Текст книги "Письма тебе"

Я, конечно же, предпринимала слабые попытки объясниться. Но получала непонимание и строгий наказ, в следующий раз гулять только под окнами.

Будет справедливо сказать, что я частенько нарушала данный мне наказ и сбегала с подружками на соседнюю улицу, или в соседний двор в надежде вернуться вовремя и не выдать себя.

А что мне было делать? Остаться без подружек?

Нет. Это было слишком радикально для меня.

Остаться совсем одной дома да еще, в придачу, без друзей – такого я позволить себе точно не могла.

Один из таких теплых летних дней (если вообще будет уместно использовать формулировку «теплый летний день» для описания погоды в северном городе) оставил с моей памяти довольно интересное воспоминание…

Мы забрели на соседнюю улицу, где гуляли местные ребятишки. Кого-то мы знали, кого-то нет. Знакомились и шли в гости друг к другу тут же, не раздумывая. Так, попав к кому-то в гости, мы познакомились с его или её старшей сестрой.

Совсем не помню имени этой сестры.

Помню, она была совсем взрослой. Она сидела на диване, поджав под себя ноги по-турецки и совершенно спокойно воспринимала появление в их доме посторонних малышей, которые вели себя, как мне сейчас кажется, совершенно бесцеремонно и уверенно на чужой территории.

Помню, она меня сразу заинтересовала: не могу сказать, что она была очень красива или очень хорошо сложена.

Учитывая тот факт, что к тому времени у меня уже был прочно сформирован комплекс собственной неполноценности и четкая уверенность в собственном уродстве – любой человек приятной наружности казался мне сказочно красивым и привлекательным.

Но в ней было что-то еще, такое неуловимое ощущение загадки и волшебства, какое-то чудесное притяжение и спокойствие.

Через какое-то время я поняла, что сижу около нее и, раскрыв рот, боюсь пропустить малейшее слово или движение.

Она уже закончила школу и готовилась поступать в институт, что было совершенно неудивительно, т.к. любой успешный выпускник средней школы рассчитывал на получение высшего образования в доступном ВУЗе нашей огромной страны.

И тут – внимание – я узнала, что она будет поступать в театральный институт в Москве и собирается стать АКТРИСОЙ.

Всё. С этого момента я поняла, что более интересного, авторитетного человека в моей жизни просто нет.

Вот скажите мне, кто из маленьких девочек не мечтал стать актрисой? Каждая мечтала. Мечтала изо всех сил.

В моем случае, я только мечтала, потому что точно знала, что родители НИКОГДА не одобрят такой профессии, и поэтому даже не надо тратить на пустые разговоры время.

Мечты надо оставить только далеко внутри себя и лелеять их в полном одиночестве и бесперспективности их воплощения в жизнь.

Я буквально прилипла к ней с расспросами про театральный институт, про вступительные испытания и про какие-то прочие мелочи, на которые получала обстоятельный и уважительный ответ.

НИКОГДА еще в своей короткой жизни я не встречала человека, который терпеливо общался со мной, отвечал на мои расспросы и не выгонял за дверь, как это бывало с моим старшим братом…

Впервые в моей жизни по отношению ко мне можно было применить слово «уважение» и «внимание».

Так началось наше знакомство, которое продолжалось некоторое время: пару-тройку дней, наверное…

Надо сказать, что к этому времени я прочла уже довольно много детской литературы, чтобы понимать и обсуждать содержание книг и художественных произведений. Конечно, не «Войну и Мир» Толстого или «Горе от ума» Грибоедова. Но, что такое стихи Пушкина и басни Крылова, я знала четко. У меня дома эти книги были, кое-что из них я даже знала наизусть.

Она читала эти басни вслух, показывая мне, как она будет представлять их вступительной комиссии.

Иногда она просила меня тоже прочесть те или иные отрывки вслух.

