Текст книги "Мастер-класс. Записки концертмейстера балета"

Урок закончился, начали делать реверанс, Катерина, ойкнув, как девочка, вскочила и присоединилась к классу, поклонившись педагогу и концертмейстеру.

Студенты разбрелись одеваться, Катя подошла к мавру.

С ним не сложилось: оказалось, что он под завязку загружен в театре, давно танцует. Она наговорила ему кучу заслуженных комплиментов, он строго принял, он привык.

Засим и разошлись…

…На следующем уроке все вернулось в свою колею: пришел традиционно полуголый преподаватель, девчонки, стайкой пролетая мимо рояля, чирикали и кивали, мальчики здоровались более подчеркнуто, а мавр, как водится, гордо проплыл, не здороваясь.

Отработали урок и под финал доскакали до больших прыжков. Прошли девочки свою диагональ, готовятся мальчики, и вдруг замечаю – иди-ка ты, а мавр и не собирается вставать в мужские группы, а пропускает их вперед, вознамерившись прыгать в одиночку! (Поясню: это на грани хамства, такие вещи позволяет или не позволяет педагог.)

Зыркнула на педагога – молчит. Девицы, увидев такие приготовления, побросали свою возню и замерли в предвкушении. Парни, поджав губы, собрались смотреть не так откровенно, а как бы между прочим; сидящие на полу «освобожденные» встали, чтобы было видно, никто не хотел пропустить шоу.

А мавр даже не взглянул на преподавателя стеклянными глазами, уже задышал, уже сжатой пружиной замер и мысленно уже летел в безбрежном пространстве – аккорд – прыжок – да как выдаст немыслимое сальто-мортале, спасибо, через голову не перекувырнулся, закрутив некий самодеятельный пируэт, на такое художество не только темп замедлить надобно, но и вообще – добавочную музычку, чтобы все вписалось, в общем, взлетел в облака сокол самоупоенно, а мне-то что? У меня регламент и первозданный темп, я, как играла, так с рельс и не свернула, когда он там крутился под потолком, у меня, извиняюсь, уже каденция и финал, и где там студент болтается во время моего заключительного «Пам-пам!» – меня не волнует, мой рабочий день закончен. И солист, с размаху врезавшись в тишину, задыхаясь от ярости, свалился кулем и вперился в рояль, раздувая ноздри, как бык на арене, но я этого уже не видела, и сдавленного хихиканья не слышала, потому как к тому времени уже зевнула, отвернулась и в задумчивости стала разглядывать желтый куст за окном: что-то ранняя нынче осень…

Визит к врачу

Как-то, одним снежным декабрьским днем, обессиленная борьбой с гриппами-простудами, я побрела к врачу – ну совсем прижало. В местной не принимали, поехала искать другую клинику. Нашла, повезло, тут же взяли, к тому же ассистентом, как оказалось, работала моя давняя русская подруга.

Врач попался медлительный пухленький ровесник, итальянец по происхождению. Поставил диагноз, выписал лекарства, все чинно. Проинструктировал, как принимать первое лекарство, занудно приступил ко второму:

– А эта таблетка значительно снижает реакцию, затормаживает, за рулем тяжело. Вы работаете?

– Да.

– Вам нужно быстро реагировать на работе?

– Да.

– Кем вы работаете?

– Концертмейстер балета.

Тут надо сразу пояснить: «балет» по-английски произносится «бэлэй». «Бэлэй пианист». А есть другое слово – «бэлэй» – живот, «бэлей дэнс» – танец живота, очень популярное развлечение мужчин в вечерних заведениях, часто эти же танцовщицы работают стриптизершами. Разницу в ударениях я знала, но танец живота настолько не из моей жизни, плюс температура, что я даже не дернулась на смену ударения (в конце концов, он носитель языка, ему виднее), и с этого момента диалог у нас пошел в разных плоскостях – доктор рванул в стриптиз, а я осталась у рояля…

Я этого и не заметила – подруга потом сказала. И когда он вопрошал «стрип-дэнс?», эта приставка была столь короткой, как скрип, и голос он понизил до невозможности (а чего орать-то?), что я не обратила на нее внимания.

Итак, возвращаемся:

– Кем вы работаете?

– Бэлэй пианист.

– Бэлей? – Брови взлетают и замирают наверху.

– Да.

Делает большой шаг назад:

– Бэ-лэй?!

– Да.

– Бэлей? Дэне?! Вы – танцовщица?!

