Текст книги "Чучельник"

Из протокола беседы с судебным психиатром.

Знаете, у многих людей при словах «маньяк» и «психопат» возникает перед глазами образ типичного олигофрена со звероподобным лицом, который, мыча и пуская слюну, рыскает по лесу, одетый в замызганную рваную телогрейку, или же наоборот, тщедушного, робкого на вид сутулого мужичонки в очках и клетчатой рубашке, наподобие Чикатило, но эти образы далеко не всегда соответствуют действительности.

Впрочем, когда я впервые встретился с Калугиным, вид у него был действительно не вполне здоровый. Но это и неудивительно, учитывая его физическое состояние. Из подтвержденных диагнозов, помимо явного психического расстройства, у него целый букет сопутствующих: опухоль правой лобной доли, врожденная патология сосудов головного мозга, кровоизлияние в гипофиз, дегенеративные изменения позвоночника, да много чего еще, это вам, боюсь, ничего толком не скажет.

Я общался с ним не единожды. Хочу отметить, агрессии он не выказывал ни в момент задержания, ни при первичной беседе со мной.

Помню свое первое впечатление от встречи с ним. Неоднозначное впечатление.

Мне показалось, что его худоба граничит с истощением, однако, приглядевшись получше, я оценил мощную шею и рельеф плеч, это все явно свидетельствовало о том, что он, возможно, пренебрегает пищей, но при этом регулярно получает достаточную физическую нагрузку. По правой стороне головы от затылка до виска полукругом тянется шрам от осколочного ранения. Отличительная черта – уши: заостренные на концах, мочки приросшие к голове (выживший парень сказал: уши как у упыря). Кисти рук ухоженные, чистые, но ногти острижены до мяса, а на кончиках пальцев повреждена кожа, словно их неоднократно терли чем-то вроде наждачной бумаги. Предплечья сплошь испещрены старыми и свежими рубцами от ран, явно нанесенных самому себе – следы приступов аутоагрессии, которым он был подвержен с раннего детства. Изнутри от подмышек и до ладоней кожа покрыта цветными татуировками: сложный орнамент с вплетенными в него женскими лицами. Улыбка похожа на оскал: крупные тусклые неровные зубы, один клык выдается вперед – видимо, вырос поверх молочного в свое время. Голос молодой и даже временами приятный, но все звуки как будто вывернуты наизнанку, а когда он говорит, непроизвольно возникает ощущение, что во рту у него в два раза больше зубов, чем нужно, лицо бесконтрольно искажается от невралгии или просто нервного тика, верхняя губа задирается, как у огрызающегося животного. Выглядит откровенно больным и сильно старше своего возраста: кожа сухая, как у мумии, подбородок заостренный, искривленный костистый нос, на скулах нездоровый капиллярный румянец, на висках и на лбу резко выделяются вены. Глаза очень темные и блестящие, как вулканическое стекло, под ними глубокая синева. Взгляд либо нервозно мечется по комнате, либо замирает, веки наполовину смыкаются, словно человек готовится впасть в летаргию.

Исключая это, на непредвзятый, обывательский, скажем так, взгляд он мог показаться более чем адекватным. Не выказывал никаких признаков беспокойства или агрессии, хотя я рассматривал его в упор и вопросы задавал достаточно неприятные. А может, ему, напротив, приятно было на них отвечать, поэтому он так охотно шел на контакт.

