Текст книги "Мельничная дорога"

«Мне кажется, или в глазах Ханны появились сумасшедшинки?»

Это слова Кристи Лейн, и в них можно уловить легчайший душок враждебности ко мне.

Шел первый день после рождественских каникул в январе 1982 года, и мне оставалось еще семь месяцев блаженной бинокулярной жизни.

Все могло сложиться между нами по-другому. Я была симпатичной брюнеткой, Кристи – симпатичной блондинкой. Если бы я могла пойти на поводу – подтрунивать над девчонками-простушками и высмеивать мальчишек-тихонь, мы создали бы союз прекрасных волос и верховодили в росборнской средней школе, выходя в коридоры, подобно солисткам квартета «АББА»: я, брюнетка, Анни-Фрид, она, платиновая блондинка – Агнетта.

Хотелось бы тешить себя мыслью, что от объединения с ней меня спасло чувство приличия. Но на самом деле это было нечто вроде безразличия. С одиннадцати лет я понимала, что хочу ступить в широкий мир, чтобы открывать то, что лежит за пределами нашего городка (много лет я грезила Японией, поскольку это самое странное место, путешествие куда не требует космического полета. Но до двадцати с небольшим лет не побывала даже в Нью-Джерси). Однако сознание этого не ограждало от издевок Кристи. Ребенком и подростком я изводила себя тем, что у меня слишком яркие глаза, пухлые губы, невероятно тощие ноги, а задница – кожа да кости. Я не испытывала ни малейшего сомнения, что отвратительна.

Кристи никак не могла успокоиться.

– Ой, Ханна, Ханна, какие у тебя большие глазки! – Это было произнесено нараспев сказочным голосом. И сразу последовало продолжение с доброй порцией ведьминой желчи: – Ты меня ими сожрешь.

Слова из «Красной шапочки» были детсадовской чушью, но я ее не перебила, увидев, что у Сэнди Делилло готова родиться острота. Когда Сэнди приходит в веселое настроение, мир замирает и навостряет уши.

– Ее глаза такого же цвета, как жидкость для унитаза.

Отлично, Сэнди! (Эта Сэнди позднее станет хозяйкой единственного в Росборне салона-парикмахерской под названием «Завиться – не встать!».) Прекрасный метод привлечения клиентуры – шутить на тему печальных последствий болезни Паркинсона.

Что-то придумала Тэмми Франковски, однако не успела озвучить – первой по мячу ударила Кристи.

– Поэтому она постоянно обжирается дерьмом.

Хорошее начало первого дня занятий после каникул 1982 года. Почти две недели Кристи была лишена возможности подтрунивать надо мной, не заметив на дне рождения Джонни Спинозы на Новый год.

Тогда все мальчишки принесли с собой спальные мешки. Предполагалось, что после вечеринки на ночевку останутся одни парни. Не желая подвергаться словесным нападкам Кристи, весь вечер я следила за ней, и когда она, хихикая, нырнула в спальник старшего брата Джонни, шестнадцатилетнего умудренного не по летам опытом Бенни Спинозы, принялась наблюдать, что произойдет дальше.

Сначала зашевелилось плечо Бенни, словно он пытался до чего-то дотянуться внизу спальника, затем смешно исказилось лицо Кристи: вспыхнуло, по нему пролетела моментальная дрожь. Пока брат Джонни Спиноза продолжал разговор с Тедом Бенсоном о том, что именно Фил Симмс виноват в том, что «Гиганты» не вышли в плей-оф, Кристи отвернулась и стала кусать ногти.

Я не знаток манер рыцарского мира подростков и их способов привлечения противоположного пола, однако догадывалась, что проделывал Бенни на глубине двух футов в своем нейлоновом красном спальнике. И после блеска коридорного остроумия Кристи не собиралась упускать свой шанс. Скрестила руки, выждала секунду и выпалила:

– Знаешь, Кристи, после того, как ты ушла с вечеринки, брат Джонни Спиноза дал всем парням понюхать свои пальцы! Я слышала, как Тед Бенсон сказал, что ты воняешь дохлым скунсом.

