эфемерная архитектоника мира, хрупкость гор, рассыпающихся в песок, преходящность морей, тающих в вихрях испарений, мимолетность звездного костра…

Ее сохраняет ничто неизменным свой вид; сознание этого, еще в Сан-Лоренцо наполнившее его столь же безмерной, сколь и незрелой мировой скорбью, в конце концов сблизило Котту с тем кружком Назоновых друзей, которые восхищались поэтом даже в его паденье, а после исчезновения Овидия упорно и самозабвенно читали его запрещенные книги, пока сотни стихов и речевых фигур не запечатлелись неизгладимо в их памяти.

Киномеханик Кипарис покидал в этот вечер железный город так же, как некогда Назон Сан-Лоренцо и Рим: сквозь строй любопытных, побежденный судьбой и с характерной отсутствующей миной человека, знающего, что возврата ему нет.

Когда теснота улиц осталась позади, киномеханик привязал веревочный повод оленя к стойке фургона, кряхтя взобрался на облучок и над самыми гривами буланых принялся кнутом выписывать в воздухе спирали и вензеля, будто желая начертать лошадям и еще не разбежавшимся остаткам публики лабиринт своих грядущих дорог. Затем фургон рывком тронулся с места и покатил по усеянному выбоинами и камнями проселку, что связывал Томы с заброшенным городом Лимира.

В бесснежную пору, когда дорожная грязь застывала и рассыпалась пылью, по этому маршруту иной раз ездил ржавый рейсовый автобус, стекла которого давно были выбиты камнепадами да так и не вставлены; кто за трое-четверо суток добирался таким манером до опустошенной временем Лимиры, чтобы поискать в тамошних развалинах бронзовые фибулы, подвески и браслеты, тот, уже выходя из автобуса, здорово смахивал на пыльных и грязных шахтеров железного города, когда они, измученные, поднимались из штолен.

Кипарис едва успел одолеть первую сотню метров пути в грядущее, а за фургоном уже клубилась огромнейшая туча пыли, так что сквозь охряно-серую пелену, от которой свербело глаза, зрители слышали только, как лилипут погоняет лошадей, а там и вовсе закрыли лица руками, защищаясь от песчаных вихрей. Казалось, вся пыль побережья восстала против железного города, чтобы не дать ему напоследок полюбоваться отъездом киномеханика, постепенным уменьшением и исчезновением упряжки, вместе с которой исчезала и надежда на утешенье лилипутовых рассказов и фильмов.

Как узники исправительного лагеря, только что проводившие помилованного к воротам, Кипарисова публика тоже повернула обратно в город; боязливые и суеверные сыпали луковую шелуху и заплетенные в косички высохшие стебельки дремы на оставленные оленем следы крови, чтобы отвести напророченное Молвою несчастье и привязать его к земле, когда оно, привлеченное кровавым следом, поднимется из глубины.

Котта в этот день тоже отправился за любопытными на окраину города; когда шествие стало мало-помалу замедлять ход, он зашагал впереди и не повернул обратно, как другие, когда пыльная туча сомкнулась за спиною Кипариса. Моргая воспаленными веками, он вслед за незримой уже повозкой нырнул в песчаные вихри и сперва приметил лишь тонкую, безликую тень, скользившую ему навстречу. Это была Эхо. Не прикрывши лица рукой, словно пыль ей вовсе и не помеха, она шла прямо на него, и Котта скорее почувствовал, нежели увидал своими слезящимися глазами, что она смотрит на него. Чем ближе подходила Эхо, тем тяжелее давил Котту ее взгляд, от этой тяжести он в конце концов даже потерял почву под ногами – ступил в неглубокую, вымытую талой водой ямку, – пошатнулся и упал бы, но Эхо протянула ему руку.

Она была еще далеко, и Котта не мог по-настоящему схватиться за протянутую руку; однако уже сам жест, готовность Эхо поддержать его вернули оступившемуся уверенность. Он напрягся и устоял; они были теперь одни в туче пыли, во внезапном затишье, какое царит в оке циклона; глаза Котты потихоньку прочистились, он спокойно стоял, глядя в лицо Эхо, чистое, только слегка бледноватое, и взял ее за руку.

Пепельно-серые, точно пассажиры лимирского автобуса, вышли в тот день римлянин и канатчикова служанка из пыльной тучи, которая медленно развеялась, придав кустикам полыни на обочине вид окаменелостей. Провожатые Кипариса уже разбрелись по городским улицам, а Молва, перед тем как вернуться во тьму лавки, еще раз оглянулась вослед лилипуту, но увидала вдали только римлянина и Эхо – подозрительно неторопливую пару.