Мне, с моим обширным опытом работы в сфере судебной психиатрии, он показался весьма любопытным человеком. Я знаю, звучит странно, но, поймите меня правильно: не всем моим коллегам выдается шанс поработать с серийным убийцей, вот я о чем. Тем более, сначала он проявлял открытость по отношению ко мне. Но это, повторюсь, было всего лишь первое, поверхностное впечатление, и оно оказалось не совсем верным. Как только мы приступили к более углубленной беседе, все изменилось. Буквально в течение десяти минут я отметил несколько явных признаков расстройства аутического спектра, как то: реверсия местоимений (он произносил личные местоимения точно так, как их слышал, не модифицируя их в зависимости от контекста), эхолалия (периодически он произносил слова и отдельные фразы, всегда в одном и том же порядке, не переставляя слова и не меняя интонацию, причем с ситуацией или предметом разговора это было никоим образом не связано). Речь безобразно поплыла, он хаотично менял местами слоги, больше половины сказанного я вовсе не мог разобрать, просил повторить, а собеседник очевидно начинал злиться. Может, поэтому не сложилось наше дальнейшее «сотрудничество», кстати.

Я не мог понять, как при таких ярко выраженных признаках психической недостаточности он вел вполне нормальную социальную жизнь, не вызывая ни у кого вопросов относительно своего состояния. Все без исключения знакомые Кирилла описывали его как совершенно вменяемого человека, социально адаптированного, эрудированного и полностью, стопроцентно, абсолютно нормального. После я понял, что личностью Кирилла он целиком компенсировал зачаточный аутизм, которым страдал Антон. Это редчайший случай в моей практике. В процессе разговора он несколько раз называл себя разными именами, упоминал поочередно об обеих своих личностях в третьем лице, причем поведение, манера говорить и даже выражение лица его менялось в один момент.

Поначалу он был подчеркнуто вежливым, подробно отвечал на все мои вопросы, даже самые щепетильные. А во вторую нашу встречу он вообще рта не раскрыл. Разве что единожды – чтобы плюнуть мне в лицо вместо приветствия. На допросах откровенно издевался над следователем, намекал, что жертв намного больше, чем известно. Требовал свидания с выжившей девушкой, взамен обещал выдать информацию о местах, где спрятаны останки тел. Позже выяснилось, что это отчасти правда – жертв действительно больше, просто некоторых он не счел нужным назвать. Рассказал на допросах только про свои «удачные» (как он это назвал) эксперименты. Родственники пропавших женщин умоляли пойти навстречу психопату, чтобы получить хотя бы тела для захоронения. Он вытребовал за это фотографии Маши, рисовал в камере ее портреты и… план того что собирался с нею сделать. Все эти наброски потом приобщили к делу. После первого заключения судебно-психиатрической экспертизы была назначена повторная комиссия, но вердикт не изменился, его признали невменяемым. Калугин был направлен на принудительное лечение в психиатрическую лечебницу специального типа, с интенсивным наблюдением, где двумя годами ранее скончался от кровоизлияния в мозг его биологический отец.

Но вам лучше эту историю узнать от первого лица, я думаю.

Из воспоминаний Калугина.

Если бы раньше кто-нибудь сказал мне, что можно убить за меньше чем за два года десять человек и при этом остаться безнаказанным, я бы подумал, что речь о военных действиях в горячей точке, или что-то типа того.

Но я уже давно не на войне, однако на моем счету десять человек, десять женщин, если говорить точнее. Если бы я остановился на этом, я бы сейчас не рассказывал всю свою историю психиатрам из

Центра социальной и судебной психиатрии имени Сербского

, а написал бы от скуки книгу и отправил ее в издательство, и мне пришел бы ответ: слишком неправдоподобно, уберите половину трупов и добавьте по возможности любовную линию. Впрочем, любовная линия тоже присутствовала, из-за этого я и оказался тут.

Клинический психолог и судебный психиатр очень хотят услышать о моем тяжелом детстве, настойчиво расспрашивают о возможных психотравмах, полученных в ранние годы. Видел ли я, как мои родители занимаются сексом? Нет? Может быть, я жил напротив женской бани и бегал туда подсматривать? Нет? Тогда, должно быть, меня сманил на улице игрушками и сладостями педофил? Снова нет? Играл ли я в детстве только с девочками, преимущественно в куклы? Тоже нет? Возможно, я хотя бы вешал собак или отрывал крылья у мух? Хм, странно.