Команда Кристи не посмела отреагировать на мой выпад, но стоявшие поблизости двое мальчишек залились, как подвыпившие тролли.

Насколько мне было известно, Бенни Спиноза никому не говорил, чем занимался в мешке, однако, судя по реакции Кристи, моя догадка была верна. И грубость ее ответа подтвердила это.

– Никто тебя, стерва, не любит (это, кстати, неправда, просто у меня не было собственной компании мусоливших шутки идиотов).

Мы шли на урок математики, навстречу по коридору шествовал класс Мэтью и Пэтча – эти двое, как всегда рядом, бедро к бедру. Мэтью выглядел лет на пять старше всех остальных в школе, Пэтч – на столько же лет моложе. Тролли еще хихикали, и Мэтью остановился спросить, что их так рассмешило.

– Ханна сказала, что Бенни Спиноза на вечеринке ласкал Кристи пальцами.

Кристи уже удалялась по коридору, но внезапно остановилась, поморщилась и выставила троллям средний палец.

Через секунду Мэтью окликнул ее:

– Эй, Кристабел, нам не обязательно знать, каким именно пальцем он пользовался!

Вокруг схватились за животы и, пока, сложившись пополам, хохотали, Мэтью возвышался над всеми в коридоре и не мог быть прямее, даже если бы в его жилах заморозили кровь.

В то мгновение в коридоре я решила, что он мне нравится.

Теперь я прихожу к выводу, что тогда была недостаточно зрелой для девочки на рубеже перехода в подростковый возраст. И нисколько не похожа на Кристи Лейн, которая была более зрелой, чем любая ученица седьмого класса.

Сначала я искренне верила, что мои чувства к Мэтью Уиверу не более чем любопытство. Меня манило все, что отличалось от жизни в Росборне, отсюда мое страстное увлечение Японией. Мэтью вырос в Нью-Йорке. Как это было? В нем не только ощущался шик Большого Яблока[6]6
  Прозвище Нью-Йорка.


[Закрыть], он был старше почти всех в седьмом классе – до переезда пропустил учебный год, а в школе каждый знал: второгодник – самое большое зло.

Да, что-то меня в Мэтью привлекало, но больше как идея вроде употребления в пищу сырой рыбы: в качестве теории интересно, однако на практике не решилась попробовать лет до двадцати пяти.

Но после двух дней спокойных размышлений о непохожести Мэтью все стало ускоряться. Я лежала в постели, пытаясь представить его мать. Кто был отцом, знали все – городским пьяницей. Воображала, какие у Мэтью на стенах постеры, какие он смотрит телешоу перед тем, как отправиться спать. Стоп. А ложится ли он в кровать? Может, его мать круче моей и позволяет ему засиживаться после десяти часов? Везет же некоторым!

Даже после нескольких дней увлечения Мэтью мне не приходило в голову, что я на него запала. Я понимала механизм происходившего в спальнике Бенни Спинозы, но мне был неведом стимул случившегося. Примерно в то же время на первое место в чартах вышла песня Оливии Ньютон-Джон «Физическая близость». И хотя в своем победном сингле Нейтронная Бомба[7]7
  Так в восьмидесятых годах XX века иногда называли певицу.


[Закрыть] призывает почувствовать себя животными и воспарить горизонтально телами, я только в колледже осознала, что речь в стихах идет о чем-то ином, а не о занятиях аэробикой. И всякий раз, когда в моей детской спальне по радио звучала эта мелодия, я танцевала в такт перед зеркалом, надев на голову повязку, что придавало мне шика в духе теннисиста Джона Макинроя. Наверное, поэтому в изобретенной мною хореографии присутствовали элементы подачи и ударов с обеих рук.

Это было отнюдь не поведение роковой женщины в процессе развития.

Я мечтала не о том, чтобы предаваться с Мэтью животной страсти, а об интересных разговорах, как мы будем составлять список мест, куда вместе поедем (кино, Эспланада, Токио), тренировалась по-новому подписываться – Ханна Уивер, Ханна Уивер, Ханна Уивер, – мне не понравилось, и я решила: пусть лучше он возьмет мою фамилию – Мэтью Дженсен. Вопрос не закрыт, можно обсуждать.

