Текст книги "Мельничная дорога"

Потребовалась секунда, чтобы до меня дошло: Шон прав. Господи, как же я сам не замечал? Факты налицо, информация представлена, но вывод на выходе неверный. То ли настольная лампа, то ли меч-рыба.

Когда отец собрался уезжать, я боялся сцены расставания. Не то чтобы мне была невыносима мысль жить без него. Отнюдь. Данная перспектива даже чем-то привлекала. Тревожило иное: процедура прощания – рукопожатие, трепание по волосам, мудрый наказ от человека, который от нас сбегал. Теперь забота о матери на вас, ребята.

Все получилось ужасно, как я и опасался. А затем – еще хуже. Отец опустил в машине стекло, чтобы в последний раз помахать нам рукой, и посмотрел мне в лицо. Он ничего не сказал, но его слова будто прозвучали у меня в голове: «Это все по твоей вине, Пэддибой».

Потом, выдержав приличествующий период холостяцкой жизни, отец нашел себе семью лучше нашей – так я в ту пору расценил события. Надо заметить, это был ловкий ход: в 1986 году его женой стала миниатюрная блондинка – трагическая вдова по имени Карла с двумя дочерьми, белокурыми крошками Марси и Стеф. Отца избрали в палату представителей штата Мэн. Супруга родила ему сына – Джо-младшего. Я испек отцу бисквитный торт.

Предполагалось, что этот торт станет попыткой примирения, моим извинением за то, что я навлек на семью позор, и поздравлением отца с новой, более успешной жизнью. Однако я уверен, что мои кулинарные потуги он посчитал очередным доказательством того, что я не предназначен на роль в осуществлении плана «Кеннеди». Должен заметить, что я вообще ничего бы не испек, знай тогда то, что через много лет сообщил мне в баре брат: отец познакомился с Карлой еще в 1976 году на национальном съезде демократической партии в Нью-Йорке, когда ее муж был еще весьма и весьма жив. Вскоре после того, как съезд выдвинул кандидатуру Джимми Картера на пост президента, отец с Карлой удалились в гостиницу, где, как полагаю, долго-долго обсуждали шансы Форда и Картера.

Следующие шесть лет их связь продолжалась во время политических мероприятий по всему северо-востоку. Как объяснил отец Шону: это была встреча умов – мать никогда не горела энтузиазмом трудиться на партийном поприще. А после того как у отца не осталось надежд на место в законодательном собрании Нью-Йорка, мы смотали удочки и переехали – кто бы мог подумать – в дом на расстоянии менее мили от жилища его любовницы.

Я же почти семнадцать лет считал, что причина нашего переезда и последующего развода родителей крылась в том, что́ я совершил или, если хотите, не совершил.

Мать возражала, чтобы сыновья снова меняли школу, и мы остались в нашем аккуратном домике – семейном жилище, подходящем скромному восходящему политику. Чтобы избежать «черной метки» скандального развода и не повредить политическим амбициям отца, родители решили финансовые вопросы между собой и не стали обращаться в суд. Но то ли мать постеснялась попросить слишком много, то ли отец показал себя опытным переговорщиком и сумел предложить удобную ему месячную выплату, нам стало трудно платить по счетам и за дом, и матери, теперь одиночке, пришлось искать работу. А поскольку в ее резюме не значилось ничего, кроме «домохозяйка», ей предлагали исключительно должность уборщицы в частных домах, стоматологических кабинетах, в автосервисах и брокерских конторах. Домой она приходила настолько уставшая, что не могла готовить, и мы стали питаться не домашней едой, а стерильными «телеужинами» из разделенных на секции запечатанных фольгой подносов. Однажды Шон, не дожевав рубленый бифштекс «Солсбери», швырнул поднос на пол и крикнул, что подобное дерьмо хуже смерти.

Благодарный брату за его туповатую прямолинейность, я готов был повторить его поступок, но тут увидел, что у матери на глаза навернулись слезы.

