Текст книги "На моей кровати снег"

На моей кровати снег
Л. К. Шан

© Л. К. Шан, 2017

ISBN 978-5-4474-8037-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Она спешила со всех ног. Перешла почти на бег, но бежать долго не смогла, поэтому поочередно меняла темп передвижения, тяжело дыша. Вокзал был недалеко, и это придавало ей сил, заставляя двигаться дальше.

Зимой солнце, как и медведь, любит долго поспать, а потому встает поздно и ложится рано, вот и сейчас, оно, коварное, словно наперегонки с бежавшей, старалось достигнуть своего пункта назначения быстрее нее – она торопилась на поезд, солнце за горизонт.

Она спешила со всех ног. Перешла почти на бег, но бежать долго не смогла, поэтому поочередно меняла темп передвижения, тяжело дыша. Вокзал был недалеко, и это придавало ей сил, заставляя двигаться дальше.

Зимой солнце, как и медведь, любит долго поспать, а потому встает поздно и ложится рано, вот и сейчас, оно, коварное, словно наперегонки с бежавшей, старалось достигнуть своего пункта назначения быстрее нее – она торопилась на поезд, солнце за горизонт.

Однако, и та, что бежала в расстегнутом пальто, придерживая сумку на плече, упрямо не сдавалась, несмотря на свой возраст, неудобную одежду и грязный снег, в котором утопали ее ноги. Лицо ее было красным, как и солнце, прячущееся вдали. Она свернула на улицу, в конце которой был вокзал. Им обоим оставалось немного.

Немного – это если у тебя остается запас времени.

А если его нет? Тогда даже длина собственного шага покажется бесконечно многим. Лучше всего это знают вице-чемпионы мира по легкой атлетике.

Женщина, которая бежала к вокзалу, легкоатлеткой не была, времени не имела, а дистанция была куда длиннее шага. Сегодня она пыталась наверстать то, что очень долго упускала, предпочитая не замечать простой формулы преодоления пути – чем дольше ты недвижим сейчас, тем быстрее тебе придется бежать потом. Молодою, она не знала этого, как и не догадывалась куда, собственно, бежать. Теперь же, осознание пришло с ужасом от того, что путь был изначально неверен, и теперь нужно наверстывать то, на что совсем не остается времени.

Она примчалась на вокзал, махом пересекая его насквозь и через провожающих и встречающих, просочилась на перрон. Поезд уже готовился отбывать.

Сколько в жизни она себя помнила – не любила таких, как она. Ну, вот спрашивается, ты что, времени отправки не знала?

Знала.

Не могла раньше выйти, чтобы как приличный человек, заблаговременно влезть в вагон и занять свое место в вагоне?

Могла ведь…

Сейчас ей предстояло занять именно эту незавидную роль, но выбора не было, как и времени медлить. Она активно заработала локтями, пробиваясь к вагонам.

Поезд рычал, фырчал, испускал пугающие звуки, готовясь к отправлению. Последние пассажиры, толкаясь, залезали в вагон, таща за собой баулы, чемоданы, детей и других членов своих семей. Провожающие теснились снизу, крича наперебой, что-то важное, словно до этого у них никогда не было времени это сказать тем, кто их покидал; а уезжающие прощались с теми, кого оставляли, словно никогда больше их не увидят. По станции раздалось объявление отправления, и толпа загудела еще больше, еще усиленнее что-то крича в окна и размахивая руками, слезно заглядывая поверх голов впередистоящих. Из окон, такими же нестройными звуками на провожающих обрушалась волна гулких прощаний. Поезд был готов к отправлению.

Сквозь выкрики, поочередно с матерным уклоном, ей удалось приблизиться к своему вагону. Она судорожным движением руки вынула затертый, словно ее ровесник, билет и протянула его проводнице, которая уже намеревалась забираться в вагон:

– Повезло вам, бабушка, мы почти без вас уехали.

Она широко раскрыв глаза, удивилась, не найдя что на это возразить. Ее дыхание, прерывистое и учащенное, сбило речь, а сердце колотилось, норовя выпрыгнуть из груди.