Однако ничего не сделала, чтобы что-нибудь из этого претворилось в жизнь. А как я могла поступить? Идти к нему и начинать разговор? Исключалось! Не потому что я какая-то хромая или безголосая. Ноги у меня прекрасно работают, речевой аппарат действует.

Но прошло дней десять со времени уже ставшей знаменитой шутки Мэтью об играх с пальцами, и он шагнул ко мне, когда утром я выходила из школьного автобуса.

– Привет, Ханна! Задержись на минуту. Ты же знаешь, что Кристи к тебе ревнует.

– Как это?

– Да ладно. Ты все понимаешь.

– Кто тебе сказал?

– Наверное, нужен клуб. Ума не приложу, почему этой Кристи позволяют верховодить, когда нас так много.

– Кого нас?

– Не Кристи. Анти-Кристи. В голове не укладывается. Давай как-нибудь потусуемся? Со мной и Хитрюгой, то есть Пэтчем. Ничего интересного мы не делаем.

– Когда? (По этим репликам можно проследить, как развивалась моя партия беседы: как, кто, кого, когда. Неужели я послужила сценой из «Улицы Сезам» на букву «К»?)

– Может, сегодня вечером?

– Куда мы пойдем? (Иллюстрация того, почему мне нравится работать в газете. С самого раннего возраста во мне жило врожденное чувство к пяти «К» журнализма: кто, как, кого, когда, куда.)

– У тебя есть велик? После школы я часто езжу к Хитрюге. Да, чтобы ты знала: Хитрюгой зову его только я. Ты ведь живешь в нескольких улицах от него. Но лучше, чтобы у каждого из нас был велик.

– Велосипед у меня есть, но…

– А у тебя, Джен?

(Прошу прощения, я не успела упомянуть, что при нашем разговоре присутствовала моя лучшая подруга Джен Снелл. Это потому, что с тех пор, как к нам подошел Мэтью, она не сказала ни слова, не шелохнулась, не вдохнула ни грамма кислорода.)

Фраза вырвалась единым торопливым комом:

– Ядолжнаспроситьумамы.

– Должна спросить, есть ли у тебя велик?

– Уменяестьвелик.

– Прекрасно, тогда все устроилось. Скажи маме, что едешь к Джо Макконелу, но не упоминай про меня. Мол, ему нужна помощь в развешивании листовок, изготовлении конфетти – в общем, запудри мозги. Они от такого балдеют. До вечера, Ханна!

Мэтью повернулся и направился ко входу в школу – сначала прогулочным шагом, затем побежал.

Я смотрела во все глаза на Джен. Она во все глаза смотрела на меня.

– Как ты думаешь, почему он всегда бегает? – спросила подруга.

Хороший вопрос. Сейчас, размышляя об этом, я вспоминаю, что Мэтью, если был без Патрика, действительно передвигался только бегом – по коридору, из школьного автобуса, по лестницам через две-три ступени.

– Не знаю, – ответила я. – Вероятно, беготня – это процесс между чем-то другим, что кажется ему интереснее.

– Вроде сандвича?

– Точно. Только наоборот.

– Сыр сверху, хлеб в середине? Я когда-то делала такие на ленч.

– Вкусно?

– Нет, слишком сытно.

Вот такими остроумными разговорами мы собирались пленить самого опасно привлекательного ученика седьмого класса росборнской средней школы.

Мы повернули к школе – приземистому зданию, словно позаимствовавшему свой вдохновляющий вид у набора «Лего» для начинающих.

– Как ты думаешь, идти мне или нет? – спросила Джен.

Я чуть не крикнула: нам идти или не идти? Конечно, идти. Если не пойдем, будем жалеть остаток жизни. И умрем старыми и одинокими в доме, где воняет мочалками и кошачьей мочой. А сказала:

– Наверное.

– Наверное, – откликнулась подруга.

Это было равносильно согласию нас обеих.

