Книга: Последний мир - Кристоф Рансмайр

Метаморфозы могут быть разными - вчерашний кумир становится политическим изгнанником, почитатели превращаются в хулителей, друзья - во врагов, родной город - в полузабытое воспоминание, события двухтысячелетней давности в новейшую историю. А место ссылки постепенно трансформируется в новую реальность, связанную с прежней, привычной, обычной только фантазией одного человека - Автора с большой исторической буквы.

"Последний мир" - это очень удачная попытка вписать в быт людей, живших на пороге между "до нашей эры" и "нашей эры, технологичные предметы 19-21 веков, а мифических персонажей поселить в реально существовавший небольшой городок на побережье Черного моря. И читатель в очередной раз убеждается, что, по сути, за две тысячи лет мало что изменилось в человеческой природе, и с изумлением обнаруживает, с какой легкостью обыденная жизнь превращается в легенду, миф, сказку (пусть даже очень страшную, которую не стоит рассказывать на ночь).

Не скажу, что я в восторге от книги. Все же слишком тягуче, слишком многослойно, без лёгкости, без напевности гекзаметра. Книга кажется не чередой живых картин, а обломками тяжёлых каменных статуй.

Да и отсутствие оригинального сюжета, а вообще даже безсюжетность, пересказ, трансформация историй, - не то, что цепляет. Разве что того, кому интересно искать связи с первоисточниками.

Хотя, конечно, книга из тех, что прочитаны в правильном месте в правильное время.

Сами Томы кое в чем напоминают жилище Фамы, Молвы, каким его описывает Овидий в своих "Метаморфозах": Есть посредине всего, между морем, сушей и небом, Некое место, оно — пограничье трехчастного мира. Все, что ни есть, будь оно и в далеких пределах, оттуда Видно, все голоса человечьи ушей достигают. Там госпожою — Молва; избрала себе дом на вершине; Входов устроила там без числа и хоромы; прихожих Тысячу; в доме нигде не замкнула прохода дверями; Ночью и днем он открыт, — и весь-то из меди звучащей: Весь он гудит, разнося звук всякий и все повторяя. Нет тишины в нем нигде, нигде никакого покоя, Все же и крика там нет, — лишь негромкий слышится шепот. Ропот подобный у волн морского прибоя, коль слушать Издали; так в небесах, когда загрохочет Юпитер В сумрачных тучах, звучат последние грома раскаты. В атриях — толпы. Идут и уходят воздушные сонмы. Смешаны с верными, там облыжных тысячи слухов Ходят; делиться спешат с другими неверною молвью, Уши людские своей болтовнею пустой наполняют. Те переносят рассказ, разрастается мера неправды; Каждый, услышав, еще от себя прибавляет рассказчик. Бродит Доверчивость там; дерзновенное там Заблужденье, Тщетная Радость живет и уныния полные Страхи; Там же ползучий Раздор, неизвестно кем поднятый Ропот. Там обитая, Молва все видит, что в небе творится, На море и на земле, — все в мире ей надобно вызнать!

В этих Томах времена года неузнаваемо изменились; мир настолько далек от этого места, заключенного между горами, морем и небом, что он не воспринимается реальным даже теми, кто прибыл оттуда. Из этого места практически невозможно выбраться и невозможно сохранить память такой, какой она была в момент прибытия. На глазах у всех происходят чудеса, но они принимаются без удивления. Все, что рассказано в качестве историй, происходит в виде кинофильма, или же неминуемо произойдет в самих Томах. В Томах, где все являются чужаками, носящими говорящие имена, а заговорить их заставит Назон. Миф создает Томы, а Томы - миф. Сам Назон уже в воспоминаниях Котты времен пребывания в Риме обретает черты легенды, не просто поэта, а чего-то большего, не-человека. А дальше, в обрывках воспоминаний, которые находит в Томах Котта, он наделен отчетливыми чертами мага или колдуна. Он, по словам Эхо, вычитывал свои истории в огне. А грек Пифагор Самосский, его слуга, записывал его речи на лоскутках ткани, напоминающих колдовские заговоры и заклинания, вплетая их в пирамидки из камня, чертил буквами на обломках скал. Назон делает весь окружающий его мир своей историей, а себя частью этой истории. Но при этом и само место делает его своим рассказчиком, само место превращает фантазию в реальность, устанавливает соответствие между именем и сущностью (Арахна - ткачиха - будущая паучиха, Ликаон - волк и т.д., все как в мифах. Хотя именно связь между именем и сущностью у Рансмайра не сильно подчеркнута). Кто знает, обманное видение Котты у затухающей печки (очага) не было ли мигом метаморфозы? Когда поэт и слуга (философ) обратились в дерево и камень.