Вообще, конечно, мне было что рассказать. Хотя я не особенно понимаю, как это, по их мнению, связано с нынешним положением дел, ну да ладно.

Я закрываю глаза и возвращаюсь мыслями в свое детство.

Своего отца я никогда не видел, ни в живую, ни на фотографиях, у нас почему-то не было ни одного снимка дома. Мать никогда о нем не говорила, а когда я подрос и начал задавать вопросы, ответила резко и зло, что отец был очень плохим человеком, и на этом разговор был бесповоротно окончен, большего мне от нее добиться не удалось. Я уже был достаточно взрослым и подумал тогда, что он, наверное, бросил нас, ушел к другой женщине, и поэтому мама на него озлоблена. Поэтому расспрашивать не стал: маму я очень любил. Она была ласковой и красивой женщиной, медсестрой в онкологической больнице. К ней тепло относились и коллеги, и пациенты, я часто бывал у нее на работе, забегал после школы, когда был совсем ребенком, ибо приглядывать за мной было некому. Доктора и пациенты часто болтали со мной, рассеяно интересовались успехами в учебе, угощали конфетами. Замуж во второй раз мама не вышла, хотя за ней пытались ухаживать, на моей памяти, несколько неплохих мужчин, она была со всеми вежлива и приветлива, но на свидания не ходила, после работы сразу шла домой, держа меня за руку. Это воспоминание живо до сих пор – ее рука, маленькая, крепкая, пахнущая дезинфекцией, и вкус подтаявшего шоколада во рту.

Из родственников был еще дед, но я не хочу особо о нем вспоминать, но раз это нужно, то почему бы и нет. Он ненавидел меня с раннего детства, избивал чем под руку придется по поводу и без такового, называл выродком и еще разными обидными словами, смысл у них всех был примерно одинаковый – безотцовщина. Еще периодически называл недоноском и аутистом (но это не совсем правда, в раннем возрасте мне ставили диагноз – аутизм, но он впоследствии не подтвердился).

Я родился недоношенным, с задержкой внутриутробного развития и гипотрофией. Мама поведала мне как-то (чего ради, кто ее знает, может, не с кем было поделиться, подруг у нее не было), какое потрясение она испытала, когда к ей показали новорожденного – желтого, скрюченного, уродливого, всего в синяках, со свернутыми ушами и деформированным черепом.

В первые месяцы жизни мне прооперировали мозговую грыжу, но в память о ней со мной на всю жизнь остались головные боли. Я вообще рос не самым здоровым ребенком. Дед не уставал повторять, что лучше было бы меня оставить на попечение государства или вовсе удавить, чтобы не мучился.

Лет до десяти я страдал лунатизмом и энурезом, был подвержен ночным кошмарам, кричал во сне, а проснувшись, бежал к маме в кровать, с оглушительным ревом и в мокрых штанах. Дед орал из своей комнаты, чтоб я сдох и дал ему спокойно спать.

Я видел ужасных чудовищ, порождения самого больного и воспаленного человеческого сознания, уродов с телами людей и козлиными головами, в моих снах меня душил когтистыми волосатыми лапами огромный черт, который материализовался в углу моей комнаты, под самым потолком.

Я видел Ад. Чертоги Сатаны, построенные из человеческих тел. У некоторых на костях еще есть плоть, у некоторых – уже практически нет, но все, все без исключения – еще живы. Я слышал нечеловеческие крики сотен, тысяч, десятков тысяч людей.

Я видел Дьявола, который объезжает свои владения, сидя на голом старике без глаз и без рук (надеюсь, такая участь постигла после смерти моего деда, там ему самое место, между нами говоря).

Видел сваренных заживо людей, плавающих в гигантском котле и глядящих на меня белыми, как куриные яйца, глазами.

Видел людей, разрубленных на части, но живых. Как их отрубленные руки гложут псы.