Проводница пропустила старушку вперед, а та одним ловким движением закинула сумку в тамбур и взялась за ручки. Теперь, после пройденного и пережитого, ее ничего не могло остановить. Пока она влезала в вагон, под безобразный фон криков, прощаний, и гул мотора, ей захотелось еще раз оглянуться на проводницу. «Ваше место в этом вагоне» сказала она ей. Такие простые слова, показались удивительно подходящими, а ее усталый взгляд запоздало знакомым. Поэтому, едва очутившись в тамбуре, она скорее подняла сумку с пола, и обернулась. Может быть, хотелось последний раз посмотреть на город, который остался снаружи, и на людей, провожающих ее и поезд.

«Поезд, действительно, едва не ушел без меня». Обожженная этой мыслью, она разом вспомнила, для чего так долго обгоняла солнце, и почему непременно должна сесть в поезд, а потому молнией прошмыгнула в вагон.

Он был купейный, некоторые двери были уже закрыты, но она, даже не обращая внимания на них, спешно направилась вдоль по коридору, пока не остановилась у одного купе, с цифрой четыре на двери. Это купе на первый взгляд тоже было закрыто, но подойдя, она увидела, что дверь не до конца задвинута, а значит…

«Вот она, моя дверь». Она еще постояла какое-то мгновение, стараясь восстановить сбившееся от бега дыхание, и не решаясь постучать. Сердце отбивало барабанную дробь, а ноги, так верно служившее ей до этой секунды, отказывались держать ее. Поэтому, когда в конце коридора показалось движение и чей-то мягкий голос, она резко распахнула дверь и вошла внутрь.

Стужа

– Ну, давай, рассказывай!

Женщина без возраста была полна и тучна. Бесформенна, как чехол дирижабля, она, однако же, довольно ловко перемещалась по всем десяти квадратным метрам своей кухни, насквозь пропахшей холодным супом. Женщина прытко сновала из стороны в сторону, суетясь и доставая из верхних полок чашки и блюдца. Очень давно, будучи еще совсем юной, она волею случая стала работать проводницей на одном из самых долгих железнодорожных рейсов – по сообщению Владивосток-Москва, где и задержалась до сих пор. За годы, проведенные в разъездах, она научилась жить в маленьких комнатушках-купе, питаться разогретой едой из полуфабрикатов и пить несладкий чай, но самое главное – она перестала бояться расстояний и считать время, потому что каждый рейс нивелировал ощущение разнообразия и сливался в одну сплошную полосу монотонности, под стать железнодорожному полотну.

Впрочем, ко всем привыкаешь, и к чаю несладкому, и к тряске вагона, поэтому и эта женщина перестала со временем замечать недостатки разъездной жизни, а потому, наверное, менять уже ничего не собиралась. Сегодня же, одним прохладным декабрьским днем, таким же похожим на остальные предыдущие, как и на все последующие, (словно почтовые столбы за окнами купе), она намеревалась распить чаю в компании своей старой приятельницы, которая привычно сидела рядом, на низком стульчике, и о чем-то подозрительно молчала.

– Я уже вся измучилась, заждалась тебя, – приговаривала она, разливая чай в чашки. – Ты всё не приходишь, совсем не звонишь. Мне кто позвонит-то? Вот, наконец, вытянула тебя! Ну, давай! Тебе два сахара?

Та, что сидела на низком стуле, молча кивнула. Она почти ничего не произнесла с тех самых пор как вошла в эту квартиру. Она сидела в заношенных тапочках для гостей на неудобной жесткой седушке, которая была обтянута ярко-красной ситцевой тканью, а вся набивка сбилась в комья вокруг, по периметру. Она, бесцельно смотря в окно, наблюдала, как солнце лениво западает на бок. «И это в четыре-то часа… Как я сюда попала вообще? Кажется, ноги сами привели…», подумала она.

– Как хорошо, что ты зашла, а то бы еще неделю не виделись, – словно читая её мысли, ответила хозяйка. – Я весь телефон тебе оборвала, с пятницы пробивалась! Ты телефон отключила, что ли?

Предательское солнце почти скрылось за горизонтом, оставляя своей грустной зрительнице лишь маленькую полосочку бледно-желтого зарева, которое, к тому же, постепенно растворялось вдали, пока на глазах не исчезло совсем.