Конечно же, я старалась изо всех сил! Я старалась вложить как можно больше силы в голос, пафоса в интонацию, эмоций в движения! Ведь всех нас в Советской стране учили читать стихи обязательно громко, почти до крика громко. В жестикуляции вкладывать сумасшедшее количество энергии, сравнимое с порывом сильнейшего ветра. В мимику добавлять элементы трагичности и отчаяния. Иными словами, декламирование стихов и басен должно было быть ярким, отчетливым и громким, что соответствовало открытой, прямой и однозначной жизни в Советской стране.

Вдруг она остановила меня и предложила сама прочесть отрывок из басни.

Она стала читать, и – о чудо – в тихих спокойных интонациях голоса стали отчетливо и даже более активно слышны удивление, загадочность, подтверждающие и чудесным образом раскрывающие яснее смысл прочитанного.

Это было, как волшебство, открытое внезапно и однозначно: нет необходимости кричать и стонать, чтобы обратить на себя внимание, замкнуть мир вокруг себя.

Необходимо добавить несколько ноток удивления в тихий голос, и сразу слушатель как бы весь подбирается, концентрируется, чтобы ни в коем случае не пропустить того, о чем так вкрадчиво и мягко читает рассказчик.

Или максимально серьезно с нотками разочарованности и спокойствия передать смешную деталь, чтобы взрыв внезапного смеха охватил слушателя всего от макушки до пят, как только прочитанное дошло до сумасшедше быстрых нейронов мозга.

Или растянуть фразу на множество огромных пауз, чтобы печальной смысл прочитанного пронизывал насквозь, заставил содрогнуться, задуматься и ответить рефлексом самые дальние уголочки души.

Это был удивительный мир и искусство общения, который вдруг открылся для меня. Этот мир оказался настолько разнообразным и интересным, настолько ярким и огромным по своим возможностям, что я неоднократно впоследствии тренировалась читать вслух басни, передавая удивление автора, недальновидность героев или сарказм финала.

Было невероятно интересно разговаривать с собой в зеркале и, как мне тогда казалось, вызывать интерес своего наблюдателя. Корчить мимические рожицы, тренируя на всякий случай выражения удивления, печали, уверенности…

Как же мне потом пригодится этот неожиданный и странный опыт управления своими эмоциями и внешностью!

Как это будет ценно для меня: уметь, во что бы то ни стало, сохранять спокойствие или внимание, скрывать печаль и разочарование, подавлять внезапный страх и обиду. Сохранять лицо и держать спинку (хотя со спинкой в реальности не повезло совсем: школьный сколиоз и автоавария завершили чудовищную картину красоты в пару к исковерканному носу)!

Научиться справляться со своей ролью здесь и сейчас.

Понятно без лишних слов, чем лучше мы справляемся со своей ролью, тем меньше тычков и затрещин мы получаем.

Этот был первый опыт владения собой и своими эмоциями.

Такой маленький детский театр, который научил меня, еще маленькую, играть свою роль. Играть свою главную роль, не участвовать в массовке, не предавать, не врать, не завидовать.

И играть. Играть изо всех сил. Насколько хватит сил, играть в «счастливого», «уверенного», «успешного», «любимого».

Ни в коем случае не показывать свое одиночество, слабость, потребность во внимании и защите.

О, если бы я тогда знала, куда заведет меня выбранный мной пусть бескомпромиссных и решительных поступков, спрятанных за маской сильной и уверенной девушки!

Если бы я тогда знала, сколько горьких слез обиды и разочарования высохнут на моей подушке.

Понимание придет много позже. Даже слишком поздно, чтобы иметь возможность что-то изменить или, как сейчас принято, нажать на клавиатуре Cntl Z/ шаг назад/ стереть…

Но я, все равно, благодарна той неожиданной встрече.

Я рада тому милому и отзывчивому человечку, который подарил мне частичку себя, своего внимания и своей заботы.

Который научил меня прислушиваться к себе самой, понимать себя, беречь себя изнутри.

Спасибо тебе, добрая, сегодня уже безымянная, старшая сестра моего детства.

Это был мой ПЕРВЫЙ шаг вперед. К себе самой.