Однажды мне приснилось, что я умер. Будто я смотрю сверху на свой родной двор, на маму, возвращающуюся домой со смены в больнице. Я так хотел спуститься к ней, я пытался, но не мог. Не мог, потому что меня больше не было. Я парил так высоко, что подо мною остались линии электропередач. Я рыдал как сумасшедший, когда понял, что меня нет, и я никогда уже не смогу вернуться.

Через месяц или два после этого моего странного сна умерла мама. Словно это было дурное предзнаменование. Она не жаловалась на здоровье больше чем обычно, выглядела как всегда, а потом – кровоизлияние в мозг, инсульт и…все.

Мне тогда было двенадцать.

Похороны я плохо помню, урывками. Помню нетрезвых могильщиков, долбящих землю заступами. Дом, полный отвратительных пьяных людей. Они нажрались так, что спустя час уже пели песни. Я хотел, чтобы они все сдохли на месте, чтобы моя ненависть испепелила их дотла.

Я остался жить с дедом – а куда мне было деваться. После смерти мамы он начал пить еще чаще, и спивался так усердно, словно хотел установить первенство среди людей, сгоревших от выпивки в рекордно короткий срок. Напиваясь, он то хватался за ремень, то становился добреньким, плакал и пытался наладить со мной контакт. Это, кстати, было на тот момент еще более бесполезно, чем всегда: после смерти мамы я начал сильно заикаться, отдельные слова вовсе перестал выговаривать, а в день похорон просто лишился дара связной речи и дальше уже никак не мог заставить себя слепить воедино хотя бы пару слов. Дед утверждал, что я специально притворяюсь, чтобы свести его в гроб, и лупил меня ремнем каждый божий день, но заговорил я только после медикаментозной терапии, много позже, причем заикание так и не поборол.

Я никогда так и не понял этого человека. Свел в могилу свою жену, мою бабушку, которая непосильным трудом добывала средства к пропитанию, пока он пил и гулял. Ненавидел свою дочь, называл шалавой, которая нагуляла ублюдка и принесла его в отчий дом, ненавидел меня, своего единственного внука, называл недоноском и поздним выкидышем. Желал вслух смерти всем: мне, себе, соседям, незнакомым людям на улице. Говорил постоянно, что у него не сложилась судьба, вся его жизнь пошла под откос из-за баб. Охаживая меня ремнем, остервенело повторял, чтобы я не смел даже смотреть на женщин, потому что из-за "проклятых тварей" я стану таким, как он, и закончу так, как он.

Тем не менее, у него водились порнографические журналы и газеты, он постоянно их разглядывал и даже делал при этом некие гадкие вещи, про которые мне неприятно говорить. Однажды, когда, я думал, его нет дома, я пробрался к нему в комнату и стал листать эту макулатуру. За этим он меня и застал. Пойманный с поличным, я замер и приготовился к побоям, но дед повел себя странно: сказал, что я молодец, расту мужиком, не мужеложцем или больным извращенцем каким-нибудь, что парочку журналов я могу забрать себе, раз я уже вырос и проявляю здоровый интерес. Он был в подпитии. Поведал мне, для чего нужны подобные издания, что заниматься онанизмом не стыдно, и даже нужно для здоровья, но не дай бог он увидит меня с девушкой – убьет. Пугал, что вся моя жизнь будет перечеркнута, если буду таскаться с девками. Что они все заразные, и я тоже непременно заражусь неизлечимой болезнью. Что у меня сгниет и отвалится член. Что я стану дурачком (еще хуже, чем есть). Что меня кто-нибудь увидит с девчонкой и заставит на ней жениться, и жизнь моя на этом кончится. Вот как у него.