– Не совсем: бэлэй, но не дэнс. Я из этой области, но не танцую – играю.

Осторожным шепотом:

– ХХХ-дэнс?

Вижу одно: где-то буксует, но в чем проблема – неясно. Голова у меня разламывается, хочется уже лечь, и какая ему-то разница, что я делаю? Что, таблетка эта по-разному действует на пианистов и танцоров? Чтобы отвязаться и сократить разговор отвечаю:

– Да, что-то в этом роде.

С интересом:

– Это у вас хобби?

Мрачно, но с достоинством:

– Нет, я профессионал.

– А-а… – произносит он как-то неадекватно. – Ну тогда все равно… Вам же не нужна скорость реакции на работе?

– Как это не нужна, – обижаюсь я, – очень даже нужна, я же не для себя играю, а все время слежу за аудиторией. Если бы я была сама по себе, тогда да, а так – нет. Если я не буду держать темп или засну, что остальным-то делать?

Ненадолго зависает.

– А вы каждый день работаете?

– Да.

– Утром или вечером?!

– Весь день.

– Но не с утра же до вечера?!

– Утром немного, потом вечером немного, по-разному.

– А что, и утром, и вечером тот же вид работы?

Начинаю сердиться: ну вот какая разница? Я вообще-то утром – в колледже, вечером – в школе, но это вряд ли его может интересовать? Хочется огрызнуться, но американцы обычно идут по трафарету: вот надо ему лично найти лучшее место для принятия таблетки и посоветовать пациенту, и тут хоть умри, сопротивление бесполезно, с колеи не сойдет. Поэтому приходится терпеливо объясняться:

– Нет, работа немного разная, но по сути одно и то же, – поднимаю на него опухший глаз – нет, определенно я произвожу на него какое-то феерическое впечатление, и для закрепления успеха добавляю: – И еще я езжу по домам частным образом. (Это, конечно же, о частных учениках, он же сам сказал – водить опасно, вот я и рапортую ему о своих разъездах.)

– Ну тогда… ну тогда… Вам нужно принимать эту таблетку на ночь, но не на ночь поздно вечером, а совсем на ночь. В смысле когда совсем на ночь, спать идете когда, уже точно спать – совсем.

Та-ак… Смотрю на него долгим взглядом психиатра. Зря я все-таки без рекомендации к доктору пошла. Надо было разузнать о нем что-нибудь… Пойду, у подруги поспрашиваю. Хотя и он тоже прав – сама не знаю, когда спать пойду: вроде иду уже, а зацеплюсь за компьютер, так и просижу пару часов, потом пойду, увижу шитье, пошью маленько, потом дальше иду.

– Я поняла, доктор. Я поставлю пузырек рядом с подушкой, спасибо большое.

Он обрадовался, отдал мне, наконец, рецепт, я откланялась. У двери ждала подруга, и мы пошли к регистратуре заполнять бумаги, но доктор не отправился восвояси, а прочно засеменил за нами, так что рассказать ей я ничего не смогла.

Когда подошли, мне в окошке выдали бланки, подруга с доктором стояли в двух метрах, и, как только я углубилась в бумаги, он зашептал ей на ухо:

– Слушай, а кто она?

Подруга, ее хлебом не корми, дай подурачиться, а тут дичь сама в руки идет, как шуманет на весь коридор:

– Ага, интересуемся?!

Он подскакивает, машет руками, мол, я, может, просто неправильно понял, просто уточнить!

Я, не отрываясь от бумаг, через плечо бросаю ей по-русски:

– Он у вас с приветом.

– Да ладно, до сих пор был нормальный.

С плотоядной улыбкой поворачивается к нему:

– Что вас конкретно интересует?

Ему деваться уже некуда:

– Где она работает?

– Бэлэ́й.

– Бэлэ́й?! (Форте.)

– Бэлэ́й.

– Бе-лэ́й?! (Фортиссимо.)

– Ну да.

Радостно:

– Значит, она танцует в бэлэ́й?!

– Нет!

– Как?!

– Она – бэлэй-пианист.

С возвращающимся ужасом:

– А на чем она играет? На синтезаторе?

– А она на чем хошь играет – на пианино, на скрипке, на баяне, на дудке, много чего, она еще и поет! – Подруга делает в мою сторону широкий жест, я поднимаю свое опухшее гриппозно-гайморитное лицо, она, вздрогнув, машет, мол, пиши, пиши дальше, не пугай людей.