Под конец книги законы мифа окончательно одерживают победу над человеческой логикой, которой руководствовался поначалу Котта, и ему остается лишь одно - согласно заповеди Дельфийского оракула познать себя, отыскать, какую роль в этом неизбежном превращении отвел ему Назон, или механизм мифа, запущенный Назоном. Искать не Назона, не его сгоревшее произведение, а себя, свое место в этом последнем мире, в котором ничто не является конечным.

Мне очень понравился язык Рансмайра, его стиль. Но что касается смысла, я испытала легкое разочарование, мне не хватило недосказанности и безграничности, которые ожидаешь от мифа. В определенный момент все становится предсказуемым, неуклонно следующим четко очерченным законам. Этот роман часто сравнивают с Маркесовским "Сто лет одиночества" и недаром, но "Последнему миру" определенно не хватает Маркесовской масштабности и непредсказуемости. И, пожалуй, человечности. При всей своей архетипичности герои Маркеса и развитие сюжета у него ни на миг не дают забыть о том, что это живые люди, им сопереживаешь и волнуешься за них. У Рансмайра все герои остаются героями мифов, историю которых знаешь заранее. Их не воспринимаешь в качестве людей, с которыми что-то происходит здесь и сейчас.

В общем, могу сказать, что для меня чтение этой книги было занимательной игрой для ума, но никак не для чувств.

А вот для граждан Рима это был край географии, дикие, холодные земли, последняя точка империи, а дальше - только "варвары с дубинами". Признаюсь, при упоминании "варваров" мой славянофильский патриотизм и гордость за суровых северных предков скукожился до размеров грецкого орешка.

Вот и выслал имеператор Август поэта Овидия (уж непонятно за какие грехи) на далёкий скалистый берег городка Томы. Что находится, к стати, в современной Румынии и расположен гораааздо южнее того же Крыма. Но не стоит забывать, что в те времена подобные захолустные поселения были в прямом смысле позабыты и богами и людьми. Позади - непроходимые горы, впереди - бесконечное море. И корабли не заходят. И бежать некуда.

"Последний мир" - вот чем стал городок Томы для гениального Овидия.

Сюжет книги, казалось бы, прост: римлянин Котта от праздной скуки и любопытсства отправляется в последнее пристанище своего кумира, дабы разыскать того и востановить уничтоженную поэму "Метоморфозы". Но он попадает в замкнутый мирок со своими тайнами, негласными законами, со своими бедами и особой тягучей грустью. И ни следа Овидия.

По атмосфере роман безумно напиминает "Сто лет одиночества" Помните то ощущение медленного, неминуемого упадка и запустения? Ржавые ставни, прогнившие крыши, покрытые плесенью стены, и тупое, иступлённое отчаяние жителей. Полная безысходность голых нескончаемых скал, сухого солёного ветра с моря, заброшенных улиц и безсмысленной ежедневной работы. Есть здесь и жестокий мясник Тирей и его толстая запуганая жена Прокна, странный канатчик Ликаон, торговка Молва и её эпилептичный дурачёк-сын, рорждённый от проезжего шахтёра, молчаливая девушка Эхо, живущая в трущебе и отдающяяся всем желающим за еду, покалеченый воин Дит, тоскующий по родной Фрисландии.

И пусть вас не смущает, что реалии античного мира сочетаются с современными деталями. Да, у них есть еллектричество, фотографии, ездит раздолбаный автобус, приезжает киномеханик со свежими лентами. Всё это прекрасно сочетается. А, главное, даелает рассказ более живым, многопластовым. Избавляет его от нудотной репутации обычного художественного пересказа древнеримских исторических событий, которые навевают зачастую только зевоту. При этом автор не переходит грань, не выделывает типичные постмодерные выкрутасы. Так что не стоит опасаться появления биороботов и звездолётов.

Котта пытается отыскать ниточки, связующие городок с Овидием, но находит лишь... метаморфозы. Да, в этом романе много мифологизма. Но это не добрые волшебные превращения, не сказочные взмахи палочкой сердобольной феи. Потому что миф - это не сказка. Миф так же жесток, так же пресыщен страстями, трегедиями и одиночеством, как и жизнь. Другое дело, что в нём присутствует не только человеческое, но и божественное.

Мне кажется, что "последний мир" для каждого из нас, всечеловеческое чистилище это не черти со сковородками. Оно выглядит один в один, как Томы. Где в томной безысходности можно лишь созерцать бесцветное постоянство и невозможно ничего изменить. Только ждать своей личной, последней и спасительной метаморфозы.