Первое блюдо я приготовил на следующий день по рецепту, который прочитал на обратной стороне упаковки пасты. Мать на себя ничего потратить не могла, однако все еще давала нам деньги, и мне хватило на овощи, консервированные помидоры и белый итальянский сыр. В холодильнике лежала провернутая говядина. Пармезан и моцареллу я не мог себе позволить, но там же нашел оранжевый чеддер и решил, что он вполне подойдет.

Лазанья, на мой взгляд, получилась на славу. Брат прокомментировал, что вполне недурно. А мать, проглотив последнюю порцию, попросила повторить следующим вечером.

Постепенно я превратился в семейного экономиста. Мать говорила, сколько мы можем потратить в неделю на еду, и я составлял бюджет. Покупал у букиниста поваренные книги и учился готовить макароны с сыром, «ленивые» сандвичи с индюшатиной, спагетти и фрикадельки. На дворовой распродаже купил почти даром мясорубку. Провертывал говядину, таким образом снижая себестоимость лазаньи, рулета, домашних гамбургеров и чили. Если денег не хватало, варил кастрюлю чечевичного супа. Брат называл его едой хиппи, однако тарелку подчищал до дна. Если к пятнице удавалось сэкономить несколько монет, жарил на выходные курицу, из тушки варил бульон, а всем, что оставалось, пользовался на следующей неделе. Курицу я мог растянуть на три раза на троих и понял, насколько ценная это птица. Теперь у нас каждое воскресенье была жареная курятина, и, садясь по выходным за обеденный стол, наш новый семейный треугольник ощущал подлинное счастье. Я научился печь хлеб, и каждый батон обходился в несколько центов. Вскоре сообразил, что, если добавлять в тесто молоко, хлеб дольше не черствеет – можно делать тосты на утро и сандвичи для школы. Брат не желал отказываться от «сухого завтрака», и это пробивало брешь в моем бюджете. Пока он до того, как уехать в колледж, жил дома, я должен был следить, чтобы в кладовой не переводился «Чириоуз»[4]4
  Сухой завтрак из цельной овсяной муки и пшеничного крахмала с добавлением минерально-витаминных добавок.


[Закрыть]. Но в общем, поддерживал брат меня. За мое пристрастие к готовке мог бы дразнить занудным пидором (в то время самое большое оскорбление в его устах), но не называл.

Почти три года – с пятнадцати лет до моего отъезда в колледж вскоре после восемнадцатилетия – мне доставляло удовольствие каждое мгновение в кухне.

У плиты я на время успокаивался. Когда из загруженной духовки пышет жаром, печали и депрессии не остается места. Вероятно, я наткнулся на то, что мне требовалось: возможность отключаться от мира, и не только малого внешнего мира, но вращающегося вдвое быстрее большого мира у меня в голове.

Еще мне нравилось ощущение превращения. Я выкладывал ингредиенты на кухонном столе и представлял, что может получиться из этих составляющих. Разумеется, полностью воплотить картину не удавалось, но я всегда куда-то добирался и в конце пути бывал вознагражден.

Но то, что мне больше всего нравилось в кулинарии, было совсем простым – возможностью порадовать людей. Я осознал, что еда – не только условие поддержания жизни; еда – это еще любовь.

Это восхитительно. Не сомневаюсь, каждому порой на время нужно бежать от мира. Похоже, я выторговал себе наилучший способ добиться нескольких часов ежедневной тишины, в которой постоянно отчаянно нуждался с тех пор, как все случилось, и та история из пламенного солнечного дня, точно цветная пленка домашнего кино, бесконечными петлями разматывалась в моем мозгу.

Горячие от солнца оранжевые велосипеды, яркие скалы, голубое небо, черный куроед, воздушка «Ред райдер»…

Даже когда я сознательно об этом не думал, все равно слышал фон тревожащей меня совести – звук, похожий на тот, что производит работающий за стеной соседский телевизор. Когда же размышлял, события разворачивались у меня перед глазами, всегда по единому сценарию, но только до определенного момента: после кульминации канва менялась. Сколько бы я мысленно ни воспроизводил сюжет, завершение истории было всякий раз иным. Пэтч набрасывался на Мэтью и раскраивал ему череп камнем; Пэтч принимал на себя сорок девятую пульку; Пэтч подбирал расщепленную ветку и загонял Мэтью глубоко в грудь; Пэтч хватал из-под брезента рогатку и попадал Мэтью точно в левый глаз…

Я сочинял все снова и снова.