Он:

– Это что, типа фокусы?

– Какие фокусы? Видите – серьезный человек, просто болеет.

– А это типа ремень через плечо? Или как?

– Что как? Какой ремень, зачем?

– Ну как инструмент к ней крепится, когда она танцует?

Я бросаю ручку, и мы обе, не мигая, смотрим на него.

Подруга медленно:

– Вы что, имеете в виду, что она танцует и играет одновременно?

– Да.

– И как вы себе это представляете?

Неуверенно:

– Ну… танцует бэлэй, через плечо синтезатор, и она себе музыку играет.

– Ага, в пачке! – вставляюсь я радостно.

– Вы когда-нибудь видели бэлэй?

– Да, – обиделся он.

– Ну и где вы видели, чтобы танцоры играли?!

– Ну я поэтому и удивился, как это – пианист в балете?

– Она (жест в мою сторону) – играет. – Подруга правой рукой лупит три аккорда по воображаемой клавиатуре, в левой у нее большая стопка бумаг. – А танцоры – (показывает на доктора) – танцуют. – Правая рука имитирует крыло «Умирающего лебедя», но лебедь, правда, получается не умирающий, а вполне себе буйный. Доктор, застыв, смотрит на нее. Она повторяет:

– Она – играет («бьет» по роялю), а они – танцуют (опять вздымающийся правым крылом лебедь, встает на цыпочки и движется влево). Это все – отдельно! Музыка – отдельно, танец – отдельно. Но вместе.

Регистратор уже давно встала и смотрит на них в окошко.

Но даже после таких па на лице доктора не дрогнул ни один мускул, его эмоциональный резерв на сегодня был исчерпан.

Подруга:

– Ну что, опять непонятно?

– Понятно. Только я думал, что в балете танцуют под оркестр.

– Правильно! А когда оркестр не может – она играет!

– На всех этих инструментах?

– Нет. На рояле.

– Понял.

– На каждую репетицию оркестров не напасешься, поэтому играют на пианино.

– А-а, – протянул он, а когда я ушла – рванул рассказывать ей о первоначальном варианте со стриптизом.

У этой истории есть небольшой эпилог.

Продержав меня в аптеке, наконец, объявили, что лекарство не дадут – какие-то проблемы со страховкой. Стали звонить доктору. Время идет. Я помираю. Звонит подруга:

– Сидишь?

– Сижу.

– Чего там у тебя?

– Не знаю, не дают.

– Жди, доктор разговаривает, я перезвоню.

Звонит опять:

– Не дают. Возвращайся сюда.

– Зачем?

– Иди, доктор передал тебе лекарство.

Приплетаюсь. Выходит с пакетиком:

– На, пока они там разберутся – помереть можно.

– Спасибо. Сколько я должна и кому?

– Никому нисколько. У нас запас есть.

– Не, я так не могу, сколько это стоит?

– Не возьмет.

– Иди еще раз спроси.

– Спрашивала уже. – Смеется. – Говорит – пусть она лучше мне станцует!

– Нахал!.. В каком жанре?

Что французу здорово, китайцу смерть

Гамбит

Это было давным-давно, в мой первый год в Америке. Тогда я, новичок во всем и прежде всего в эмигрантской жизни, ходила на курсы английского, на которых учились люди из разных стран. Эти люди, этот Вавилон, и были основное мое окружение, пока не было ни друзей, ни работы. Ощущение того, что есть в городе хоть одно место, где тебя знают, ждут и рады тебе, очень поддерживало и помогало привыкнуть к новой жизни. К моменту той забавной истории, которую я хочу рассказать, наша учебная группа четко поделилась на две части: противная сторона – несколько молодых китаянок, звуконемой мексиканец и три японки. Наша сторона – имела неофициальное гордое название «Западноевропейский блок», в него входили венгр, француз, мы с русской приятельницей, мексиканка, годящаяся нам в матери, холостой китаец и тибетец.

На всякий случай поясню: в одном помещении китайцы и тибетцы находиться не могут, вспыхнет пожар, кто-то должен уйти. Когда рот открывали китаянки, нужно было все бросать и смотреть на тибетца: он опускал голову, его взгляд наливался такой черной густотой ненависти, что становилось не по себе. Он, не мигая, исподлобья смотрел на ораторшу (а вещали они только об одном – о величии достижениий современного Китая) и, поймав момент, выстреливал короткой разрушительной фразой, превращая речь выступающей в груду мусора.