ПИСЬМО

Со мной всегда было что-то не то.

Мой не заросший родничок регулярно давал о себе знать. И не только в детстве, но и потом, и очень-очень потом, и даже сейчас, когда я печатаю эти слова.

Я всегда умудрялась попадать в неожиданные, порой курьезные ситуации.

Меня редко отпускали гулять. Вообще редко. Я должна была сидеть дома и быть интеллигентным ребенком вместо того, чтобы со всяким быдлом гонять по улице без толку.

Тогда вся страна так гоняла по улице.

Только спустя лет 30 появится тенденция занимать ребенка с утра до вечера во всех мыслимых и немыслимых кружках, секциях и активностях.

Так вот: меня гулять не пускали. Вот не помню точно, почему. Просто так. Я была ребенком запретов.

Помню, что мама готовила на кухне. Я должна была сидеть в комнате и, наверное, что-то там делать. Но мне очень-очень-очень хотелось на улицу. Я и так всегда была одна. А на улице в компании детей я не чувствовала своего одиночества.

Я периодически выходила из комнаты, подходила к маме и делала такие финты своим передвижением, будто хотела расслабить ее контроль надо мной.

Дать ей предположение, что я не отлыниваю от данного мне дела в комнате, я просто передвигаюсь по надобности: на кухню, в туалет.

Всё, больше ходить было некуда. Ходила по кругу.

А в туалете у нас было маленькое под самым потолком окно, которое на три четверти было застеклено. То есть можно было залезть на ванну, схватиться за стекло на окне, подтянуться и, о чудо, увидеть, как играют во дворе девчонки, как им весело. То есть тоже немного с ними погулять, только со стороны.

Делать это можно было недолго, чтобы, мама ни в коем случае не заподозрила и не раскрыла причину, почему меня нет на «моем рабочем месте».

Что могу сказать: раза три мне точно удалось «погулять с девочками». И я уже собиралась «домой» со своей нестандартной прогулки.

И вдруг случилось страшное: стекло не выдержало моего веса и треснуло.

Сказать по-правде, я сама не сразу поняла, что случилось. Видимо, мой детский мозг еще не умел так быстро перестраиваться и включаться в реальные события.

Может, вся деятельность моего мозга была направлена на то, чтобы подтягиваться на руках. Может, я была всецело поглощена действием детей на улице и совершенно отвлечена от своей настоящей реальности.

Как бы то ни было: я летела вниз.

Как я сейчас понимаю, летела я довольно долго.

Знаешь, есть такой прием в современном кинематографе: замедленная съемка. То есть съемка нормальная, только потом при монтаже замедляют скорость.

Всё происходило одновременно: стекло размножилось на неопределенное количество деталей и перестало «держать» мои руки, руки без дела внезапно взлетели вверх, окно стало быстро «отъезжать» от меня и стал «приезжать» потолок.

При этом мысли внезапно разом и начисто вылетели из головы. Я так думаю, они продолжили «гулять с девочками»

Всё прервалось моим входом в воду, которая была на четверть набрана в ванну: вот вопрос, зачем там была набрана вода? Воду, наверное, отключали, поэтому и был сделан неприкосновенный запас воды в ванной.

В общем, три четверти воды в ванне вышли из берегов, подтвердили закон Архимеда, закон притяжения и скорость свободного падения, и смягчили мое приземление.

Страшно даже подумать, что со мной было бы, если бы не эти три четверти ванны воды.

Позвоночника бы точно не было.

И головы бы точно не было.

И меня бы точно не было.

Но я осталась, потому что кому-то надо было встретиться с моей мамой, которая прибежала на грохот в ванной комнате.

Когда вернулись с прогулки мои мысли, они были все об одном: «что делать вообще? Она меня сейчас убьет».

На ее вопрос: что ты тут делаешь? Почему ты в ванне?

Я пыталась как-то вяло ответить, что нечего не делаю, оно всё само.

Не могла же я ей открыто рассказать, что на самом деле я жестко нарушаю ее запрет на прогулки с девочками из окна в туалете.

