Текст книги "Милкино счастье"

Лана Ланитова
Милкино счастье

 
Дрожи и кайся, афедрон,
Моля усердно о пощаде.
Нагою пышностью сражен,
Я утолю твои печали…
 
 
Алкаю узость твоих врат
И их пугливую стыдливость.
Ты криком страсти восхвали
Приапа дерзкую пытливость.
 

(Из вольных сочинений графа Анатолия Александровича Краевского[1]1
  Все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайно.


[Закрыть])

1885 г.

Чистенькое, небольшое оконце, треснутое по диагонали и проклеенное серой замазкой, разламывало идущих по улице прохожих поперек их и без того потешных фигур. Вот прошла толстая баба в ярком цветастом платке – ее арбузные груди не совмещались с откляченным задом, и баба та походила собою на букву «зю». Таким же изломанным проковылял и сонный дворник, его красное, опухшее лицо выдавало в нем признаки жуткого похмелья. Прокатилась кривая повозка с пегой лошаденкой – тощий круп лошади двигался отдельно от задней части с хвостом…

– Маменька, надо бы нам купить другие занавески. Эти желтые – старые-престарые. И моль их поела…

– Угу, старые. Вот, как разбогатеешь, тогда и купишь. Все купишь… – раздался приглушенный голос матери.

Её звали Людочкой или Милой. Она заканчивала гимназические курсы имени княгини Ольги, в городе Н. Город этот был не совсем уж захудалым и уездным, но и до столичных размахов ему было далеко. Скажем так, это был самый обычный губернский город в средней полосе России.

Итак, наша героиня заканчивала гимназические курсы и мечтала о том, что очень скоро все будут называть ее – Людмилой Павловной. И как только это произойдет, вся ее будничная жизнь изменится до неузнаваемости. Какие-то несчастные занавески! Господи, да она станет жить в огромном доме с тяжелыми бархатными портьерами. Высокие потолки, белая лепнина, красивая мебель, лакеи. И она – в роскошном платье. И ОН. Кто был ОН, и где это должно происходить – об этом она пока не думала. Она лишь грезила наяву, уносясь все дальше в безоблачную и почти сказочную даль.

– Людмила Павловна! Правда же, маменька, мое имя звучит как-то особенно и со значением! – мечтательно повторяла Людочка, словно пробуя свое полное имя на вкус. – Люд-ми-ла Пав-лов-на… Люд-ми-ла Пав-лов-на, прошу вас! Мерсис… – черные бровки взлетали вверх, милое лицо вытягивалось в смешной гримасе. Девушка вставала в академическую позу и изображала танцевальное па с невидимым кавалером.

– Не крутись, стой смирно, егоза. Не то уколю, – устало одергивала ее мать. – Ты грамоту-то всю освоила? А математику? Как экзамены-то выдержишь?

– Обижаете, maman, – хмурила бровки девушка. – Грамоту нам давали еще в начальном классе. Мы сейчас целые оды заучиваем, и стихи, и сочинения пишем… – Милочка закусила пухлую губку в легкой задумчивости.

– Маман… – усмехнулась мать. – Это в гимназии вас научили так мать называть?

– А как же? По-другому даже неприлично выражаться, маменька. Дочь нашей директрисы завсегда только так к своей матери обращается. Она при этом щурит глаза… вот так, – девушка скорчила умильную рожицу, – и коверкает язык… А знаете, она совсем нехороша… А я третьего дня видела на улице офицера, он так на меня посмотрел… Так как-то пристально и, представляете, взял лорнет… Ай!

– Стой же ровно! Сказала же, что уколю. Вот бисово дитя. Пошью платье криво, кто потом плакать будет? Офицеры у нее на уме! Закончи сначала учебу.