Весь день я размышляла о предстоящем после уроков свидании, репетировала в голове общение с Мэтью и получила от учителя выговор за невнимательность. На перемене обсуждала с Джен, какой чудной этот Мэтью, и каждый раз, когда произносила это слово, оно меня волновало. Потом бездумно рисовала на вырванных из учебника страничках – выводила по-разному буквы ХДМУ (Ханна Дженсен Мэтью Уивер), чертила ходульного мальчика и ходульную девочку в ходульном Токио (иногда с ходульными палочками для еды) и еще цветы – то ли свадебные букеты, то ли просто букеты. Но ни на секунду не допускала, что испытываю всепоглощающее бремя первой в жизни любви.

Да, Мэтью чудной, однако интересный. В буквах ХДМУ не больше романтики, чем в химической формуле. Нарисованные мною букеты просто цветы интеллектуального любопытства.

Оттого что свидания приходилось ждать, время буквально замерло, уроки еле тянулись. Когда звонок возвестил об окончании учебного дня, у меня возникло чувство, будто я отбыла пожизненное заключение, а теперь вышла на свободу. Меня манил свет за школьными дверями, серый воздух вокруг плюющего дымом автобуса показался пьянящим ароматом.

Пока автобус тащился по улицам Росборна, мы с Джен, как всегда, сидели рядом и строили планы (встречаемся у Джен, едем на велосипедах к дому Пэтча, о придурках из Хаззарда рассказываем лишь в том случае, если припрут в угол). Когда на Мельничной дороге поездка завершилась, я пулей вылетела из дверей автобуса, словно у меня внутри спустили курок, но если бы меня спросили, я бы решительно и невинно отвечала, что не вижу у себя никаких признаков влюбленности.

Но Мэтью Уивер! О, этот Мэтью Уивер! Сейчас я признаю, что была влюблена.

Не думая ни о чем, кроме Мэтью, моей будущей родственной душе, я пронеслась по короткой подъездной аллее к нашим вечно открытым воротам и миновала каменные опоры, осененные копией двойной арки Бруклинского моста. Ворота возвели прежние поколения Дженсенов как дань фамильному бизнесу – некогда процветающему экспорту порошка власти, цемента. Согласна, не самый привлекательный товар, но уверяю, что цемент прежде считался серым золотом.

Я родилась в богатой семье, нет смысла это скрывать. Пусть данный факт не определял жизнь двенадцатилетней девочки, я тогда о подобном глубоко не задумывалась. С Мэтью Уивером мы были не столько родственными душами, сколько отличались друг от друга, и мое двенадцатилетнее сознание всегда принимало это в расчет. Я понимала, что Мэтью груб, старше меня, не из наших мест, и не переставала размышлять, насколько его жизнь отличается от моей. Дженсены жили в Росборне более полутора столетий, и за воротами меня встретил большой бежевый дом, гараж на три машины, конюшня и огромный участок с ландшафтным дизайном. Мэтью, как я позднее убедилась, обитал в иных условиях.

Взлет благосостояния нашей семьи совпал с расцветом сонного Росборна. Это произошло в начале девятнадцатого столетия, когда во время строительства канала Дэлавер – Хадсон рабочие взрывали почву под его русло и обнаружили близ Росборна полосу высокосортного известняка площадью в тридцать квадратных миль. Большая часть запасов была на глубине под землей, принадлежавшей фермеру и недавнему иммигранту из Дании Дженсу Хенрику Дженсену.

Каждый раз, когда я в детстве садилась обедать, меня пугал написанный масляными красками портрет Дженса Хенрика – великий датчанин косился на меня, лицо бледное, с острыми скулами, копна черных волос ниспадает на лоб почти до самых мертвенно-голубых глаз. Замечая, как глаза давно умершего человека следили за мной, где бы я ни находилась в комнате, – глаза такие же, как у меня самой, – я проникалась наводящим ужас ощущением обреченности.