Но мама сразу поняла, что я висела на окне и подсматривала за детьми на улице.

Почему-то она не стала педалировать ситуацию и усугублять разбор полетов.

Возможно, где-то в тайных уголках своей души она поняла, что переборщила с воспитанием и запретами.

А мне не было страшно от ее ругани и криков. Я сама до чертиков испугалась. Мне было очень страшно и очень больно: видимо, не все удары моего детского и не тяжелого тела погасила вода.

А ведь всего этого можно было избежать, просто отпустив ребенка гулять. Пусть ненадолго. Пусть с условием, не уходить со двора. Пусть еще с какими-то ограничениями. Но услышать и отпустить. УСЛЫШАТЬ СВОЕГО РЕБЕНКА.

Услышать меня в ее планы никогда не входило и входить не будет.

Но именно в тот день я впервые поняла, что все-таки я не одна.

У меня есть защитник.

Возможно, он не будет защищать меня от «входа в проблему», но он точно будет защищать меня от последствий «выхода из проблемы».

Возможно, это и был мой далекий луч.

Он остался со мной. Как и мой незаросший родничок.

Я точно знала, что там, за окном, далеко есть тот, кто за мной наблюдает и помогает.

Скажешь, что это мои детские придумки и фантазии?

А кто тогда меня спас?

ПИСЬМО

Меня надо было занять. Девочка из интеллигентной, хоть и рабочей семьи должна быть разносторонне образованной. А лучше показательно образованной. Вот прям в точку. Лучше и не скажешь.

Снова состоялся ИХ семейный совет, куда меня следует отдать для развития. Именно отдать, а не спросить, чем хочет заниматься ребенок.

На спорт, танцы и хореографию меня отдавать было нельзя – плохая наследственность, об этом я напишу потом для сохранения временной последовательности событий.

Было принято решение отдать меня в музыкальную школу на класс аккордеона.

Почему аккордеона? Вот вообще не знаю. Помню, меня вызвали из комнаты, и мама сказала, что ей очень нравится аккордеон, он так красиво звучит, так мелодично. Я буду играть гостям на их вечеринках и праздниках.

Судя по маминым словам, именно я об этом очень мечтала. Или должна была мечтать.

О том, что шестилетнего ребенка посадят в нарушение всех норм и правил за тяжелый инструмент, что осанка будет испорчена, что ноги и спина будут болеть еще со средней школы, это никого не интересовало. У табуретки иногда раскачиваются и ломаются ножки, это не страшно. Она же табуретка. Ее не жалко.

Но решение было принято, меня повезли в музыкальную школу.

С этой музыкальной школой я буду связана долгие 9 лет: с этим педагогическим коллективом, с этим директором, учителями и многими родителями.

Я буду хорошей ученицей: мне настолько легко давалась музыкальная грамота, что даже спустя много-много лет я продолжаю слышать интервалы и гармонии, записывать мелодии на слух.

Как-то недавно (то есть спустя 30 лет) обсуждали с моими одноклассницами годы, проведенные в музыкальной школе: они наперебой продолжали утверждать, что музыка, это самое непреодолимое, что им встречалось в жизни.

Вот так вот получается: что мне было легче-легкого, то другим – огромная сложность.

Вообще в школах меня очень любили, а я любила школы. Общеобразовательную и музыкальную. Там я могла показать свои умения, способности. Там ко мне прислушивались и меня ценили, не ставили в угол и не отправляли в темную комнату.

В школах я была нужна. Это было главное для меня.

Маму это бесило, мама даже не старалась скрывать свою ревность: дома ты чудовище, а в школе все без ума от тебя.

Невозможный ребенок и невозможная наследственность.

Как выяснилось много позже, в том числе на моих детях, все-таки у меня была очень хорошая наследственность, как сейчас принято оценивать уровень iq: стихи, ноты, формулы, правила и повышенной сложности задачи давались мне без особого труда. И мои детям тоже.