Мать Людмилы, сорокалетняя вдова, схоронившая мужа-фронтовика, воспитывала одна троих детей. Двух младших братьев Людмилы она сумела пристроить, по ее мнению, удачно – один пошел служить половым в трактир купца Забегайлова. Его уже прочили на место будущего официанта, ибо мальчишка был ловок и сообразителен не по годам. Приходя домой на выходные, он садился у окна и заучивал русские и французские названия мудреных блюд. Мать, умильно глядя на сына, смахивала слезу и пыталась повторить за ним заморские названия. Но сама смеялась от своих нелепых попыток и крестилась со словами: «Учи сынок, учи. Глядишь, в люди выбьешься». Другой сын пошел по стопам отца. Мать определила его учеником к сапожнику. И хоть до обучения сапожному ремеслу дело еще не дошло, ибо мальчик работал все больше по хозяйству и нянчился с младшими детьми мастера, однако, мать надеялась на то, что всему свое время. «Побегай сначала на побегушках, а потом и ремесло получишь. Ремесло еще заслужить надобно-с», – часто говаривала она двум своим вихрастым мальчишкам, когда те жаловались на обиды и тяготы жизни в учениках.

Сама мать всю жизнь проработала швеёй. Она штопала и перелицовывала старые пальто, салопы, форменные шинели, шила пододеяльники, наволочки, нижние юбки. В последнее время ей стали заказывать женские кофты и мужские штаны – и это она считала своей большой удачей. Почти все заработанное она тратила на нехитрую еду и свою ненаглядную дочь – Людмилу, которую ей удалось пристроить на женские гимназические курсы. Курсы эти готовили не столько гувернанток, сколько горничных, санитарок и сиделок.

Мать, видя, как заневестилась ее семнадцатилетняя дочь, часто приговаривала:

«Ничего, Милка, ты у меня вон, какая краля вымахала, вся в отцову породу. Мать-то у Павла красавица была. И не из простых… Дела темные – от кого ее бабка прижила. Грешить не стану наговорами. А только краше ее никого во всем уезде не было. Все мужики в деревне по ней сохли. Рассказывали, к ней даже барин один сватался. А ты вся в нее, в бабку покойную – и стать, и рост, и бедра. Глаза, вон, бабкины! Может, возьмут тебя сначала в горничные, а ты пройдешь по залу, сделаешь этот… чёрт… книксен, так все господа и ахнут. В барские семьи завсегда гости приезжают – разные молодые люди, да при деньгах. Как увидят тебя, так и оторопеют от красоты. Может, кто и руку предложит. А что? Ну, пусть и немолодой муж будет, а в летах. И не морщись. При наших-то средствах – еще нос воротить? Дурочка, да немолодой то баловать тебя станет, наряжать как куклу, по Парижам возить».

Но Людмила не слушала резонные и практичные доводы матери. Конечно, как и всем девушкам, ей хотелось необыкновенного счастья и огромной, чистой любви.

В начале мая она выдержала выпускные экзамены и даже получила весьма приличные оценки. Когда она сдавала литературу, то прочитала с большим выражением отрывок из пушкинского «Евгения Онегина». Учитель ее похвалил, а в комиссии какой-то важный, высокий мужчина в модном сюртуке и с небольшой бородкой, навел на нее золотой лорнет и, наклонившись к директрисе, что-то тихо прошептал, а вслух произнес: «Elle est vraiment charmante»[2]2
  Она очень милая – (франц.)


[Закрыть]. Все остальные члены комиссии дружно закивали головами и стали пристально лорнировать Людочку. Она же стояла с пунцовыми от удовольствия щеками, немного кружилась голова.

На следующий день состоялся выпускной бал, на который были приглашены все преподаватели, члены попечительского совета, несколько офицеров и старый генерал. Людмила танцевала в том платье, которое ей сшила мама. И хоть они были ограничены в средствах, однако, мать умудрилась сэкономить и купить несколько метров английского кружева и бирюзового атласа. Именно это кружево так красиво обрамляло не по-девичьи высокую грудь Людмилы, что все мужчины буквально не сводили с нее восторженных взоров. Её приглашали то на вальс, то на мазурку. Она кружилась, пьяная от внимания и радости. Один молодой смуглый офицер, невысокого роста, преподнес ей бокал шампанского и позвал ее на балкон. Разгоряченного лица коснулся порыв ночного весеннего ветра. И хоть Людмиле не сильно нравился этот офицер, она с жадностью и женским кокетством слушала его торопливую речь, полную дерзких комплиментов. У нее перехватывало дыхание от острого предчувствия счастья, того счастья, что испытывает любая молодая девушка на пороге взрослой жизни. Ей казалось, что старый сад полон волшебных огней. И звезды ласково подмигивают ей. И что сама она не юная выпускница гимназических курсов, Людмила Петрова, а какая-нибудь великосветская львица – графиня или княжна. А опьяневший офицер ни кто иной, как ее верный паж. Она даже царственно подняла голову и взглянула на своего собеседника таким взором прекрасных карих глаз, что тот потерял нить разговора, икнул и смущенно уставился в темное небо.