До открытия в Росборне порошкообразного золота Дженс Хенрик Дженсен владел мельницей и сам на ней работал (отсюда название нашей улицы), но после начала добычи известняка дальновидно переоборудовал ее для помола цемента. В дальнейшем производство цемента стало основой нашего семейного бизнеса. Королевская цементная компания Дженсена по сей день известна тем, кто занимается строительством (слово «королевская» Дженс Хенрик вставил в название для солидности и в честь датского короля Фредерика VI).

Известняк был настолько высокого качества, что дал импульс развитию тихому городку, вызвал к жизни пятнадцать цементных компаний и… звучите фанфары… город присвоил свое имя новому сорту цемента – росборнскому! Найдутся ли в мире люди, кому неизвестно, что росборнский цемент использовали при сооружении Центрального вокзала, волноломов Бруклинского моста, первых нью-йоркских небоскребов и пьедестала статуи Свободы?

Если не знаете – стыдитесь!

С первого дня по сегодняшний росборнский цемент испытывал взлеты и падения. Наш цемент необыкновенно прочен, когда застынет, но на это уходит много времени. Крутой, однако до глупости медлительный, росборнский цемент – это Сильвестр Сталлоне строительного мира.

Отвлечемся на мгновение и признаем, что, прибегая к юмору, я стараюсь скрыть, что сама безумная цементная фанатка. В этом продукте меня все приводит в восторг – цемент интересовал меня, даже когда я была маленькой девочкой. Общество по сохранению исторических сортов цемента (не шучу, есть такая организация) собиралось в нашем доме, я сидела сзади и пыталась понять, о чем говорится. Отец входил в руководство Общества, и я гордилась им. Собрания вел человек по имени Пит – лицо словно высеченное из скалы, борода будто припудрена цементным порошком. Пит работал в Комитете по охране природы, слыл местным знатоком обо всем на свете, иногда приходил к нам в школу вести беседы о ледниках, фауне и флоре Свангамских гор. Но если ледники оставляли меня равнодушной, сосновые иглы своими уколами не пробуждали интереса, от темы цемента я возгоралась, как порох.

К концу XIX века пятнадцать конкурирующих заводов Росборна производили 42 процента цемента страны. Правда, не обходилось без проблем: у нашего героического товара появились конкуренты – на рынок контрабандой ворвался подлый портлендский цемент.

В начале XIX века портлендский цемент изобрел каменщик из Лидса. Именно так: англичашка стал конкурентом росборнскому сорту, положившему патриотическое основание статуи Свободы.

Кинг-Конг против Годзиллы – вот так! Если вы не видели столкновения двух сортов цемента, то считайте, что не видели ничего. Война была жестокой, а победителем мог стать лишь один. К несчастью, долгий срок застывания нашего продукта не шел на руку росборнскому цементу в торопливом мире после Первой мировой войны с его строительным бумом и программами возведения зданий, мостов и дорог, и верх взял портлендский.

Однако эта вопиющая несправедливость обернулась выгодой для нашей семьи.

Благодаря портлендскому цементу у нашего настали тяжелые времена. Прежде процветающие заводы, точно калеки, лежали на окраинах в руинах, пока из них не остался лишь один – Цементный королевский Дженсена. Но хотя наш семейный бизнес устоял, он больше не приносил дохода и производство продолжалось благодаря любви к продукту моего деда Уильяма Дженсена. Прекрасный стратег, он в 1920-х годах вложил деньги в инвестиции, а потом, согласно семейной легенде, получив во сне предупреждение от Дженса Хенрика Дженсена об обвале на Уолл-стрит, успел до коллапса на фондовой бирже перевести средства в кино и недвижимость.

Несмотря на еще предстоящие тяжелые времена, завод под руководством Уильяма Дженсена, а затем моего отца Уолта становился доходным.

Семейный бизнес снова развивался – скоро мы не только процветали, но благодаря вдохновляющему распространению промышленно-хозяйственной деятельности на другие сферы стали богатеть. Этим очень гордилась моя мать.

Лора Дженсен, урожденная Снедекер, была истинной бетонной баронессой, преданной мужу Уолту и двум сыновьям – Бобби и Паули. В Росборне она прославилась своим огромным богатством, щедрой поддержкой республиканской партии и прямотой, от которой отваливалась челюсть и вяли уши. Мать обладала таинственной способностью находить у человека слабые места, а потом задавать вопросы, какие в обществе задавать не следует.