Знаю, доктор Розенсток, что бы вы сказали, прочитав эти строки: когда воображение проделывает фокусы с концовкой рассказа, я примиряюсь с тем, что случилось в действительности. Превращая себя в героя, нахожу способ выторговать прощение.

Только это было бы неправдой. Вы, доктор, даже не приблизились бы к истине. Я убежден, что это послание, которое я отправлял себе…

Его смысл в том, что существовали тысячи способов, как в тот день я мог спасти Ханну. И как же я поступил? Никак.

Я повторял это вновь и вновь.

И вот теперь даже процесс приготовления еды стал темнеть и подгорать с краев. Каждый день в кухне, каждый день со своими мыслями – каково это ощущать? Все рассыпается и трещит. Обжигающий жар сковороды. Острое лезвие режет плоть на куски.

По-моему, у меня появился шанс сочинить собственный конец. Превратиться в истинного героя рассказа. Только на сей раз не понарошку, а взаправду.

Нью-Йорк, 2008

В мраморной утробе торгового центра корпорации «Тайм – Уорнер» Патрик вместе с толпившимися на ступенях эскалатора туристами поднимался на этаж, где располагался считающийся лучшим в мире ресторан.

За плечами у туристов в ветровках были яркие рюкзаки, на ногах – кроссовки. Патрик надел легкий темно-серый костюм, но без галстука, поскольку часом раньше, получив подтверждение приглашения на ленч, исследовал свой гардероб и обнаружил, что у него не осталось ни одной рубашки с воротником – недавно он у всех отрезал их кухонными ножницами. Патрик выбрал белую в голубую полоску и привел в порядок, избавившись при помощи маникюрных ножниц от обрывков ниток.

Тяжело дыша через нос, постарался также привести в порядок мысли, но его тревожило, что он неправильно рассчитал время схода с эскалатора. Увидев в узком пространстве четвертого этажа дверь в ресторан, Патрик сообразил, что не знает, под каким именем за ним зарезервировано место. А потом сообразил, что все эти мелкие беспокойства лишь отвлекают от того, что его должно волновать. Не является ли эта встреча подставой, а не судьбоносным событием? Уж очень похож этот Трибека М. на рекламщика, мечтающего за счет «Загона красного лося» продвинуть на рынке аэрозольный сыр.

Чем ближе к ресторану, тем больше торговый центр напоминал аллею с лаврами и орхидеями. А когда Патрик вошел в тяжелые старинные двери, сделанные, как он читал, по образцу тех, что были в Крэне, родной деревне Жан-Жака Ругери, его приветствовал стоявший у небольшого пюпитра мужчина в черном костюме.

– Мистер Макконел, добро пожаловать в «Крэнуа». Ваш компаньон, мистер… м-м-м… уже за столиком. Чем-нибудь могу вам помочь?

Патрик похлопал себя по карманам.

– Нет, спасибо. – Он посмотрел на черный шелковый галстук встречающего и ощутил отсутствие такового на собственной шее.

Тут же возник другой человек.

– Добрый день, мистер Макконел! Меня зовут Фредерик. Я метрдотель «Крэнуа». Позвольте показать вам ваш столик.

Они двинулись по коридору мимо бара в бежевых тонах в обеденный зал. Патрик отметил особую манеру передвигаться служащих лучшего в мире пищеблока – подобная изящная подвижность отличает уплывающих с солнца в тень японских карпов.

Патрик пытался вычислить в зале Трибеку М. и не расслышал, что́ сказал ему дружеским тоном Фредерик. Как он выглядит, спрашивал он себя, уже испытывая легкое разочарование после того, как мужчина за пюпитром открыл пол пригласившего его лица.

– Откуда вам известна моя фамилия? – спросил он метрдотеля. – Ваш коллега за конторкой тоже ее знает.

– Случается, что фотографии находятся в открытом доступе. В таких случаях мы стараемся запомнить внешность наших клиентов до того, как они к нам приходят.