– Скажите Владлен, (так звали коренастого офицера) вам не хотелось разбежаться и прыгнуть с балкона? Ведь я совершенно точно знаю, что когда человек счастлив, он не может разбиться. Он возьмет и полетит, – она распахнула руки. Ветер трепал ее густые русые локоны, темные влажные глаза горели от пламени свечи, тонкий профиль расплывался в ночной дымке. Она была настолько хороша, что офицер не сводил с нее страстного взгляда. – Ну, что же вы молчите, Владлен?

– Мадемуазель, к сожалению, мы не птицы. Но если вы прикажете, то ради вас я готов спрыгнуть даже с башни Адмиралтейства, – он схватил ее за руку и принялся с жадностью целовать ладони.

Людмила засмеялась, выдернула руку и убежала в шумный зал. Ее тут же подхватил за талию один из членов попечительского совета, худощавый и плешивый мужчина, лет пятидесяти, и бойко закружил в вальсе. Она плохо помнила, как прошла эта пьяная и счастливая ночь.

Домой Людмила вернулась лишь под утро. Мать не спала. Она накинула пуховый платок на сутулые плечи, подслеповатые глаза щурились от утреннего света. Людмила плюхнулась на мягкую перину. Мать выжидающе молчала.

– Ой, мамочка, как хорошо-то! Вы даже себе представить не можете, – она сладко потянулась.

– Как ты, в платье-то?

– Мама, все на меня так смотрели-смотрели. И я, честное слово, была лучше всех на балу. И даже дочка директрисы выглядела хуже меня. И вообще – она жутко худая. И у нее совсем нет бюста. Она подкладывает туда вату, – Людмила прыснула в кулачок.

– Кавалеры-то были?

– Ой, этого добра хватало.

– Стоящий был кто?

– Мамочка, мне за этот вечер три кавалера сделали предложение руки и сердца. Первого звали Владлен, второго Михаил, третьего Николай Петрович.

– И кто этот… Петрович?

– Ой, он какой-то чиновник. Директриса представляла его, как члена попечительского совета.

– Богат?

– А я почем знаю? Он лысый и противный. А вот Михаил ничего себе… У него такие усики…

– Дура, – беззлобно отмахнулась мать.

– Ну, чего вы, мама? Я же говорю: трое делали предложение. Ждите на днях сватов. А мы еще повыбираем-повыбираем…

Но выбирать Людочке не пришлось. Ни завтра, ни через неделю к ней никто свататься не пришел.

Людмила ходила сонная и немного расстроенная. Будущее пугало. Гимназия осталась позади, выветрилось и пьяное, сладостное похмелье выпускного бала. Что делать дальше, Людмила не знала.

Мать все также строчила на своей машинке и тяжко вздыхала. Людмила морщила лоб и листала скучную книжку. В доме все будто застыло.

– Кому мы, нищие-то, нужны? – мать перестала строчить и устало откинулась на стуле. – Они, поди, узнали, что ты бесприданница, вот и не пришли свататься.

– Кто?

– Да, кавалеры твои. Кто еще-то? Может, соседи еще напакостили. Порассказали, де, кто мы есть. Или тетка Маланья сурочила. Она же видала, как ты собиралась на бал. И так смотрела, так смотрела буркалами своими завидущими. Точно ведьма! Надо бы умыть тебя от сглаза, на воду нашептать…

– Ах, маменька, бросьте. Все эти кавалеры ничтожны. И даже Михаил этот, с усиками… похож на крысу. Ну его!

– Ничего, дочка, не горюй. «Выйти замуж – не напасть; как бы замужем-то не пропасть». Найдешь еще свое счастье. Где это видано, чтобы такая красавица, да в девках засиделась. Погоди, мы свое еще возьмем. А пока, я думаю, тебе надобно поступать на службу. Чего дома прохлаждаться, да бока отъедать? Походи на днях, поспрашивай: может, кому нужна горничная или нянька. А там, как бог даст, – мать ожесточенно застрочила на машинке.