Например.

Моя дочь говорит, вы хорошо ладите с мальчиками. И совсем не так с девочками. Почему, мистер Бочелли? Это она спросила при мне у моего педагога, когда я училась в десятом классе. Во-первых, ничего подобного я не говорила. Мать сделала вывод из нескольких невинных фраз. Во-вторых, что еще хуже, она оказалась абсолютно права. И наконец – боже спаси нас и помилуй – мистер Бочелли был тайным, но очевидным геем. Или пидором, как тогда говорили. Пожалуйста, не судите меня за это слово или по крайней мере повремените, потому что мы к этому еще вернемся. Правда такова: в начале восьмидесятых годов в местечке, где я выросла, по причинам, о которых никогда не задумывалась, гомики считались самыми плохими людьми, каких только можно представить. Не забывайте, я репортер и лишь констатирую факты.

Однажды после церковной службы мы прощались со Снеллсами, и отец моей лучшей подруги Джен рассказал, что недавно его мать погибла в аварии – машина не смогла остановиться на светофоре у пешеходного перехода и наскочила на ограждение. Ужас, прокомментировала мать, куда же так переть? (После маминых ляпов обычно возникает пауза, а мой желудок проваливается в самый низ живота.) А затем она поинтересовалась: случайно, не подозревают, что причина была в алкоголе?

Только не думайте, что подобные проявления такта и сочувствия превратили остаток моего монокулярного детства в сплошное развлечение.

Одна деталь по поводу материнской детективной способности вытащить на свет неудобный вопрос и не постесняться задать его. В обществе такое поведение считается по меньшей мере бестактным, а в среде новостных репортеров неудобные вопросы – своего рода мастерство. Требование профессии. Следовательно, материнское качество, которое в детстве заставляло меня ежиться от стыда и немало огорчало, обернулось подарком, когда я выросла. Мои глаза и чувство юмора достались мне от Дженсенов, а вот способность проявить себя на работе – от Снедекеров. Мать, сколько максимально бы я этим ни смущалась, продолжала до смерти блаженно парить по жизни, не догадываясь, что горожане считают ее пусть и королевой Росборна, но совершенно бестактной – может сморозить все что угодно.

В положении матери было кое-что еще, чем она гордилась: согласно семейному преданию, Лора Снедекер спасла цементное производство Дженсенов, получив исключительное право ежедневно восседать на роскошной обивке семейного трона. Каким же образом моя мать заработала корону? Несмотря на то что Королевский завод Дженсенов был единственный, выживший в битве с портлендским цементом, сохранение бизнеса на плаву требовало ежедневной борьбы. Росборнский цемент был в большой степени нишевым продуктом, и над ним еще витала угроза разорения. Справедливо говорят, что бизнесу требуется поцелуй судьбы. Когда отец только ухаживал за Лорой, она узнала, что ее душка Уолтер лежит с тяжелейшим гриппом. Лора проворно натянула сапоги и, поспешив в его дом с банкой супа, нашла Уолтера в поту и в бреду. Вернула к жизни, покормив с ложечки грибным продуктом «Кэмпбелл». Очнувшись от бреда, отец увидел пустую консервную банку – слово «грибной» на ней горело, словно неоновый знак, и тогда ему в голову пришла мысль.

Извлечение из земли больших объемов известняка оставляет огромные грязные пустоты. В результате на нашей земле недалеко за конюшнями образовалась прекрасная пещера площадью тридцать акров (это почти двадцать три футбольных поля).

Бред, Лора, консервы, суп, грибы, пещера…

Идея!

Не прошло и года, как Уолтер и Лора поженились, а пещера на территории поместья Дженсенов стала давать по пять тонн грибов ежедневно. С 1955 по 1969 год Королевская цементная пещера Дженсенов была почти единственным поставщиком грибов компании «Кэмпбелл суп», и теоретически в одной из трех их банок находились наши грибы. Поэтому мать повесила рядом с портретом великого датчанина копию одного из творений художника Энди Уорхола.