Из-за стола тут же взлетали, клокоча, как стайка неврастеничных перепелок, остальные китаянки, махали руками, переходя на визг, но Нджи не менял позы. Он вообще никогда не снисходил до ответа на их прямое обращение. Иногда, занимаясь своим заданием, он что-то произносил себе под нос, а на другом конце класса вертикальным взлетом взмывали под потолок китаянки, захлебываясь от гнева. В их сторону он, разумеется, головы не поворачивал.

Он вообще был довольно необычный. Поначалу напоминал точную копию изваяния Будды – такой же каменный и бесстрастный. Но постепенно, с появлением нашей компании, он оттаивал. Разговорчивее не стал, но потеплел. На вид ему было лет эдак двадцать пять – сорок пять, поди пойми. Молчаливый, коренастый, невысокий. Мы, ученики и молодая училка, сидели за одним длинным столом; когда шел учебный диалог, Нджи переводил взгляд с одного на другого, не поворачивая головы. Переносить этот взгляд на себе было непросто. Он был очень необычный, этот тибетец.

Позже выяснилось, что он монах-расстрига. Когда было крупнейшее восстание и расстрел монахов, он, хоть уже вышел из монашества, но пошел со всеми, затем бежал с друзьями в Индию. Во время перехода через горы в живых осталось четверо, он в том числе. Как-то училка спросила, из какого он монастыря, Нджи ответил. Я не поняла ответа, но реакция китаянок была ошеломляющая: они вытаращились на него с почтительным ужасом и с тех пор перестали верещать и визжать в его присутствии и вообще здорово поутихли.

Я заметила, что на венгра ответ тоже произвел сильное впечатление, поэтому, улучив момент, подвалила к нему под бочок. Тот долго шепотом объяснял, вворачивая венгерские слова, когда не хватало английских. Единственное, что я поняла, что этот монастырь – какая-то совершенная запредельность, каста в касте, что тамошние монахи могут ходить по стенам и вообще делать ужас что. И я стала плотоядно присматриваться к монаху, очень хотелось попросить его сделать что-нибудь эдакое, ну по стене пройтись, например.

Венгр был счастливый молодожен, недавно приехавший из Европы в распростертые объятия новой семьи венгерских эмигрантов, они в нем души не чаяли. Был он беспечный и заводной, и именно с его появления и началось разделение нашей группы на два клана, до него мы сидели сосредоточенные и серьезные: чинные японки с прямыми спинами, напряженные боеготовные китаянки, не реагирующие ни на какие шутки никогда, мексиканец, приходивший в класс с единственной целью – поспать, потому что на эти курсы его отпускали с работы.

Мексиканка – мать четверых взрослых сыновей, старший из которых был ей почти ровесником. Жизнь ее была вечное путешествие между сыновьями. Как-то на вопрос «Какое у вас хобби?» ответила: ездить по городам и определять, какая пицца в городе самая вкусная. Ответ произвел на меня неизгладимое впечатление. Вот бывают же хобби!

Мексиканка сначала сидела сама по себе, но потом, смекнув, что на галерке идет бурная жизнь, а мы с законопослушными лицами пытаемся превратить уроки в балаган, переползла к нам и хорошо вписалась в новую компанию. Иногда она служила щитом от училки, прикрывая нас, той неудобно было делать замечания пожилой женщине.

Последним появился француз. Он был хорош собой, буен и неполиткорректен. Он мог посреди урока внезапно что-нибудь спеть или залезть под стол, он был непредсказуем. Училка побаивалась его и, думаю, считала сумасшедшим. Его хобби была астрономия. У него дома была крупная подвижная собственноручно сделанная модель Солнечной системы, он постоянно просчитывал полеты каких-то метеоритов – ну что за хобби для француза? Француз, как и любой, совершенно всякий человек, тем более неамериканец, по мнению училки, должен был иметь одно хобби: бороться за права человека и арабов, в частности. Все ее тексты, пламенные беседы, подбор упражнений были на одну тему: она искренне пыталась поднять нас на борьбу с американским империализмом, цель которого – уничтожить арабский мир. Сама она, со своим бойфрендом-иранцем, ездила на все митинги протеста и демонстрации, которые проходили в пределах досягаемости.