Задумчивый, перемежающийся множеством безмолвных шагов разговор вели Эхо и Котта на обратном пути в город, но оба так успешно скрывали друг от друга свою робость, что казалось, этих двух запыленных путников сблизила по меньшей мере долгая совместная дорога; сбитые в кровь ноги канатчика, грустные фильмы Кипариса или его внезапный отъезд – о чем бы они ни говорили, все это почти не отличалось от равнодушной обыденной болтовни, какая ведется в Томах где-нибудь на углу или в лавке у Молвы, среди полок и бочек с мелассой; да и ответы Эхо всегда были схожи с тем, что Котта уже знал, более того, Эхо его же собственными словами рассказывала о железном городе. И все-таки сквозь все эти повторы и банальности Котта ощущал осмотический обмен сумбурными чувствами, безъязыкое, загадочное согласие. Он едва узнавал в Эхо ту смущенную, запуганную служанку, которая елозила на коленях у ног Ликаона в канатной мастерской; в конце концов ему даже почудилось, будто разговор с этой женщиной – первая после отъезда из Рима встреча с человеческим существом.

Когда Эхо свернула на дорогу к своему обиталищу, по обе стороны которой тянулись покрытые буйной растительностью стены, Котта под каким-то предлогом остался при ней, пытаясь все новыми вопросами отсрочить миг разлуки. Но пока он тщетно старался растянуть минуты общения, зашелестел, забарабанил и наконец с шумом хлынул тяжелый теплый весенний дождь, снова прибивший к земле всю пыль; глинисто-желтые водяные каскады устремились вниз по лестницам и сточным желобам железного города. В потоках дождя оба припустили бегом, перепрыгивая лужи и ручьи, и вот, промокшие и запыхавшиеся, добрались до трущобы Эхо. Укрытые от струй ливня, стояли они потом под скальным выступом, который словно бы сросся с обломками стен, и, хрипло дыша, смотрели друг на друга.

Уже не надеясь на ответ, просто чтобы еще немного отодвинуть разлуку, Котта одышливо бросил в шум дождя два-три дежурных вопроса о Назоне, из тех, какие не разрешал себе по дороге, опасаясь снова упереться в барьер замкнутости, которой железный город так часто встречал подобные вопросы, – в общем, спросил Эхо о поэте из Рима, о ссыльном в горах и его полоумном слуге, и шум дождя показался ему шумом пиний на Пьяцца-дель-Моро, когда Эхо вскользь, непринужденно сказала да: Да, конечно, бедного Назона знают до самой Лимиры и еще дальше.

От дождя волосы Котты прядь за прядью упали на лоб; насквозь мокрый, неподвижный, он стоял на сухом песке под выступом скалы и слушал Эхо, будто достаточно было лишь одного ключевого слова, лишь упоминания имени Назона, чтобы ее односложные ответы превратились в рассказы: в бесснежную пору Назон и его слуга раз в четыре-пять недель спускались с гор на побережье; и здесь, у нее в пещере, ссыльный тоже бывал, приносил дикий мед и рябину из долин Трахилы.

Умер? Назон часто месяцами не показывался в железном городе, и все же мертвым никто его не считал.

Здесь, на этом песке, он раскладывал свой костер, один из многих, которые горели всюду, где он садился и начинал рассказывать. Даже выпивая в погребке у кабатчика, он разводил в тарелках и горшках костерки из стружки, щепочек и шерсти.

Ведь бедняга Назон твердит, что умеет читать в пламени, в горячих угольях и даже в белой теплой золе, твердит, что умеет прочесть в своих костерках слова, фразы, истории целой книги, которая сгорела когда-то в черный день его жизни.

В Томах поначалу считали этого римлянина поджигателем, говорила Эхо под скальной крышей, затаптывали и гасили его большие и малые костры и относились к нему так скверно, что в конце концов он был вынужден искать убежища в горах, в Трахиле.

Но мало-помалу и в железном городе поняли безобидность ссыльного и с удовольствием сиживали у его костерков, когда он спускался к морю за всякими необходимыми вещами, и слушали, как он читает по угольям.

То, что некогда сгорело у этого бедняги, сказала Эхо, было, наверное, книгой о камнях, каталогом редких минералов. В кострах под ее скальной крышей он, во всяком случае, неизменно видел одни лишь кораллы, окаменелости и гальку, и в угольях то же самое, строка за строкой – одни лишь камни.