Отец, исключительно молчаливый человек, не распространялся о своей роли в поддержании на плаву бизнеса и не ставил под сомнение детали легенды, хотя я всегда недоумевала по поводу выбора матерью грибного супа в качестве лекарства. Разве не куриную лапшу признают еврейским пенициллином? Кому придет в голову нести больному гриппом консервированный грибной суп, а не куриный бульон? Но довольно с моими некорректными вопросами. В общем, тощие доходы Дженсенов разжирели на грибных долларах и, хотя компания «Кэмпбелл суп» вскоре нашла сырье дешевле нашего, семейный бизнес получил хорошую подпитку, а мой отец был не из тех, кто привык топтаться на месте. Настало время искать новые сферы деятельности, и в начале 1969 года цементное предприятие Дженсенов начало производить… мне трудно это выговорить, но таков ненавистный поворот истории… портлендский цемент.

Еще в тридцатых годах установили: если небольшую порцию росборнского цемента добавить в состав портлендского конкурента, то получается продукт более высокого качества. В конце шестидесятых годов технологии достигли такого уровня, что осуществилась мечта строителей, больше не требовалось смешивать две составляющие вручную.

Таким образом, если грибы позволили семейному бизнесу удержаться на плаву, вражеский цемент породил дженсеновский бум семидесятых годов. Резкий взлет прибыли объяснялся увеличением продаж нового чудо-товара – смеси росборнского и портлендского цементов, Кинг-Конга и Годзиллы под названием владельца-производителя – роспортский цемент.

Деньги полились потоком – возник новый цемент. А через три месяца родилась я.

И вот на рубеже детства и отрочества я иду между двумя низкими сугробами снега по нашей вымощенной дорого́й плиткой подъездной аллее к большому родовому дому и думаю о Мэтью Уивере (только не о реальном Мэтью), но замедляю шаги, заметив наспех припаркованный у входа, заехавший двумя колесами в снег на газон пикап отца. Это означало: что-то не в порядке, поскольку отец даже самые мелкие бытовые дела выполнял аккуратно. Я сразу похолодела, испугавшись, не случилось ли что-нибудь с одним из моих братьев (у каждого было выше крыши дурных привычек, от которых они могли пострадать). И бросилась к дверям.

Ничего страшного тогда не произошло. Страшное было впереди. И это страшное, как мне по глупости казалось, подстерегает меня.

Что я понимала в двенадцать лет? С тех пор мир меня многому научил.

Распахнув дверь и увидев живых и здоровых братьев, я почувствовала, как у меня отлегло от сердца. Перед телевизором сидел в кресле, задрав ноги, Бобби. В одной руке он держал пульт дистанционного управления, в другой – стакан водки с тоником. Младший из братьев, Паули, предпочитавший крепким напиткам гашиш, растянулся на диване и, положив ладонь на лоб, напоминал даму викторианских времен, приходящую в себя после приступа истерики.

– Привет, сестренка, – произнес Бобби.

– Что происходит? – спросила я.

Брат, указывая наверх, поднял руку со стаканом.

– Пойди посмотри сама.

Паули с трудом перевел на меня взгляд.

– Слушай, Ханна Соло[8]8
  Хан Соло – один из главных персонажей киноэпопеи «Звездные войны».


[Закрыть], подозреваю, что это все-таки моя вина. Ты ни о чем не беспокойся, я ей потом расскажу.

Я понятия не имела, о чем он говорит. Затем услышала, как сверху меня зовет мать, сначала громко, затем плачущим голосом:

– Ха-а-анна!

Мне захотелось бежать из дома, вскочить на велосипед и оказаться как можно дальше от этого места.

– Иду, мама! – крикнула я и, не прибавив шагу, двинулась наверх.

Когда я родилась (словно внезапно грянула сирена) и, ясноглазая и орущая, явилась в мир, братьям было десять и двенадцать лет. К этому времени мать уже много лет восседала на семейном троне и наслаждалась доходами цементной компании Дженсенов (одежду заказывала прямо из «Ангелы Чарли», собирала антиквариат), нанимала и увольняла домработниц и садовников, обожала сыновей.