После этого случая каждый раз, будучи навеселе, он подзывал меня к себе и заводил в одностороннем порядке "взрослые" беседы. А в подпитии он стал приходить ежедневно. Спустя месяц или около того он почти вовсе перестал выходить из дому, закупая спиртное на неделю вперед, или же ему приносили алкоголь такие же спившиеся до скотского облика собутыльники. "Взрослые" монологи прекратились. Он перестал меня узнавать, назвал разными именами, то бросался в меня стульями и посудой, то звал другом и предлагал выпить с ним, а когда я молча мотал головой и запирался в комнате, ругался самыми грязными словами, обзывал меня бабой и ошибкой природы.

Итог был предсказуем. Он отравился некачественной водкой, ослеп и спустя сутки умер. В преддверии скорой кончины к нему ненадолго вернулся разум, он несколько раз внятно назвал меня "Антошей" и "внучком", просил сбегать к соседям, вызвать скорую. Я притворился, что не услышал или не понял. Он попросил еще раз, я сделал вид, что пошел, и он успокоился, больше не звал меня, только протяжно стонал. Потом вдруг стал громко и истово молиться, что на него, закоренелого коммуниста, совсем было не похоже. Я подошел к нему. Он меня уже не узнал, продолжал молиться с надрывом, голос у него был истерическим. Спросил, верю ли я в бога. Я отрицательно качнул головой, потому что знал уже тогда, что никакого бога нет. Он помолчал, шевеля губами, затем четко произнес, что бог есть, но он покинул нас. Я вышел и закрыл за собой дверь. Он больше не кричал и не молился, только с присвистом и бульканьем дышал, а затем умер. Я постоял над ним, задерживая дыхание (его сильно рвало, и он обмочился), а после выждал для верности еще немного и уже тогда только позвонил в дверь соседям.

Никогда из моей памяти не сотрутся годы унижений, которые выпали на мою долю дома и в школе. И если ненавистный дед сгинул, слава небесам, то вот одноклассники подыхать в муках как-то не спешили.

Дебил, даун, давайте бросим его вещи в унитаз, а самого его изобьем и закроем в женском туалете! Да ничего не будет, он же умственно отсталый!

После смерти деда меня взяла под опеку двоюродная сестра моей бабушки. Это была простоватая незлая тетка, она жалела меня, никогда не била, покупала кое-какие вещи, водила по врачам, и даже пару раз приехала ко мне в часть, когда я служил в армии. Я стоял, как дурак, не зная, что делать – обнимать ее, сказать что я рад, или что? Как положено себя вести в таком случае? Молча взял нехитрую передачку, которую она для меня собрала, неловко и косноязычно поблагодарил. Тетка сама обняла меня, всплакнула на моем плече, сказала, что я уже совсем взрослый, настоящий мужчина, и она мной гордится. Это было единственное теплое, человеческое воспоминание за многие последующие года.

Удивлены, что меня взяли в армию? Да, в это трудно поверить. Я всех обманул. Я отчаянно хотел перестать быть тряпкой, дебилом и слабаком. Мне нужно было доказать, что я мужик, что я нормальный. Это было просто. Ведь одна только моя покойная мама знала о моих проблемах со здоровьем и лечила меня (безрезультатно, увы), а моей доброй опекунше об этом было неоткуда узнать. Единственное, что ее беспокоило – моя психосоматическая немота, но с ней было покончено. Тетка была славным человеком, повторюсь, но у нее были свои дети и внуки, поэтому я был предоставлен сам себе. Сыт, одет – и хорошо, больше она ни во что не вникала, не было времени, большая семья, забот полон рот, как она сама постоянно мне говорила, словно хотела оправдаться. Свою толстенную карточку из детской поликлиники я выкрал, по дороге домой разорвал и раскидал по урнам. При посещении необходимых специалистов при переходе во взрослую поликлинику я просто сказал, что никаких жалоб у меня нет. Нет и не было. Состоял на учете у какого-либо узкого специалиста? Нет. Это сейчас карточки пациентов хранятся в электронном виде, а тогда они были бумажными, громоздкими, из них вечно терялись подклеенные вложения, результаты анализов, снимки. Да и всем было плевать, если уж совсем честно. Мне посчастливилось без вести пропасть из архивов системы здравоохранения. Я стал здоровым человеком. Сначала – номинально, а уже потом – по-настоящему.