В то же время она стойко пыталась исполнять свой высокий долг в деле Просвещения и Оцивилизовывания недоразвитых народов (нас в смысле). И тут-то наш клан отрывался по полной: мы, как бы с отвлеченными лицами, целенаправленно загоняли ее в угол, выводя на очередные ляпы. Мы отыгрывались за себя и «за того парня», точнее, «за ту китаянку», девицы не смели возражать Учителю, но в этом деле мы и за них, и за их многовековую культуру стояли горой. Ибо не фиг.

Например, знакомила она как-то нас с символом Мира – нарисовала на доске огромную эмблему «мерседеса», и давай вещать. Китаянки, высунув языки, старательно перерисовывали картинку в тетрадочки, а мы, переглянувшись, дали училке закончить свою версию о том, как американские хиппи выдумали пацифик, и венгр сначала тихонечко возразил, дескать, символ-то сочинили в Англии, не в Америке, а потом уже выдал и полную историю создания с подробностями, которые училке были неведомы. Она не сопротивлялась, со своим «Really?» и особенный шарм ситуации добавлял здоровый круг «мерседеса» за ее спиной. Потом поправили и его.

Другой пунктик у нее был – политкорректность. Она могла бесконечно рассказывать о том, как нужно вести себя в современном обществе. Например, что страшное оскорбление женщине – это дать понять, что вы замечаете, что у нее есть внешность и пол. Это немыслимо, это запрещено и так далее, и так далее, и тут, конечно, француз своими вопросами останавливал учебный процесс, доводя ее до тихой истерики и красных щек. Она сопротивлялась, дескать, в литературе, в песнях, в странах третьего мира это, возможно, еще присутствует, а также долго будет отражаться в искусстве, но в жизни, тем более здесь, это не-

¹ В самом деле? (Англ.) возможно и расценивается как оскорбление, поэтому будьте осторожны и никогда не делайте подобных ошибок, тем более имея в виду конкретную женщину.

Француз преданно и благодарно кивал и, когда уже успокоенная училка расслаблялась, спрашивал:

– То есть я правильно понял, что нельзя сказать Петре или при Петре, что она красивая?

Поднимался гвалт, училка выходила из берегов, объясняя и параллельно успокаивая Петру, чтобы та не обижалась и требовала публичных извинений от француза. Он их тут же охотно приносил, заверяя, что никакая она не красивая, а толстая, противная и еще cross-eyed.

– Что это – cross-eyed?

И добрые однокашники, немедленно на все лады вытянув шеи, радостно изображали косоглазие.

– Сам ты cross-eyed!

– Да, – кивал довольный француз, – а еще у нее одна нога короче другой!

Еще в нашей компании был молодой китаец. У него была заветная мечта – познакомиться с китайской девушкой. Вы удивитесь – в чем же проблема? Неужто китайских девушек мало? Много. Но китайцы у нас разные: те, из Китая, приехавшие учиться в университете, и эти, с американским гражданством. Университетским нельзя близко подходить к местным. Одноклассницы-китаянки не разговаривали с этим парнем, они вообще были очень зашоренные и опасливо поглядывали на бывшего соотечественника. Он сначала чувствовал себя неловко, но постепенно прижился под ласковым крылышком «Западноевропейского блока», и, что характерно, бывший монах не держал его за китайца.

Японки, как и китаянки, держались в связке, по отдельности я их не видела. Уже потом, закончив курсы, я узнала их поближе, но во время учебы они сливались в одно вежливо улыбающееся целое. Они деликатно кивали в ответ на абсолютно все, а в моменты нашего буйства начинали оживленно лопотать между собой на японском, чем только усиливали общий галдеж.

Кроме постоянных посетителей в нашем классе появлялись-исчезали эпизодические. О многих из одноклассников тех лет можно писать новеллы, истории эмигрантов неординарны, насыщенны, не похожи одна на другую, но так мы никогда не доберемся до финала. Впрочем, на одном персонаже я все-таки ненадолго остановлюсь.

История монаха

На занятиях мы все время делали сообщения о традициях или культуре своих стран, что очень интересно, потому что одно дело – прочесть об этом в книге и совсем другое – послушать, что рассказывает абориген. Каждый рассказ нес на себе печать собственного отношения и был окрашен нежной краской ностальгии.