– Фотографии в открытом доступе? – удивился Патрик.

– Например, в Интернете, – пояснил Фредерик. – От вашего снимка со щавелевым супом слюнки текут.

В зале было не более дюжины столиков. Цветовая гамма помещения включала коричневый и бежевый с брызгами зелени и лепных веток. Патрик проследовал за метрдотелем мимо занимавшего часть зала высокого окна в нескольких этажах над Каламбас-серкл, где доминантой вида был Колумб на пьедестале. Он находился на уровне глаз, и с этой точки было видно брюшко открывателя Америки. От памятника веером разбегались дорожки Центрального парка, зелень деревьев обрамляла смутная бахрома зданий.

Фредерик указал путь за колонну. Патрик не знал, сможет ли есть – возникло ощущение, будто всю грудину занимал завтрак. Он попытался избавиться от кома и, приближаясь к уединенному столику на отдельной площадке с собственными окнами, сглотнул. Лицо сидевшего за столиком человека загораживала винная карта – кожаный том размером с атлас. Патрик чуть не рассмеялся, но тут ощущение мучительного кома от съеденного завтрака показалось абсурдным.

Винная карта опустилась, открыв лицо, которое Патрик сразу узнал, хотя с их последней встречи миновало двадцать шесть лет – это был тот же, что раньше напористый взгляд. Колумб, Центральный парк, Нью-Йорк – все, что было за окном, поплыло и головокружительно рухнуло. Осталось лишь лицо, лицо Мэтью, и легкий запах сосен.

В СИНЕВУ

Я увидел тебя снова поздней весной 2003 года, ровно через неделю после того, как проглотил то ли слишком много, то ли недостаточно болеутоляющих. Явился рано к поезду на Бронксвилл и смотрел с балкона, как голубая лужица света расплывается на розовом мраморе вестибюля Центрального вокзала.

Мне было тридцать три года, и раньше я трижды пытался совершить самоубийство. Четвертой попытки не было. Благодаря тебе я остановился на цифре три. Я всегда мечтал спасти тебя, Ханна, но получилось так, что спасла меня ты.

Я не рассказывал тебе о тех случаях, когда собирался свести счеты с жизнью. И не расскажу. Может, потому, что не хотел тебя нагружать или боялся показаться менее мужественным.

В общем, с детства прошло более двух десятилетий, последнее, что мне запомнилось о тебе с той поры, – твой подбородок на моем плече, мы вдвоем на моем велосипеде и слабость во всем теле. Я понятия не имел, что ты живешь на Манхэттене. Было субботнее утро, сотни приезжих вливались в вестибюль вокзала, на знаменитом месте встреч у часов собрались люди – ждали любимых, друзей, может, даже свое будущее. Вот тогда я увидел тебя.

Помню отражение твоих ног в расцвеченном голубым мраморе, то, как ты скромно шла, словно не желала выделяться из толпы. Я следил за тобой – двадцать шагов, тридцать шагов, – не мог отвести взгляда, что-то привлекало меня, а потом, поддавшись импульсу, бросился вниз по лестнице через две ступени. И через мгновение стоял у тебя за спиной в очереди в билетную кассу, хотя билет купил десять минут назад.

Я рассматривал твои выступающие из-под плаща, похожие на крылья, лопатки и прислушивался к тому, что ты говорила.

Догадался, что обсуждала какой-то телефильм, поскольку упомянула о жертве, которую привязали к стулу и мучили. А потом произнесла: «Ему отхватили болторезом большие пальцы. Знаю, знаю. Оставь в коробке с… Черт! Забыла, как называется. Что-то греческое… с огурцом…»

Тсатсики, подсказал я.

Ты повернулась.

Верно, тсатсики. Сказала ты в телефон и, едва улыбнувшись, отвернулась.

Я уже был на грани.

Впереди тебя людей не осталось, ты приблизилась к окну кассира и сказала в трубку: «Подожди, я перезвоню».

Я старался подслушать, куда ты едешь. Ты назвала станцию: «Будьте добры, Йонкерс».