В этом плане меня всегда сравнивали с моим сводным братом: он с трудом закончил восьмилетку. И да, это задевало родителей: приемная дочь была умнее их любимого родного сына.

Значит, с ней должно было быть что-то нет так в другом.

На поиски этого другого ушло очень много лет и усилий.

Но моим родителям не повезло найти во мне изъян, не получалось: я старалась изо всех сил быть хорошей и удобной. Всем и всегда.

Пока меня не накрыло. Спустя 40 с лишним лет.

Музыкальная школа была в другом районе, нужно было ездить на двух автобусах. Мне выдавали монетки строго на дорогу туда и обратно. Других денег у меня не водилось. Редкие копеечки, найденные на улице, я собирала в копилку, из которой старший брат выклянчивал деньги на сигареты.

Мама знала об этом, но не запрещала ему, скорее поощряла его коммерческую жилку.

Однажды по дороге из музыкалки около длинного барака на Фестивальной улице я нашла целую гору монет.

Брела по улице домой после занятий, «смотрела под ноги» и увидела это: добрая горсть монет разной ценности от рубля до десятюнчика вмерзли в наледь зимней дороги.

Я даже сейчас вижу перед собой это настолько явно, будто не прошло почти полувека с того дня.

Я отковыряла пальцем все монетки с дорожной наледи, сложила их в карман и радостная и спокойная пошла дальше домой.

Это было очень круто, ТАКИЕ деньги найти. Я была очень горда собой.

Рано радовалась.

Деньги в моем кармане нашли. Вообще, странно, конечно, как мне сегодня это все видится.

Чтобы найти деньги в кармане пальто, надо специально вывернуть эти карманы. В том смысле, что нужно намеренно проверять карманы и желательно ежедневно.

Вот ты каждый день выворачиваешь карманы пальто своего ребенка?

Я, например, могу раз в год перед чисткой или стиркой одежды в конце сезона это сделать.

Но заранее я обязательно попрошу детей свои карманы проверить самостоятельно. Наверное, потому, что у меня была хорошая школа. Которая меня научила ни в коем случае по чужим карманам не шарить. Не дай бог, найти там что-то провокационное.

Мои карманы были обследованы немедленно. Деньги были найдены.

Я даже не сразу поняла, за что меня вызвали на общественную порку, я успела забыть про свое богатство.

Дальше была порка шлангом от стиральной машины с жестокими обвинениями, что я воровка, я украла деньги. Меня нужно раз и навсегда наказать, чтобы мне неповадно было.

Было очень больно. Не только от побоев. Но и от того, что в действительности, я ничего не украла, я не сделала ничего плохого.

Снова вернулось это странное чувство, будто ты собака – все видишь, все понимаешь, но почему-то не можешь сказать так, чтобы тебя услышали. Будто между тобой и ними есть совершенно прозрачная, но бронированная стена, которая не пропускает ни единого звука, ни единой эмоции, ни единого движения. Я им кричу, размахиваю руками, у меня текут слезы, сбивается дыхание, но все бессмысленно. Они не слышат.

Если быть точной – они не хотят слышать, им не надо меня услышать и понять.

Им надо себе в очередной раз показать, утвердить и отпечатать на моей заднице одно простую и жесткую вещь: чужая генетика обязательно преступна, порочна, низменна и требует незамедлительного и жестокого порицания и порки. И чем жестче процедура наказания, тем легче и лучше им – им достался тяжелый крест, им достался чужой порочный ребенок, которого нужно жестко и постоянно воспитывать. И ни в коем случае не надо поддаваться на уговоры и слова ребенка: все алкоголики твердят, что они не зависимы. Вот и этот порочный и неуправляемый ребенок тоже может говорить, что угодно.

Ярлык был приклеен навсегда.

Только спустя годы, когда я разменяла уже 6й десяток, пришло печальное и жестокое разочарование: никто и никогда меня не воспитывал, не давал мне знаний и навыков.

Они пытались меня просто заткнуть, убрать, отодвинуть, чтобы я ни в коем случае им не мешала.