«Зимой от солнца ждать нечего. Даже красивого заката».

Она подняла голову наверх, и пока подруга лепетала что-то неважное, с интересом посмотрела на сорока ватную лампочку на кухне, без плафона. Ей показалось, что зимнее солнце не лучше такой вот лампочки. Она даже сердито усмехнулась от такой бесполезности звездного светила в эту пору года.

«Кажется, я старею! Как надоело видеть эту тесную кухню, с этими столетними тарелками, с этими деревянными табуретками, с этим клеенчатым столиком, на который не опустишь локтя – прилипнешь! И эта! Ну сколько можно наливать мне этот треклятущий чай! Я только позавчера вернулась, всю неделю литрами его пила, и тут, дома, снова на тебе – чай! К тому же, пить его невозможно! Как все осточертело… Как будто я сижу в кино, где показывают один и тот же фильм, который мне не нравится, и выйти нельзя, а только смотри по кругу… Где моя дверь? Вход ли, выход ли, но дверь… Куда стучать?».

Она очнулась от своих мыслей. Посмотрела на старую подругу. Успокоила мысли. Расслабилась. Она посмотрела на неё другим, новым взглядом. С интересом, каким смотришь на человека, которого видишь впервые. Присмотрелась, напрягая зрение, словно хотела что-то новое высмотреть, и – нет, ничего. Абсолютно.

– Верка, ты чего такая сегодня? Не отоспишься никак? Давай вон чаю вдарь, прибодришься. А нет, я ликеру разведу, а?

– Нет, ничего. Не надо!

– А что тогда? Ну чего ты? Пришла в гости и молчишь. Ты что, про рейс не рассказываешь? Ехал кто? Ну!

Та не ответила. Она еще некоторое время посмотрела вперед себя, как будто за стеной что-то скрывалось, а она пыталась сквозь стену это «что-то» рассмотреть. Потом, опустив глаза, заметила новую затяжку на юбке. «Ну вот, блин!»

Подняла взгляд грустный и раздосадованный. Чуть левее от нее на противоположной стенке висел кухонный шкафчик с единственной ценностью в доме – чехословацким сервисом, Бог знает, когда привезенным, и Бог знает зачем до сих пор хранимый, неиспользованный, на кухне. В отражении стеклянных дверных створок, Вера увидела себя. Сутуло скрученную на стуле, с огромной чашкой перед собой, и в старомодной юбке с затяжкой сбоку. Отражение смотрелось настолько убого, что Вера даже не поверила, что в нем – она сама. Наконец она решилась.

«Эта юбка мне совсем не идет, подумала она, – приду домой, выброшу».

– Ну не хочешь гово…

– Знаешь, что я тебе сейчас расскажу, – внезапно перебила Вера, отставляя кружку подальше, – я тебе сейчас такое расскажу, ты в жизнь не поверишь! Веришь, нет, я сама себе не верю, что это все было! Со мною было! – ее глаза горели. Она встала с места и стала в проеме. Уголки ее губ дрожали, словно на грани истерики или срыва. – Это хорошо, что ты ликеру не доставала, а то подумала бы, что я пьяная, – вдруг она заливисто расхохоталась. – Короче говоря, выслушай меня до конца, и не перебивай, а потом сама решай – психичка я или нет, аха-ха! Потому что то, что я повидала за этот рейс – это сумасшествие какое-то, ни я, ни ты никогда в жизни такого не видали! – она расправила плечи, готовясь рассказывать, и снова встретилась взглядом со своим отражением в зеркале посудного шкафа напротив. «Почему я так старо выгляжу…», отвлечено подумала она, но быстро спохватилась, – Ну, в общем так…

Утро

Вера Анатольевна была именно Анатольевной не по причине возраста или высокой должности. Ей лет-то, всего ничего – не так далеко за тридцать, однако рабочего стажу на рейсе сообщением «Москва-Владивосток-Москва» уже набежало на целую жизнь. Оттого на работе «проводницу Веру» величали по имени-отчеству. Впрочем, её это не смущало. Детская тяга к путешествиям, пускай и в очень уродливо искаженном виде, но таки воплотилась в жизнь, и теперь Вера Анатольевна по роду службы регулярно преодолевала больше десяти тысячи километров, по нескольку раз в год.