На моем маршруте такого названия не было, и я испытал разочарование, но меня словно бы толкнуло.

Как только ты отошла от окошка, я наклонился к кассиру и нарочито громко попросил: «Пожалуйста, Йонкерс».

Ты остановилась и обернулась.

«Туда и обратно или только в одну сторону?» – спросил из окошка кассир.

«Туда и обратно», – ответил я.

Я смотрел в кассу, но все мое внимание было приковано к тебе. Чувствовал на себе твой недоуменный взгляд.

Получив билет, я помахал им, как впервые схвативший мячик малыш. Ты смотрела на меня так, будто оценивала одним, а не двумя глазами.

«Может, мы едем на одну вечеринку?» – спросил я.

Как это было не похоже на меня!

«Нет, – возразила ты, – вы скорее отправляетесь на сырное с тсатсики сборище, о которых я так много читала».

«Прошу прощения, но я невольно…»

«Вы подслушивали мою личную телефонную беседу?»

«Подслушивал? То, что вы говорили, невозможно было не услышать».

«Теперь вы меня обвиняете в том, что я слишком громко говорю?»

«Одно из двух: либо вы говорите слишком громко, либо поезда двигаются очень тихо».

Сморозил глупость, но ты рассмеялась. Такого совершенного смеха я никогда не слышал.

«Я Ханна», – сказала ты и протянула руку. Это движение заставило меня взглянуть на другую. Кольца нет. Единственно, что отметил мозг, не соотнося с именем. Я пожал ей руку.

«Патрик. Но друзья зовут меня Пэтчем».

А затем случилось нечто, чего я в то время не понял. Возникло ощущение, будто я невольно подорвал бомбу. Выражение твоего лица изменилось, и я увидел тебя четче. Твои глаза округлились – два ежеминутно меняющихся оттенка одного и того же пронзительно-голубого. В следующую минуту ты побежала, но не на платформу, а прочь от вокзала.

Ханна. Ханна!

Я сидел в поезде в Бронксвилл и, глядя на свое отражение в темном вагонном окне, размышлял о тебе. В ушах бухнуло – состав вырвался из тоннеля, и на меня волной обрушилась голубизна. С того памятного дня я часто думал о тебе, но в моих мыслях ты не повзрослела. Была ли ты в то время красивой? В свои тринадцать лет? Была, внезапно сообразил я. Только я был слишком мал, чтобы оценить это.

Я ехал к брату, на посиделки в саду. Мне давно запрещали готовить для подобных сборищ и даже помогать с грилем. «Нам не нужны твои фантазии, братан». А когда я спрашивал, что привезти, Шон усмехался: «Смазливую секретаршу, если живет с тобой».

Целый день я пил пиво, гадая, как мне тебя найти в большом городе. Во дворе звучали несмешные шутки – коллеги Шона обсуждали юридические дела и спорт. Когда наступили сумерки и небо из голубого превратилось в темно-синее, подвыпивший брат расхвастался, как в школе клал всех на лопатки. Повалил меня на землю и шепнул: «Переворачивай меня на спину, братишка. Анни смотрит на тебя, ты ей нравишься, парень».

Анни мне тоже нравилась, однако я не стал переворачивать его и, высвобождаясь, произнес: «Ты победил, Шон».

Анни предложила стереть с моей рубашки пятна от травы. Но я ответил, что не надо беспокоиться, и через полчаса один уехал на поезде на Центральный вокзал.

Утром в воскресенье я вышел купить кофе и наткнулся на свидетельства чьей-то еще субботней гулянки: крошки от пиццы, куриные кости, раздавленные пластиковые стаканчики. Ночью был дождь, и к тротуару прилипли остатки размокшей газеты. На первой странице улыбающееся лицо мужчины в голубой воде плавательного бассейна. Но что-то приковало мой взгляд к газете, и я посмотрел внимательнее.

Заголовок в шапке первой полосы гласил: «Миллионер убит!» И ниже: «Наследник казино замучен и лишен жизни в собственном доме». Я отлепил несколько страниц от асфальта. На первой странице о событии сообщали две или три строки, за которыми следовали слова: «продолжение на стр. 5». Я разлепил размокшую газету. Третья, четвертая, пятая…

Есть! Ханна Дженсен, и рядом с именем автора твоя фотография.