Головные боли – единственное, что осталось от моих недугов. Боль сопровождает меня всю жизнь, но я привык. Если я не могу уснуть, мучаясь от боли, я погружаюсь в глубину себя, туда, куда не может дотянуться никто. Туда, где нет ничего, кроме моих демонов. Я растворяюсь там, позволяя им терзать мой разум. Разум, но не плоть. Там, на дне, боли нет. И я всегда возвращаюсь оттуда обновленным. И полным идей.

Памятуя о том, каким хилым и болезненным я был в детстве, я никогда не даю себе поблажек. Я преодолел себя, искоренил свои болезни исключительно с помощью физических упражнений и жесткой самодисциплины.

К тому моменту я уже решил часть проблем, которые могли бы выдать меня с головой. Я почти перестал заикаться и мочиться в постель. Я стал контролировать свои сны. Я по-прежнему видел чудовищные вещи, но они перестали меня пугать. Я обуздал своих бесов, и больше никогда не плакал и не кричал по ночам.

Сперва я решил, что следует что-то сделать, чтобы прекратились издевательства сверстников. Я не мог никак ответить своим обидчикам, так как был намного слабее физически. С этим нужно было что-то делать. Несмотря на патологию сосудов, которые подарили мне хромоту и раскоординацию движений, а также проблемы с позвоночником, проявившиеся в подростковом возрасте (за одно лето я вырос на двадцать сантиметров, и мышцы не успели за ростом костей, отчего меня перекосило как столетнюю старуху) я упорно тренировался на турниках во дворе каждый вечер, вернее, каждую ночь. Стесняясь своего длинного неразвитого тела, я шел заниматься на брусьях глубокой ночью, когда даже самая распоследняя бродячая собака видела десятый сон. Потом был тренажерный зал, секция рукопашного боя, секция карате. Нелегальный спортивный зал, где ребята тренируются с ножами и цепями. Я сделал себя сам, практически с нуля. Я, слабый и безответный изгой, смог победить не только своих недоброжелателей, я смог победить себя, свои недуги, свои страхи.

Через какое-то короткое время, в техникуме, я ощутил возрастающее внимание противоположного пола. Внезапная популярность дорого мне стоила. Окрыленный своими успехами, я решил сломать последний свой страх, который поселил в моей душе проклятый полоумный дед. Я выбрал девушку потише и постеснительнее и стал за ней ухаживать.

Я уже не был ребенком, я понимал, каких представительниц женского пола следует избегать, чтобы не заразиться. Она на вид была из категории чистых, меньше всего она была похожа на ушлую девку, у которой одновременно водится несколько парней. Застенчивая, лицо без следа косметики, робкая улыбка. Я думал, она совершенно точно безопасна.

И что вышло? А вышло то, что сумасшедший старик был прав: я подцепил сразу две неприятные болячки. Я вынужден был пережить унизительный прием у врача, сдавать анализы на разные заболевания, посещать вендиспансер, принимать лекарства. Если бы я мог, я бы отрезал свой половой орган, чтобы никогда больше не видеть зудящие крошечные мокрые красные волдыри, от которых потом остались не менее мерзкие шелушащиеся пятна.

Думаете, это все? Что бы сделал здравомыслящий человек, понимая, что наградил партнера букетом венерических болезней? Порядочный – предупредил бы о грядущей неприятности; непорядочный, но здравомыслящий – просто сделал бы вид, что не знал о заболевании, испугался бы, поплакал, раскаялся. Как бы не так. Эта лицемерная потаскуха (как вы понимаете, я не был ее первым любовником) облила меня грязью, едва только я попытался мирно выяснить с ней отношения, влепила пощечину, и еще долго полоскала мое имя среди девушек нашего потока. Все они стали обходить меня стороной. Еще накануне наперебой строили мне свои лживые глазки, а сегодня уже поспешно опускают их в пол и шепчутся, шепчутся, стоит мне появиться неподалеку. Меня это взбесило, но только потому, что обо мне поползли гадкие, несправедливые слухи. Но я совершенно не расстроился, лишившись расположения этих тварей. Я никогда больше не притрагивался к женщинам. Они грязные, порченые, заразные, я крепко это запомнил. Отвалится член и наступит слабоумие. Да, дед был прав.