Работа не пыльная, а название так и вовсе почти достойное, да и железная дорога всегда в спросе: без работы не останешься, а с таким-то опытом и подавно. Со всех сторон, как ни посмотри, можно сказать, годно. Людей, опять же, разных насмотришься, это повеселей ваших сериалов. Порой, бывает, таких пассажиров бог пошлет – всю ночь крестишься, как бы пронесло, не дай чего вытворят. Или наоборот, повезет, и спокойные попадутся, с ними и ехать на душе легко, и словом обменяться можно. Не соскучишься, одним словом.

Конечно, есть и минусы. Не высыпаешься постоянно – весь день на ногах, а ночью дергаешься на каждой остановке. А если не на остановке, так от любого шороха или как мимо кто пройдет в туалет, так и хлопнет дверью перед самым ухом, как будто. Да и разъезды эти… Организм за годы уже приучен спать и есть вне режима, а вот остальное. С такой жизнью никаких интересов и отношений заводить не получается. А если и повезет, да наклевываться станет, хоть что-нибудь, так об первый же рейс и разбивается безвозвратно любая взаимовлюбленность. Приедешь, а тебя уже не ждут, ждут кого-то другого. И получается, что на работе спал в тесной комнатушке на полке, скрутившись, и дома спишь, так же одиноко, в маленькой квартирке, калачиком на холодной простыне. И сыростью в спальне дышишь, ведь даже цветка хорошего не заведешь, потому что поливать его некому.

Однако, в тот, ни чем не примечательный день, всё было по обыкновению суетливо, и таким разрушающим мыслям Вера Анатольевна, кажется, не предавалась. Пока на перроне громко объявляли посадку, она впускала в вагон своих новых членов семьи на ближайшую неделю. Как их много, и все такие разные: здесь и молодежь в модных одежонках, и люди семейные, чинные и степенные, вот и люди постарше, кое-кто из военных, есть и с коляской, в общем, народ как обычно разношерстный.

Потому и обычного солдата, (вернее уже дембеля, так как грудь колесом разухабисто украшенную аксельбантами он горделиво выпячивал вперед) она просто пропустила внутрь, кинув беглый взгляд на его выглаженную форму и бросив взгляд на его билет, сказала механически:

– Место 13, купе четыре.

В купейном вагоне, конечно, ездить лучше. И пассажирам, и проводнице, кстати говоря. Это, в конце концов, цивилизованнее. Несравнимо лучшие ощущения испытываешь, идя по ковровому коридору и вежливо постукивая в прикрытую дверь, нежели просачиваться через свисающие ступни и выпирающие колени пассажиров плацкарта, ощутив всю гамму скверновоний и обрывков чужих разговоров:

– …подсаживал на крючок, бл…, а эта, сучка, вот такенная!

– гонишь!

– бл.. буду! Чтоб я сдох!..

– … послезавтра уже буду, посиди с малым. На молоке вари, слышишь? И не бери его к себе с перегаром, понял?..

– …Ба, купи мороженку!

– Сиди тихонько, не лазай, где дядя сидит. Поедем, куплю.

– Ба, ну купи! Мороженку! Ну, ба…

Настроение у Веры Анатольевны было хорошее, весеннее. Раздав белье и кому надо чай, а также собрав у пассажиров билеты, можно расслабиться до следующей остановки. На этот случай у Веры Анатольевны было припасено овсяное печенье и стопка японских головоломок судоку. В таких случаях она прикручивала радио, чтобы в тысячный раз не слушать «Мертвых душ» Гоголя или «Войну и мир» Достоевского.

Не прошло и получаса спокойствия, как в приоткрытую дверь энергично постучали:

– А чего у вас сахар такой не сладкий?

Голос был молодой, дерзкий и неоправданно жизнерадостный. Вера Анатольевна моментально встала с полки, всунула ноги в тапочки с затоптанными задниками и заняла оборонительную позицию:

– Нормальный сахар, сладкий. Слаще только дома.

У двери стоял тот демобилизованный солдат.