Мать успешно создала для себя мир, в котором хотела жить, – большой дом, обслуга, мужественный защитник-супруг. Она считала, что все это достигнуто благодаря ее женским хитростям и теперь можно расслабиться и наслаждаться тихими днями. Но, к несчастью, ее праздность стала примером для подражания сыновьям – моим любимым братикам. Они мне казались такими же безобидными, как пара игрушечных мишек, – с бестолковыми улыбками и круглыми животиками, которые они набивали всем, что им было по вкусу.

Старший, Бобби, пил сколько я себя помню. Не то чтобы допивался до чертиков или входил в запой, скорее напоминал ребенка, обнаружившего нескончаемые запасы конфет и постоянно находившегося на грани сахарной комы. Паули был моложе на два года и слыл известным пижоном – его обожали в школе, а больше на вечеринках, где он пользовался успехом у девушек, ненавидевших солнечный свет и любивших слушать заумные английские группы. Но мне казалось, что глубоко внутри у каждого из братьев живет небольшая частица отца, слабый голос старается быть услышанным и побудить делать что-нибудь значимое в жизни.

Беда Бобби и Паули заключалась в том, что они нашли пульт дистанционного управления, способный приглушить шум жизни. Он был в полном их распоряжении и очень эффективен, и чем чаще братья давили на кнопку, тем надежнее регулятор уменьшал громкость голоса, требовавшего что-то сделать или, наоборот, чего-то не делать, что, в сущности, одно и то же.

У обоих братьев были чрезвычайно грустные глаза, которые наполнялись добротой, когда они смотрели на меня, даже если они меня при этом задирали, что им очень нравилось, но делали это любя, и я отвечала им любовью. По правде говоря, походить на них я отнюдь не хотела – ни на них, ни на мать. Только не сочтите это за бунт. Просто я так устроена: я папина дочь, дочь отца-феминиста, мечтавшего, чтобы я стала инженером, астронавтом и даже президентом США. Мой отец был героем, безропотно трудившимся на поприще монохромного порошка, его цементный завод представлял собой безвоздушный лунный пейзаж. Даже когда отец не работал, то все равно чем-нибудь занимался: помогал починить церковную кровлю, красил с приятелем забор, покупал продукты для престарелых прихожан, а я была его добровольной помощницей всякий раз, когда мне это позволялось.

Если случалось, что я резко реагировала на мать, то не потому, что не хотела ей подчиняться – просто пыталась оставить за собой право быть собой (или папиной). Но только не ее и не братьев.

И если недостаточно любила мать, то теперь жалею об этом. Будь у нас возможность, мы бы стали матерью и дочерью, дружески обнимающимися на День благодарения и кладущими под елку на Рождество подарки со смыслом. Однако мои попытки углубиться в себя мать воспринимала как критику в свой адрес и несогласие с ее инертным образом жизни. Ничего подобного я не имела в виду, но что хорошего в том, что сыновья ей во всем подражали? Если я и огрызалась, то не надо забывать, что находилась в трудном переходном возрасте от девочки к женщине. А после стрельбы, когда наши отношения были самыми плохими, стала одноглазым подростком с бушующими гормонами. Что с этим поделаешь?

– Ханна, где ты? Почему не идешь? – кричала сверху мать.

Она любила звать меня с другого конца дома – чаще из своей спальни – и ждала, что я сломя голову побегу к ней. Когда я являлась, объявляла, как она утомилась (ее обычное состояние), и требовала что-нибудь ей подать: чашку кофе, журнал «Домашний очаг» или вазочку с изысканной ореховой смесью.

– Иду, мама, – устало повторила я.

Наверху меня встретил знакомый запах смерти – неистребимый под крышей, постоянно требовавшей ремонта, с ее многочисленными печными трубами и сложной формы чердаком (даже у трудолюбивого отца не хватало рук на ее починку). Белки, бурундуки и летучие мыши находили лазейки внутрь, забивались в недоступные места и там со временем теряли волю к жизни.