Поэтому любые мои поступки встречались в штыки, мои эмоции обесценивались, мои слова улетали в пустоту.

Я не крала. Я нашла на улице. Я пыталась маме и папе это объяснить перед тем, как меня начали бить. И пыталась объяснить, когда меня били: отец зажал меня между колен, а мама стояла в дверях кухни, сложив руки крестом и молча смотрела, как отец жестоко учит меня «не воровать».

Они били меня оба: отец физически и больно, мать морально и еще больнее.

Она смотрела на все это совершенно спокойно, без эмоций. Она стояла, прислонившись к кухонному косяку и смотрела, как отец меня избивал со словами: «Не ори! Еще на хватало, чтобы соседи услышали, что у нас тут творится».

То есть они осознавали, что делают плохое. Но делали.

А что осознавали соседи за стеной с идеальной слышимостью? У них тоже были дети. Но их детей НИКОГДА не били. Вообще. Я не помню такого.

Я кричала «мама, мама». Но помогать мама мне не собиралась: чужой ребенок оказалась воровкой, за такой поступок надо было очень, очень жестоко наказать. Нужно было в буквальном смысле выбить из маленького человека даже мысли о воровстве.

Наконец-то они нашли во мне очень плохой изъян, который раз и навсегда дает им возможность реабилитироваться. Просто им попался плохой ребенок, от которого нет возможности избавиться.

В свою защиту я отвела их на «место находки денег»: никаких следов и других монет в этом месте больше не нашли. Мои оправдания остались неподтвержденными, а значит, я точно украла.

Наказание я уже получила, извиняться и поддерживать меня никто не собирался: с чего бы это? Перед ней и извиняться? Да кто она такая?

Спустя очень много лет, когда социальные сети прочно вошли в нашу жизнь, я наткнулась на просторах Интернета на фотографию это барака и этого участка дороги, где нашла деньги.

Не поверишь, я храню это фото на десктопе своего компьютера до сих пор.

Много позже я всегда старалась выслушать своих детей, даже, если понимала, что есть повод для наказания, старалась вовремя остановиться на словесных обсуждения и объяснениях.

Вот прям силой воли остановиться, заставить себя сделать паузу, поставить себя на мое место в том далеком детстве, когда из двух участников только один взрослый и только он может быть понимающим и любящим.

Старалась остаться тем единственным человеком, на которого можно положиться в горе и в радости, не отворачиваться от тех, кому больше НЕГДЕ ждать помощи и совета.

Я старалась быть мамой. Я знала, как больно, когда ее нет.

Потому что в моей жизни был такой урок, когда мама не помогла и не остановила жестокое наказание.

ПИСЬМО

Гулять в чужом дворе мне было запрещено.

Я наверняка не знаю, почему: чтобы не бегать в поисках ребенка по дворам, чтобы я не слушала чужих сплетен, чтобы контролировать круг моих дворовых друзей.

Если бы они знали, что у меня не было друзей.

Были дети из соседней квартиры, из соседнего подъезда, дети родительских приятелей.

Моих друзей не было. Мне нельзя было дружить. Точнее, со мной нельзя было дружить, это пресекалось. Дружба или общение должно быть только с теми, кого одобрят родители. А они никого не одобряли.

Вообще, за всю свою жизнь тезис о том, что мои родители из-за меня постоянно волнуются и нервничают – стал просто их навязчивой идеей.

Будто это я им себя навязала и заставила взять к себе.

Взять так, чтобы не было возможности потом меня вернуть. Ну, серьезно, не будут же они возвращать ребенка, которого незаконно выкрали из роддома?

Но больше всего мне было ЗАПРЕЩЕНО ходить в гости.

Есть смысл объяснять, что детям любого возраста больше всего хочется в буквальном смысле «таскаться по гостям, смотреть, как живут и едят в другой семье. Какие есть у друга игрушки и разные другие ништяки и плюшки»?

Не могу сказать, что запретный плод был сладок: я слушалась родителей. Не разрешали – не ходила.