Большие пальцы… болторез… тсатсики…

Я нашел тебя!

Подняв голову, возблагодарил небо. Оно было настолько голубым, а утро таким прекрасным, что я сразу понял, как поступлю.

Часть II

ХАННА

Я познакомилась с Рэйчел на приеме у буфета, когда мы столкнулись, одновременно потянувшись за последним сдобным шариком с грюйером (я обычно не замечаю быстро движущихся объектов слева. Попробуйте на несколько минут закрыть один глаз и удивитесь, насколько нос станет мешать обзору). Столкнувшись, мы обменялись шутками, как много успели съесть сырных бомбочек, и в это время проходивший мимо косматый хапуга не постеснялся схватить последнюю и отправить в рот.

– Наверное, к лучшему, – прошептала моя соседка по буфету и добавила: – Хотя я изо всех сил убеждаю себя, что они на семьдесят процентов состоят из воздуха и поэтому могут считаться диетической едой.

– То же самое говорю себе о сырных слойках, – призналась я, и мы вдвоем наблюдали, как мистер Хирсут затолкал в рот несколько миниатюрных кексиков и, нагрузив овощами тарелку, вернулся к жене.

– Я Рэйчел, – представилась женщина, протягивая руку, и мы принялись болтать: откуда знаем хозяев, с кем дружим из присутствующих, где живут наши родители – Рэйчел была самой эффектной из приглашенных дам, – а затем стали обсуждать, чем каждая из нас зарабатывает на жизнь. Инициатива была за ней: Рэйчел сказала, что она литературный агент, работает с художественной и нехудожественной литературой, с клиентами, пишущими в самых разных жанрах, но ее увлечение и сфера интересов – криминальное чтиво. Заметив мою реакцию, она произнесла: – Не судите строго. Признаюсь, у меня нездоровый интерес к мрачным деталям жизни серийных убийц и совершенных ими преступлений, но…

– Забавно, – заметила.

– А что такое? Как было бы здорово, если бы вы оказались одной из этих темных личностей!

– Я криминальный репортер. Пишу для «Нью-Йорк мейл».

– Неужели?

Проболтав более часа, мы быстро выяснили, что один из моих бывших коллег стал клиентом Рэйчел. Майк Такер написал бестселлер по версии «Нью-Йорк таймс» о Потрошителе из «города умников». В его книге среди благодарностей нашлось место и для меня. Затем обнаружили, что нам нравятся одни и те же писатели, сериал «Прослушка», мы обе подростками читали «Хладнокровное убийство» Трумена Капоте (в моем случае – под одеялом с фонариком), обе родились в маленьких городках, о которых никто не слышал. Вот тогда Рэйчел произнесла роковые слова:

– Ханна, вы никогда не задумывались о том, чтобы написать книгу?

Мы обсудили несколько сюжетов, которые стали темой моих репортажей, и Рэйчел сказала, что с удовольствием получила бы от меня пару пробных глав и общую канву. Этого пока довольно, и не займет много времени.

Наш разговор произошел четыре года назад.

Прости меня, Рэйчел, за сорванные сроки и за то, что история закончилась не так, как ты предполагала.

В течение нескольких недель после встречи с ней я возвращалась к своим заметкам и сюжетам, которыми занималась для «Нью-Йорк мейл». Мне казалось, будто их можно превратить в развернутое повествование, но, как только принималась за первую страницу, я падала духом прежде, чем могла перейти ко второму абзацу.

Какое-то время я боролась с собой, но потом поняла, в чем проблема: лишь одно преступление стало бы сюжетом моей первой книги – единственное хорошо мне известное – то, что совершилось в 1982 году в Свангамских горах.

Я с этим смирилась, и мне стало ясно: я должна все изложить на бумаге – историю девочки, мальчика и пневматического ружья. А когда завершу, запру рукопись в шкафу и никогда никому не покажу то, что написала. После этого можно попробовать перейти к чему-нибудь менее личному.