«Ах вот почему! Ну понятно.»

Солдат был молод, коротко стрижен, и широк в плечах. И хотя его голос звучал слегка нахально, в нем не было подворотного хамства, к тому же, кажется, он демонстративно поддался и пошел на попятную:

– Ладно, раз так дайте мне два сахара. И чаю еще.

Он мог бы оставить свой стакан с подстаканником и вернуться в свое купе, однако он остался сам, ожидая продолжения действия прямо здесь и сейчас. Словно, желая задержаться подольше, он по-хозяйски прислонился к дверному косяку проводничьего купе, с интересом наблюдая за сложившейся ситуацией и недоумением Веры Анатольевны. Его голубые глаза быстро окинули взглядом ее маленькое купе, пока она поспешно, а потому неловко полезла за чайными принадлежностями, и, даже стоя к нему полубоком, Вера Анатольевна, почувствовала как всюду проникает его цепкий взгляд. Фоновой мыслью стала стыдливость за разбросанные вещи и беспорядок.

«Надо немедленно его выставить».

Однако она отвернулась еще больше от него, чтобы скрыть краску, которая прилила к лицу.

– А печенье у вас почем?

– Шестьдесят рублей, есть дорогое за девяносто пять, – механическим голосом ответила она, хотя ей было все труднее сдерживаться, – чай.

– А ваше по чем? – неопределенно спросил он, указывая взгядом на столик позади нее, и смачно отхлебывая из чашки, – ох… хорош чаёк!

– Что «по чем»?

– Печенье.

Она поняла. Сначала она сделала едва заметный рывок в сторону столика, чтобы накрыть злосчастное овсяное печенье журналом с судоку, и выставить наглеца за дверь, а уж в коридоре поговорить с ним так, как обычно разговаривают с пассажирами проводницы за сорок пять.

«Какой сученыш! Еще в сумку мою нос свой орлиный засунь! Я тебе его сейчас и сверну!»

Подумав так, она, однако этого не сделала, что еще раз спасло ситуацию в целом. В конце концов, поступи она так, это был бы очевидный ее проигрыш, который бы доставил этому вампиру очевидное моральное удовлетворение. Они даже полпути к Владимиру не прошли, а начинать рейс со скандала – примета плохая, к добру не приводит.

«Я вот посмотрю, когда ты выходишь, гад, там и поговорим»!

Вместо этого, придав голосу как можно больше убедительности, она ответила:

– Этого печенья нет в продаже.

– А-а… Так, значит, оно ваше? Собственное? – он не унимался и еще мечтательно протянул «м-м-м», недвусмысленно рассчитывая на угощение.

«Это уже слишком, молокосос!»

Вера Анатольевна резко направилась на него, всем видом показывая, как решительно она намеревается выйти из купе. Однако этот ухмылок, даже не подумал отступать! Он отшатнулся на полкорпуса, давая ей проход в коридор, а сам и шагу не сделал, продолжая упираться плечом в дверной косяк. Этого Вера Анатольевна не предвидела. В ее планы не входило выйти в коридор, а позади себя оставить незнакомого нахала, наедине со своей неубранной обителью. Кроме того, возможность натолкнуться на его не отодвинувшееся полностью тело инстинктивно оттолкнула её начавший движение корпус в противоположную сторону, и дальше, годами выработанная грация, покинула Веру Анатольевну. Она так быстро выскользнула из своего маленького купе, теряя равновесия и ища руками опоры, что зацепила ногой край свисающей простыни со своей кровати, и, полупадая, буквально, вылетая в коридор, как пьяный матрос на палубу, она протянула простынь за собой наружу. Тапочек в результате слетел и остался позади прямо у ног этого улыбающегося дьявола с несладким чаем.

«Черт! Все сегодня наперекосяк! Слава богу, не навернулась тут перед ним».

– Ой, Золушка, вы потеряли.

Он проворно протянул ей тапочек, и хотя Вера Анатольевна не поднимая головы скоро сунула ногу внутрь и поспешно принялась собирать простыню с пола, она чувствовала, как потешается этот индюк.

«Издевается, мерзавец. Ну-ну. Я тебе в следующий раз в чай наплюю, гад».