Было обидно и завидно, когда все гурьбой уходили в гости, а потом шумно и эмоционально обсуждали совместные игры или игрушки.

Но я понимала: если нарушу запрет, и об этом узнают, будет порка: за непослушание и запретный поступок.

Зачем мне быть наказанной?

Лучше не нарываться и пойти домой.

И, кстати, дети редко звали меня с собой. Они, безусловно, знали, что мне запрещено. Они знали, что меня накажут. Поэтому меня не звали, или просто говорили, что уходят.

И я оставалась во дворе одна. Вот такое вот ощущение: еще минуту назад мы играли в салочки, резиночку, куклы, магазин, болтали.

А потом бац – я стою одна в тишине, будто в замедленной съемке: вроде бы все осталось на месте, но нет звука, разговоров, движений.

Все вдруг замирает кругом, воздух становится похожим на плотное прозрачное одеяло, которое окутывает все вокруг и не позволяет двигаться.

И дыхание мое, кажется, тоже замирает. И отмирать не собирается. Будто я со своим дыханием, слухом, запахами тоже ушла с ребятами в другой двор или в гости.

Будто я ушла и уже играю с ними, а тело мое осталось.

А вокруг продолжают стоять дома, грудиться вокруг домов старые сараи с проваленными крышами, земляные дорожки и редкие островки травы.

И никого вокруг, только я и мое уединение после ухода друзей.

Вот так постою-постою, дождусь возвращения своего тела к своей голове, и иду домой.

А там я тоже буду одна. Одна в этом огромном ватном одеяле.

Вообще этот формат одиночества станет позже моим единственным форматом уединения, когда я могу прореветься, подумать, пережить обиду и боль.

Когда вокруг тишина, темнота, пустота.

И только я одна.

Потому что с самого раннего своего ощущения жизни я поняла: себя поддержать, услышать, выговориться, помочь могу только я сама.

Другим просто нет до меня дела.

И все-таки я ходила и в чужой двор, и в гости. Иногда.

И об этом становилось известно мои родителям с неизменными санкциями. Мне понадобилось некоторое время, чтобы научиться качественно скрывать от них свои чувства и поступки. Чтобы этому научиться, нужно было время и ряд ошибочных и наивных действий.

И да, подружки оповещали моих родителей всегда.

Сдается мне, их за это как-то особенно поощряли.

Или платили.

Нет, не деньгами. Дождаться от моих родителей денег или иного материального вознаграждения – это из области фантастики. Они и себя кормить всю жизнь жалели и на себе экономили.

Возможно, тщеславие и стервозная натура моих будто бы подружек проявлялась уже в таком юном и вроде незапятнанном возрасте.

Однажды, не помню в подробностях, как, меня занесло в гости к однокласснице с соседней улицы, которая гуляла у нашего дома.

Пошли ко мне на минуточку, мы быстро. Сразу вернемся.

И мы пошли.

Я не знала, что в их семье было так много детей.

Я жила фактически одна.

А тут было человек 5 или 6 детей. И еще взрослые.

Они все сидели на кухне за столом и собирались ужинать.

С порога, увидев все это, я поняла, что надо сваливать и, как можно, быстрее.

Если родителям доложат, что я в гостях еще и ела… – не миновать беды.

Но мне, почему-то, очень хотелось туда.

Мозгами я не понимала, в чем дело. Но меня реально к ним всем потянуло.

Я скинула верхнюю одежду и зашла на кухню.

Ладочка, девочка, иди сюда. Не стесняйся, садись.

Садись, Ладочка….

И в то же время моя подружка: мамочка, мы же пойдем сейчас.

Мамочка, спасибо.

Мамочка, я не долго.

Я сидела на табуретке в переполненной людьми кухне, которые с трудом помещались за столом.

В моей голове шумели и кружились непонятные мне мысли и ощущения: я никогда-никогда в своей жизни не слышала, чтобы со мной так говорили, откуда они меня знали?