– Ладно еще в горничные, маменька… Но в сиделки я не пойду. Не для того училась.

Людмила стала есть засахаренное варенье и думать, бог знает о чем.

* * *

Через два дня в воротах их дома раздался стук. На пороге стоял дворник из гимназии. Он передал от директрисы записку. Людмила взволнованно раскрыла ее:

«Мадемуазель, у меня к Вам есть важный разговор. Прошу Вас прийти ко мне завтра, ровно в полдень.

Мария Германовна»

– Что там? – спросила мать с тревогой.

– Маменька, директриса зачем-то приглашает меня к себе.

– Ну, так сходи.

На следующее утро Людмилочка встала раньше обычного. Она тщательно причесалась, заплела две косы и заколола их на затылке. Прошлась возле зеркала. Потом отчего-то передумала, распустила волосы и заплела одну косу. Она пощипала себя за щеки и облизала пухлые губы.

– Маменька, как вы думаете, что мне надеть? Может, васильковое платье или выпускное?

– Зачем выпускное-то? Не на бал же тебе идти. Раз для делового разговора, так надевай свое форменное платье и передник.

Людмила скорчила недовольную гримасу. Ей так не хотелось заново надевать надоевшее гимназическое платье. Но делать было нечего, наверное, мама была права.

– Ты поживее, давай! Каша стынет, – окликнула мать. – Сколько можно возле зеркала вертеться! Одевайся, завтракай и ступай к Марии Германовне.

Через час Людмила уже подходила к серому зданию гимназии. Она пришла чуть раньше назначенного времени. В здании стояла непривычная тишина – все девочки разъехались на летние вакации[3]3
  Вакации – гулящая, праздная пора; в значении каникул или праздничных дней.


[Закрыть]. Дворник Архип проводил Людмилу в вестибюль и велел обождать. Когда часы пробили ровно двенадцать, сверху спустилась одна из пепиньерок и велела Людмилочке подняться.

Когда она подошла к дверям кабинета директрисы, то услышала приятный мужской баритон и смех Марии Германовны.

– Мария Германовна, голубушка, вы совершенно правы – воспитание и образование девиц сейчас настолько важно, что в любом умалении его роли я вижу проявление крайнего невежества и более того, подрыв предпосылок для расцвета Российского государства, его дальнейшего процветания, наконец.

– Ну?

– Да! Да! Вы знаете, я читал статьи Константина Дмитриевича[4]4
  Имеется в виду Константин Дмитриевич Ушинский – русский педагог, писатель, основоположник научной педагогики в России (1824–1871) (Примеч. автора).


[Закрыть]. И он утверждает, что «Воспитание призвано оказывать влияние на нравственность общества, возвышать дух над телом, выдвигать вперед духовные потребности». А что есть воспитание женщины? Это и есть – основа основ воспитания нравственной чистоты и непорочности.

– Анатолий Александрович, как жаль, что вы так редко бываете у нас в гимназии. Я хотела бы просить вас вести курс по педагогике.

– Ах, дорогая Мария Германовна, всенепременно буду рад ответить вам своим согласием, но чуть позже. Ибо, на моих отцовских плечах сейчас лежит воспитание трех собственных дочерей. И даже, как вам не покажется забавным, и собственной супруги.

– Даже так? – хохотнула директриса.

– Увы, – мужчина всегда должен быть пастырем в собственном доме. Даже если жена зрелая дама и сама мать, она все равно, как никто иной, нуждается в советах и опеке своего супруга. Опеке и постоянном контроле. В этом я вижу пока свою главную обязанность, как мужа, отца и главы семейства. Хотя, и в Губернской земской управе у меня достаточно обязанностей. Открытие сиротских приютов, училищ для бедноты, школ, заседания в попечительском совете. Хлопот много…

Людмила топталась возле неплотно закрытой двери в комнату директрисы и не решалась войти. Её окликнула пепиньерка:

– Мадемуазель Петрова, заходите же. Вас ждут.

Людмила решительно постучалась в дверь.