Девушки чаще готовились обстоятельно – с фотографиями, плакатами, если дома было что-то, что можно принести-показать, обязательно приносили. Любили рассказывать о традиционной кухне, о легендах, о костюмах, об архитектуре, китаянки демонстрировали сложные прически, калейдоскоп сообщений был очень разнообразен. Я, чтобы избежать долгой речи на английском, который был слаб, устроила урок танцев и научила дружную братию танцевать кадриль. Доклады мужчин были короче, они брали не формой, а содержанием. Как-то тибетцу досталась тема – рассказать о традиционных свадьбах или форме брака. Его лаконичный рассказ произвел неизгладимое впечатление на аудиторию, и мы потом не раз к нему возвращались, пытаясь раздобыть новые детали.

Итак, Нджи доложил нам, что традиционная модель семьи, которая к нынешним временам давно уже отмерла, хотя в далеких горных селах, может, еще кое-где держится, – многомужие. Женщина выходит замуж за всех братьев семьи, переезжая в их дом. Если в доме есть маленькие братья, то они ждут поры совершеннолетия и тоже вступают с ней в брак. Невесту подбирают старшему, но под всех братьев. Чем больше в семье сыновей, тем привлекательнее для невест дом. Такая модель была удобна тем, что, оставляя наследство, не нужно делить хозяйство, и с годами оно, по идее, должно расти и шириться.

На этом Нджи закончил свою речь и просил задавать вопросы, если вдруг непонятно.

У китаянок к нему вопросов, разумеется, не было, а мы, переварив, точнее, не переварив услышанное, начали. Первым выступил француз:

– А как же решается проблема, когда кому спать с женой?

Нджи не понял вопроса. Ему на разные лады разъяснили, он удивился:

– Здесь нет никакой проблемы, это решается внутри семьи.

Француз обиделся:

– А другие что, ждут? Расписание, что ли?

– Это по-разному, может, и так, или, кого она позовет, тот и идет.

Девушки оживились.

– А если одного она все время не зовет и не зовет? – забеспокоился за далекого тибетского мужа француз.

– Значит, ему нужно постараться, чтобы заслужить ее внимание.

Француз присвистнул.

– А чьи, простите, считаются дети? – поднял руку венгр-молодожен.

– Как чьи? Всех. В некоторых селах считалось – старшего брата, он глава семьи.

– И тебе неинтересно знать, который из сыновей – твой?

– Все мои.

Мужская часть класса загудела.

– Это неважно, – невозмутимо продолжал Нджи, – эти дети принадлежат одному роду, и, если кто-то из отцов погибнет, другие будут кормить всех детей как своих, а для матери и так неважно, кто отец ее ребенка, она будет заботиться обо всех одинаково.

– А как насчет ревности? Братья не ревнуют, не ссорятся? – не унимался француз.

– Как они могут ревновать, если это их всех жена?

– Ну прям совсем?

– Совсем. Наверное.

– Ну вот тебе совсем-совсем радостно было бы смотреть, как брат идет с твоей женой в спальню?!

– Так это и его жена тоже.

– То есть тебе дела нет?

– Нет.

– У тебя сколько братьев?

– Нисколько. Я один.

– А если сосед косо посмотрит на твою жену, тебе тоже дела нет?

– Как это посмотрит?

– А вот так! – И француз изобразил вызывающий страстно-испепеляющий взгляд и помотал бровями.

– Нет. Сосед так не посмотрит. Его убить могут.

– А-а!!! – завопил класс, довольный, что ревность существует и в Тибете, и значит, если Шекспир покопался бы там повнимательнее, то все бы там нашлось. Все как у людей.

Но меня беспокоил другой вопрос:

– А что, если жене не захочется исполнять супружеские обязанности с каким-то из мужей?

– Как это не захочется? – удивился Нджи, ход европейской мысли опять ставил его в тупик. – Как не захочется? Это ее обязанность.

Девушки наперебой начали объяснять:

– А так вот и не захочется!

– Ну не нравится один, хоть режь!

– Ну не может она с ним идти, со всеми без проблем, а с этим – ну никак!

Француз и венгр в один голос, радостно:

– А это уже ее проблемы!

Девицы загалдели, начался базар стенка на стенку, который клубился бы еще долго, но смолк в одно мгновение, разбившись о тихий голос Нджи:

– Нет. Это как раз – его проблема. Его большая проблема.

Мы затихли. И он поведал нам грустную историю о том, что если случится, что одного мужа жена невзлюбит так, что превозмочь уже никак, то начинается черная полоса в жизни мужчины.