Я начала к концу 2007 года, примерно в то время, когда мой муж Пэтч потерял работу. Это означало, что я еще не знала, какой огромный секрет скрывает наш брак (был недолгий период, когда я бы сказала, что наш союз основан на лжи, но вскоре мое суждение смягчилось). И разумеется, я понятия не имела, что́ грядет в 2008 году, чем он позднее обернется. Когда я приступила к работе над «Мельничной дорогой», сюжет сводился к одному году. Я лишь хотела как можно убедительнее объяснить, что́ побудило Мэтью Уивера в августе 1982 года выбить мне выстрелом глаз.

Моя любимая книга, величайший правдивый рассказ о преступлении – «Хладнокровное убийство» Трумена Капоте. Я перечитывала ее много раз, и мы обсуждали книгу с Рэйчел на вечеринке. В ней говорится об убийстве в 1959 году четырех членов семейства Клаттер. Всех их связали, вставили в рот кляп и выстрелили им в голову. Это произошло в собственном доме Клаттеров на ферме среди пшеничных полей Канзаса.

Если автор пишет о преступлении, это, как правило, триллер. Но Трумен Капоте создал не триллер, его роман – трагедия. (В конце первого абзаца он бросает читателю намек, сравнивая дальние зерновые элеваторы Канзаса с внешним видом храмов в Древней Греции.) В его трагедии особенно грустно то, что необыкновенно жестокое преступление одновременно представлено обескураживающе будничным. Начало книги навевает знакомые чувства – это привычные сцены маленького американского городка, причудливые детали, присущие десятку тысяч мест по всей стране. Читая о повседневных делах жителей поселка Холкомб в штате Канзас, ты как бы перебираешь сотни открыток с иллюстрациями, запечатлевшими целостность будничной американской жизни в географическом и духовном сердце нации. Фермер Герберт Клаттер бренчит молочными бидонами. У вас не возникает перед глазами женщина-почтмейстер в джинсовке и высоких сапогах? Со свидания с лучшим баскетболистом школы Бобби, изрядно припозднившись, возвращается его дочь Нэнси (Герб ей выскажет все, что думает о ее проступке). Не текст – красивые картинки, однако возникает ощущение, что в какой-то момент прольется кровь, и когда это случится, история покажется самым худшим, о чем приходилось читать.

Трагедия представляется обыденной и неотвратимой, и это нечто такое, во что я, конечно, верю сама.

Когда я приступила к своей истории, то, вероятно, хранила в подсознании «Хладнокровное убийство». Также описывала трагедию маленького городка, начавшуюся с пустяков и состоявшую из знакомых деталей американской жизни. В моем случае этими составляющими были школьные коридоры и раздевалки, вечеринки с ночевками, мальчишечьи компании и вредные девчонки. В первых главах я хотела рассказать историю двенадцатилетней девочки, эгоистичной, как многие дети, и неспособной увидеть дальше собственного носа (сейчас эти слова я невольно произношу с содроганием), но невинной и наивной, стремящейся больше узнать о жизни, всматривающейся горящим взглядом в будущее – какое оно взрослое, кем она станет, кого полюбит и с кем однажды свяжет судьбу.

Положив перед Рождеством 2007 года на бумагу первые строки, я еще не догадывалась, что семя трагедии намного значительнее, чем я сама, она – начало всего, что произошло с тех пор, как я села и написала: «Я выросла в девяноста милях к северу и в половине десятилетия от Нью-Йорка». Как и в «Хладнокровном убийстве» Капоте, эта история началась как обыденность, повседневность, однако внезапно превратилась в нечто иное.

Вот как это было.

Я выросла в девяноста милях к северу и в половине десятилетия от Нью-Йорка, в большом бежевом доме, стоявшем на Мельничной дороге перед пересечением с Эрхарт-плейс. В трех милях к востоку от нашего семейного жилища Мельничная дорога достигает своего романтического предела и упирается в парковку, а дальше петляет по горам – знаменитому месту, как я слышала, среди скалолазов, но еще известному своими ледяными пещерами, которые я настойчиво рекомендую тем, кому обычные пещеры представляются слишком уютными и сухими.