Я никогда не слышала, чтобы в семье называли друг друга такими ласковыми словами.

В голове как-то странно шумело, злополучное ватное одеяло каким-то непонятным образом через уши пролезло внутрь моей головы и заставило мысли мои замереть и перестать думать.

Я не понимала, а почему со мной не так? Почему со мной так не говорят? Почему у нас дома не так? Почему мы не так любим друг друга? Или почему мы НЕ ЛЮБИМ друг друга? Разве можно так общаться и так любить?

Я вернулась домой. Мама копалась на антресолях и в который раз безупречно укладывала и упаковывала на антресолях вещи.

В порыве новых чувств я сказала: мамочка, ….

На что получила ответ: как хорошо ты меня сейчас назвала.

Называй меня так всегда.

И продолжила укладывать вещи, стоя на табуретке. Для нее это оказался просто эпизод, и ничего больше.

Ей в голову даже не пришло: спуститься, подойти, обнять, поцеловать, сказать, как сильно она меня любит.

Ничего подобного.

Про то, что также надо обращаться ко мне, вопрос не стоял.

Правильные и хорошие вещи должна была делать только я.

Правильное и хорошее отношение ко мне не предусматривалось.

Мама была идеальной хозяйкой. Идеальнейшей. Она очень этим гордилась. Отец тоже всегда ставил мамину образцовую хозяйственность во главу угла не только в домашних стенах. Это было вроде постоянной мантры нашей семейной религии.

Но она не была моей мамой.

Это было самым важным для меня.

ПИСЬМО

Училась я очень хорошо. Настолько хорошо, что меня всегда ставили в пример не только в школе, но и во дворе, и вообще потом по жизни.

Не знаю, отчего, но мне совершенно не составляло труда понимать разные предметы от математики до физкультуры.

Скорее всего, это генетика, которая, как любила говорить моя мама, самое страшное, что может быть; самое страшное, с чем можно столкнуться в жизни.

Не лишним будет отметить, что я реально боялась принести домой плохую оценку: это был бы очень плохой поступок, а за плохой поступок следует серьезное наказание.

Настолько серьезное, что потом запрещалось ходить на физкультуру: еще не хватало, чтобы твои синяки увидели.

Более того, расстраивать родителей, быть источником их переживаний – это вообще запредельное нарушение правил. Они меня спасли, они дали мне возможность жить лучше детей, которые живут в детском доме, они не заслуживают моих капризов, моих непослушаний, моих эмоций.

Самое лучшее и верное, что я должна делать – беспрекословно слушаться, не перечить, есть, что дают, ничего никогда не просить.

За это меня, конечно, не похвалят. И даже не поцелуют, и даже не обнимут.

За это меня не будут ругать и не будут пороть. Это считалось за поощрение и похвалу: отсутствие наказания.

Но сейчас речь вообще о другом.

В моем детстве в обществе в целом не приветствовалась хорошая учеба и поведение.

В кругу всех моих сверстников это было, скорее, минусом, нежели плюсом.

Школьник, который хорошо учился, был либо подхалимом, либо любимчиком, либо зубрилой. И эти нелестные ярлыки доставались мне.

И сами по себе ярлыки – не самое страшное. Самое страшное то, что со мной переставали общаться, разговаривать, дружить.

То есть – объявляли бойкот.

Что может быть страшнее бойкота для ребенка, который и дома-то постоянно в тюрьме? Для меня школа – это место силы, где можно видеть глаза, разговаривать со сверстниками, обсуждать, играть, смеяться.

Да много чего можно делать. Все-равно что.

А тут бац – и бойкот. И за что? За то, что получила пятерку. Да еще не по одному предмету, а по всем и всегда.

А что я могла поделать? Мне реально хватало 10 минут дома, чтобы сделать математику, а потом русский, а потом все остальные предметы, включая музыкальные.

Я пыталась объяснять, рассказывать, доказывать только, чтобы меня не «исключали» из круга общения. Я не могла и в школе быть одна. Я должна была оставаться в компании. Я делала ради этого все.