А через месяц эта помойная шлюха обратилась ко мне, как ни в чем не бывало, с требованием дать денег на чистку, не то я в обозримом будущем я стану счастливым отцом. Причем, я отчетливо помню, что у меня даже не наступило в тот раз эякуляции.

Знаете, я ведь анализировал после свои поступки. С чего все началось? С нее и началось.

Нет, я не тронул ее. Если бы тогда я поступил с ней так, как она того заслужила, то по глупости и неопытности тут же попался, вероятнее всего. Я дал ей денег, хоть мне в те годы и было сложно их достать, и больше мы не общались. Гнусные отродья еще долго хихикали при моем появлении, а если я приближался, демонстративно сторонились, словно я прокаженный.

Но именно ее, ту самую, я представлял себе в первые несколько раз, убивая женщин. Потом у меня появились другие мотивы, но забегать вперед я сейчас не буду.

Итак, едва достигнув возраста призыва, я ушел в армию. Я был одним из немногих, кто был рад этому. Да что там – я был счастлив, ибо на гражданке я не мог найти себе применения, не мог найти никакого места в жизни. У меня не было никого и ничего, ни хобби, ни работы, ни друзей, ни семьи. Своей единственной родственнице я, конечно, был глубоко благодарен, но я никогда ее не любил. Тут следует справедливости ради пояснить, что и она сама, и ее дети тоже никогда не пылали ко мне родственными чувствами. Просто это были добрые, сострадательные, порядочные люди, которым совесть не велела оставить меня в приюте.

Я отслужил срочником и продлил службу по контракту. Я боготворил армию, армейский порядок, дисциплину, тренировки, размеренность и предсказуемость своей жизни. Меня не смущали ни скудное довольствие, ни постоянный недосып, ни изнурительные физические нагрузки, ни бессмысленные приказы, ни холод в казарме, ни процветающее воровство и разруха в воинской части. Я расписал свою жизнь на много лет вперед, и в мои планы не входило возвращение на гражданку. Это была моя стихия, мое все. Мой самый веский и главный повод гордиться собой. Вы думаете, чтобы служить, нужно пройти психологические тесты и полное медицинское обследование? В некотором роде так и есть. Но к тому моменту я изрядно окреп, а собеседование с психологом, который подсунул мне вопросник из учебника, я прошел на высший балл.

Сейчас память все чаще подводит меня, но я отчетливо помню свою первую командировку в горячую точку. Я испугался тогда – прямо скажем, испугался – до дрожи, когда увидел прямо возле одного из домов убитого солдата. Его голова была откинута, в глазнице торчала палка, он гнил на солнце и уже наполовину разложился, под ним скопилась лужа, а неподалеку играли местные ребятишки и не обращали на труп никакого внимания, словно это гора ветоши. Из пятой командировки я вернулся, глядя на жизнь глазами человека, умеющего убивать.

А потом всему пришел конец. Моя жизнь внезапно оказалась разбитой в щепки. Мне было двадцать три, когда в ходе военных действия на Северном Кавказе я получил тяжелейшее осколочное ранение в голову и был демобилизован по состоянию здоровья.

Вторая чеченская война поставила крест на моей жизни, на моем любимом деле. Меня вышвырнули на гражданку, и все, что я получил – это мизерную пенсию за свою контузию.