Сначала, когда неприязнь еще не озвучена официально, он просто будет стараться изо всех сил, чтобы заслужить ее расположение, но если и это не приводит к нужному результату, то в игру вступает последняя карта: к женщине на поклон приходит свекровь.

Она будет просить и обещать, лишь бы сыну было позволено остаться. Женщина, безгранично уважая возраст свекрови, может принять ее просьбу и оставить мужчину в доме.

В этом месте класс замер… Как изменился мир!

Тишину нарушил француз, как наименее сочувствующий тибетской модели семьи:

– И что будет, если она скажет «нет»?

– Тогда ему нужно уйти. Пути у него два – в монастырь или в наемные работники, жить при каком-то доме и работать за еду и кров.

Мы опять немножко пошумели. В разных концах земли заикали далекие свекрови. Мне определенно нравился тибетский вариант:

– Скажи, а мужчина может помогать женщине по дому или это считается только женской работой?

Он не понял вопроса. Но я не унималась и настойчиво пыталась выяснить – кто в доме моет посуду на такую прорву людей?

Оказалось, что домашние обязанности тибетской женщины мало отличались от европейских, исключалось только одно – женщина не могла работать на земле, сельскохозяйственные работы выполняли мужья.

– Ну а там, обед приготовить или посуду помыть мужчина может?

– Но он же занят делами вне дома.

– Хорошо, а если, предположим, снаружи все сделано, он может помыть посуду или подмести пол, или он не станет этого делать ни при каких обстоятельствах, как, например, у мусульман?

– A-а… конечно, может, почему нет? Если он освободился, то будет выполнять любую работу внутри дома, если нужна его помощь.

– Скажи, Нджи… – вдруг задумчиво подала голос училка, сидевшая среди учеников. – А как ты стал монахом?..

Он улыбнулся:

– Родители отдали меня в монастырь, когда я был подростком. Это большая честь для семьи, если кто-то из детей станет монахом. Обычно отдают девочек, но у меня нет сестер. Я один у моих родителей.

– А как быть остальным женщинам?

– Каким остальным?

– Ну тем, которые не выйдут замуж.

– Что значит не выйдут? Которые не хотят замуж – становятся монахинями.

– Нет, которые не хотят в монахини.

– Тогда идут замуж.

– Так на всех мужей не хватит!

– Как не хватит? Это женщин не хватает, мужчин всегда больше.

– О, а в Европе наоборот.

Нджи вздохнул – там хорошо, где нас нет.

– Как же быть тем, кому не хватит семей-братьев?

Он опять не понял, ему опять объясняли, наконец, он заулыбался:

– Вы хотите сказать, что какой-то женщине может не хватить мужчины?

– Да!

– Такого быть не может: если женщина хочет выйти замуж, она всегда найдет за кого, остаться одному – проблема мужская. Она может позвать одного из младших братьев, и они будут жить сами, но в деревнях, на земле, так не проживешь, нужно много мужей.

И мы опять возражали и опять много говорили…

Так проходили наши занятия-путешествия к далеким берегам. Студенты приносили диковинные вещи, хранящие память предков. Каждый бережно нес свой рассказ, как драгоценную воду в пригоршнях, боясь расплескать, пытаясь передать свое трепетное отношение к тому своему далекому непохожему, чего больше нигде не встретишь…

…а он потом все-таки сказал нам, почему вышел из монашества. При китаянках, видимо, не хотел и всегда уходил от ответа, хотя мы делали несколько заходов. Но как-то в малом кругу мы мусолили задание, и зашла речь о том, что, прежде чем вернуться в мир, монаху назначается испытательный срок: проверяют на прочность его решение. Если этот путь пройден, и отговорить не удается, то его без препятствий отпускают. Но на семью ложится тень позора.

– А почему ты все-таки решил уйти? – тихо спросили его в очередной раз.

Он замолчал. Нам стало неловко: вот пристали, бестактные, видно же, что не хочет говорить, все, больше не спросим. И вдруг:

– Я хотел быть с женщиной.

– С конкретной? Ты был влюблен?!

Он дернулся, взгляд стал черным:

– Нет. Этого не могло быть.

– А когда ты встретил свою жену?

– Гораздо позже, в Индии, мы работали в одном университете, а потом переехали сюда.

– А ты никогда не жалел о том, что сделал? – ляпнула я.

– Моим родителям было очень тяжело.

– Ты никогда не жалел?

Он медленно поднял глаза и посмотрел в упор:

– Нет. Нет ничего лучше, чем быть с женщиной.