Из фасадных окон нашего дома виден Свангамский хребет, царственно простирающийся вдоль горизонта, подобно огромной нижней челюсти с неровными зубами желтоватого оттенка – цвет коров породы британская белая.

Пока я жила на Мельничной дороге, отец повторял одну и ту же шутку. Если приезжал новый гость, он встречал его перед фасадом и, игриво похлопывая по плечу и кивая на уличный указатель с фамилией знаменитой воздухоплавательницы, говорил: «Вот видите, мы живем между скалой и сердцем земли». Приходилось, конечно, подправить фамилию Амелии Эрхарт[5]5
  Фамилия знаменитой летчицы Амелии Эрхарт (по-английски Earhart) по звучанию отдаленно напоминает словосочетание «сердце земли» (Earth heart).


[Закрыть], чтобы получилось его «сердце земли». И, строго говоря, Свангамский хребет – не скала, а замысловатый пирог из разнообразных прослоек, но отца это не смущало, и все прекрасно сходило.

Мать же твердила, что мы живем в тени Божьей красоты.

Думаю, я унаследовала чувство юмора от отца.

Росборн – городок небольшой и ничем не знаменит. Но наверное, вы слышали название, если такие же ценители цемента, как и я. Вероятно, название упоминалось на сырной и цементной вечеринке или в каком-нибудь цементном бутике на Пятой авеню.

Где еще вы могли слышать о Росборне? Дайте подумать…

Нет, нигде. Росборн знаменит своим исключительно превосходным, некогда известным цементом.

Можно заключить, что отсутствие романтических чувств к городу, где я родилась и выросла, связано с небольшим эпизодом, который произошел в среду в августе 1982 года в Свангамских горах. Четырнадцатилетний парень Мэтью Уивер привязал меня к дереву и тридцать семь раз выстрелил из пневматического ружья «Ред райдер», выбив последней пулькой глаз. В этом есть доля правды, поскольку после того, как я его потеряла, стала смотреть на Росборн по-другому. Именно это я хотела сказать – «потеряла», хотя слово не передает моего ужаса от того, что глаз был непоправимо поврежден маленьким стальным шариком, а потом хирургически изъят доктором Дэвидом П. Шхвабом (для интересующихся выражениями, точный медицинский термин этой процедуры – энуклеация, поэтому можно сказать, что мой глаз энукнули).

Позднее я стала случайной свидетельницей сцены (в моем случае – половины сцены), как доктор Шхваб рассказывал потрясенным партнерам по гольфу, как он проводил операцию, и для наглядности держал в одной руке мяч, а в другой – красный пластмассовый колышек.

Мой случай – для Росборна заметная новость.

В каком-то смысле я действительно потеряла глаз, потому что, когда через два дня после энуклеации спросила, где он, мне никто не сумел ответить.

В пятницу состоялся один разговор. Четверг я провела в слезах, встречах с полицейскими, опять в слезах и, наконец, после тарелки «желе-бобов» отключилась на шестнадцатичасовой психоделический сон (хотя, вспоминая тот день через двадцать пять лет, я начинаю сомневаться, что это были «желе-бобы»).

– Где же все-таки он? – поинтересовалась я у навестивших меня родителей.

Инициативу взяла на себя мать.

– Нигде, дорогая, – ответила она.

– Не может быть, – возразила я. – Где-то должен находиться. Не растворился же он в воздухе (скорее всего, действительно растворился после того, как его сожгли с другими больничными отходами).

– Ханна, не знаю. Ты такие вещи спрашиваешь.

– Пусть он будет у меня. Можно?

– Ты серьезно?

– Мама, это же мой глаз.

Немного помолчав, мать закрыла лицо руками и притворилась, будто плачет, – ее метод отвязаться от детей, в котором она преуспела.

– Я могу спросить у врача, Ханни-пчелка, – предложил отец.

Мать возмущенно отняла ладони от гладкого, без морщин лица.

– Мы этого не сделаем. Разве можно спрашивать у врачей подобное?

Мы не спросили. Отчего в моем мозгу возникла мысль, что мой глаз в какой-то момент действительно потерялся.