Полуослепший, с гнойным свищом от плохо вычищенных осколков, с открывшейся эпилепсией и страшными головными болями, я жил на нищенскую подачку от государства, которому отдал свою молодость и свое здоровье. Я вернулся в аварийную сталинскую двухэтажку и месяцами лежал, не вставая, на том самом топчане, где, валясь в своей моче, испустил дух мой дед. (Дом должны были снести, но он стоит, кстати, по сей день. Хотя, теперь уж точно не снесут, будут экскурсии туда водить, наверное.)

У меня были навязчивые мысли покончить с собой. Я вообще не мог назвать ни одной причины, из-за которой следовало бы задержаться на этом свете. Я инвалид. Я нищий. У меня нет никого, кто бы сожалел в случае моей смерти. И на похороны некому даже было бы прийти, разве что тетка и ее многочисленные дети, может быть, не дали бы закопать меня за госсчет. Чтобы вам было понятнее, до какой степени я был одинок: я даже никогда не пользовался телефоном и не имел его вовсе. Мне некому и незачем было звонить. Выплат, положенных мне, хватало только на лекарства и оплату халупы, в которой я гнил заживо в заплесневевших простынях. Периодически сердобольная соседка, которая помнила меня ребенком, приносила мне в обернутых кухонным полотенцем кастрюлях и судочках каши или морковные котлеты, которые я жрал как голодный пес, руками, не прибегая к помощи столовых приборов. Она, кстати, давно уже умерла, но запах этой еды я помню до сих пор. Я рад, что она не узнала, каким я стал впоследствии, кого она кормила собственноручно приготовленной пищей.

Но, как вы уже догадались, я тогда так и не решился на суицид. Я справился и с этим. Едва я смог встать с постели, я обратился за помощью к своему бывшему тренеру, который владел теперь собственным спортивным залом. Он всегда по-доброму относился ко мне, и согласился дать мне работу. Я начал тренировать других.

А что еще мне было делать? Не помню, говорил или нет, в какое учебное заведение определила меня после девятого класса моя родственница, упокой господи ее душу, хотя я точно не знаю, кстати, умерла она уже или пока что жива. Так вот, я пошел учиться в профтехучилище, где готовили швей-мотористок, как вам? Рассудила она просто: даже в педучилище нужны хоть какие-то знания, а туда, куда в итоге пошел я, гребли всех не особо разбираясь. Тем более – парней. Мужчины-портные всегда в цене, наставляла меня тетушка, без работы не останешься, сумки да обувь можно чинить, на худой конец.

Благодарю покорно, но нет.

Я предпочел настоящую мужскую работу. Выглядел при этом, надо полагать, как посмешище, со своей обритой головой, на которой после контузии не росли волосы, в специальных очках, с заметными нарушениями координации и несвязной речью. Многим посетителям я совершенно очевидно не нравился, я знаю, но мой товарищ меня не выгонял. Только из жалости, конечно же, но и за то спасибо. Со временем ко мне все привыкли и даже стали со мной неподдельно дружелюбными. Я старался, старался как мог хорошо выполнять свою работу и быть полезным, оправдать доверие.

И каждый день, точнее, вечер и ночь, когда за последним припозднившимся посетителем закрывалась дверь, я снова занимался до седьмого пота, до судорог, до пятен перед глазами, до рвоты, до обмороков. Это был проверенный способ собрать себя из осколков. Голоса в голове подстегивали меня. Вот единственный довод, который поднял меня на ноги.

Станешь спинальником и сдохнешь на том же самом диване, что и твой дед.

На следующий день я не чувствовал своего тела, но шел снова на работу, чтобы вечером опять тренироваться. Мне нужно было только это. Тренировки и деньги, чтобы жить, чтобы снова обрести зрение, чтобы переродиться из пепла и построить новую жизнь.

Я не вернулся бы в армию, это исключено. Отработанный материал, двадцатисемилетний инвалид Антон Калугин, забытый всеми. Я учился жить на гражданке, в мире, где ничего не понимал. Меня все пугало. Да, обычная жизнь пугала меня больше, чем война.