Красная, Вера Анатольевна, махом закинула простыню прямо в дверной проем, и тут же резко потянула дверь, со всего разгону закрыв ее перед самым носом этого самодовольного наглеца.

– У меня перерыв! До свидания.

«Так тебе, умник!»

Теперь, когда дверь заперта, Вера повернулась к тамбуру с видом, что ей там нужно кровь из носу что-то важное совершить. Например, проверить на месте ли стоп-кран.

– Вы знаете, а дайте мне, наверное, три сахара. Чай что-то совсем несладкий.

Этот самоуверенный голос излучал не только самую наигранную дружелюбность в мире, но еще и явственно сквозил нотками издевки.

«Черт бы тебя побрал, мерзавец, ну я тебе сейчас!»

– И, кстати, печенье тоже, которое самое дорогое, – он добавил ровно в ту секунду как ее и без того красное лицо вспыхнуло еще больше, – раз ваше не продается.

Их взгляды встретились лишь на секунду – её горящие глаза, которые, казалось, хотели испепелить объект своего созерцания, и его, холодный, отдающий кусающим морозом, взгляд, в глубине которого сидел маленький скучающий чертенок. Ровно секунду спустя, как их взгляды встретились, он полузаметно улыбнулся:

– Будьте так добры, – и снова, поморщившись, отпил.

«Лучше отдать ему сахар и печенье, и все что ему надо, иначе он меня просто не оставит в покое. Он забавляется, видно, как ему это нравится. Ладно!»

– Да, конечно. С радостью, – и повернулась к двери, – вы можете вернуться к себе, я принесу вам.

– Мне нетрудно подождать.

«Вот же сволочь!»

Правда эта мысль, уже привычная для Веры Анатольевны, сменилась другой – необъяснимой. Дверь не поддалась.

– Да что с ручкой-то? – она вцепилась в ручку обеими руками, и начала сильно трясти ее вверх-вниз, однако, дверь не поддавалась.

– Вы не переживайте так.

– Блин! Слушайте, хватит, а? Отойдите в сторону с вашим чаем, не до ваших сейчас ухмылок! Что-то с замком…

– А что с ним? – он участливо заглянул ей за плечо, громко отпивая из стакана, с захлебом. – Заело, да?

– Не видно что ли! Так слушайте, – она начала раздражаться, – хватит, уже. Идите к себе в купе, я принесу вам и чай и печенье… – он не шелохнулся, – места и так нет, он еще тут со своими вопросами.

– Если хотите знать, я думаю дело вообще не в замке. – и тут же замолчал.

Он получал удовольствие, едва скрываемое, наверное, так он полнее ощущал себя на свободе, на гражданке. А возможно, таким он был и на службе, кто знает. Мерно помешивал ложечкой пластмассовый сахар, он выжидательно наблюдал, как она успокоительно выдыхает, справляясь с эмоциями и подавляя гнев. Вера Анатольевна, сидя на корточках, то безрезультатно дергала ручку двери, то заглядывала в скважину в надежде что-то увидеть и понять. Дверь даже с места не сдвинулась. Ничего не поделаешь, пришлось ей таки обернуться:

– Ну и? А в чем тогда?

Помолчав, он все-таки ответил:

– В двери.

– И что с ней не так?

– А как по-вашему? Она не едет.

– Серьезно? Очень смешно. Спасибо за подсказку. – и она снова повернулась к ручке и скважине.

– Не ломайте вы ручку, с ней все нормально, вы же не закрывали дверь на замок, ведь так? Дверь не съедет, потому что, вот, – он показал вниз, – в пазы попала ваша простыня, с который вы путешествовали по коридору.

Она посмотрела вниз и, действительно, небольшой треугольник ее простыни белел у края двери. «Как это я сама не заметила?».

– Вы, наверное, на что-то отвлеклись, и не заметили, – подсказал он, и это разозлило ее еще больше.

– И что теперь делать? – она снова от бессилия подергала ручку.

Наконец он шевельнулся. Спокойно поставил полупустой стакан на пол, отошел от косяка и наклонился к ней, все так же сидящей на полу:

– Давайте, помогу?