– Entrez[5]5
  Entrez – входите (франц.)


[Закрыть], – прозвучало из-за двери.

– Bonjour, madame, – робко ответила девушка, переступив порог.

Сухопарая директриса Мария Германовна Ульбрихт, дочь потомственного ученого и педагога, которую все воспитанницы звали не иначе, как Maman, восседала за длинным столом, покрытым зеленым сукном. Кабинет директрисы был достаточно велик. Здесь стояли два шведских книжных шкафа, полных книгами и учебниками, этажерки с микроскопами, глобусом и старинной астролябией, которой директриса очень гордилась, ибо считала, что изготовил сей астрономический раритет сам Гуалтерус Арсениус. Почти все воспитанницы не разбирались в том, для чего предназначена сия астролябия. Но все точно знали, что директриса ей очень дорожит и не разрешает к ней прикасаться даже горничной во время уборки кабинета. Людмила лишь три раза за все время учебы бывала во «святая святых» ее учебного заведения – кабинете директрисы. И теперь с удовольствием и чуть отстраненно рассматривала все то, что таило в себе это сакральное для всех учениц место. Тем больше ее удивил тот факт, что наряду с очень важными учебными предметами, возле стены стоял кожаный диван, на котором лежало… несколько новеньких шляпных коробок, по виду очень дорогих, и пара красивых упаковок от модистки. О, Людмилочка знала этот дорогой модный салон, в котором покупались такие платья, о которых она даже не смела мечтать. Она знала этот салон по шуршащим ажурным пакетам, перевязанным розовыми бантами. Далее ее взгляд задержался на двух фарфоровых чашках с остатками чая и роскошной бонбоньерке, полной шоколадных конфет. Вся эта дамская легкомысленность никак не вязалась с образом всегда сдержанной и строгой Maman.

Все детали Людмила ухватила лишь мимоходом, даже не успев связать их в какие-то более стройные образы, ибо главным было иное. Чуть откинувшись в кресле, в небрежной, но красивой позе сидел обладатель приятного баритона. Людмила узнала этого господина. Он присутствовал на ее экзамене по литературе. Именно он тогда высказал одобрение, слушая ее чтение отрывка из «Евгения Онегина». Она вспомнила и то, как пристально он разглядывал ее в золотой лорнет. Он и сейчас с легким прищуром поглядывал на девушку. И взгляд этот был полон смешливого лукавства, вызова, оценки. Он смотрел так, что Людмила вспыхнула и опустила глаза.

– Ах, вот и наша опоздавшая. Мадемуазель, вы слишком долго идете, – строго проговорила директриса, – вы опоздали почти на семь минут.

– Простите, мадам, – только и вымолвила девушка.

Она никак не могла отделаться от жуткого смущения, охватившего все её естество.

– Итак, мадемуазель Петрова, – бесстрастно продолжила мадам, рассматривая Людмилу с плохо скрываемой неприязнью. – Скажите, как вы поживаете?

– Спасибо мадам, хорошо, – тихо ответила Людмила.

– Вы уже отдохнули от занятий?

– Да, мадам.

– Скажите мадемуазель, вы уже думали что-то о своей будущей службе?

– Думала.

– И? Вы нашли себе место?

– Нет пока…

– Ну что же, отлично. Это обстоятельство как нельзя кстати, – улыбнулась директриса одними уголками тонких губ. – Я хотела бы познакомить вас с Его Сиятельством, графом Краевским Анатолием Александровичем. Он попечитель нашего учебного заведения и присутствовал на наших экзаменах. Мадемуазель, Анатолий Александрович довольно высоко отзывался о ваших знаниях по литературе, кои наши доблестные преподаватели смогли-таки вложить в вашу голову. Дело, собственно, вот в чем: Анатолию Александровичу нужна в доме расторопная горничная с образованием. Помимо хозяйственных нужд, она должна уметь подать правильно куверт, уметь обращаться с дорогими столовыми приборами, помогать господам одеться, а также на время суметь заменить гувернантку в присмотре за младшими детьми. Супруга Анатолия Александровича в положении, семью снова ждет пополнение. Словом, Анатолий Александрович и сам все расскажет о своих требованиях и ваших обязанностях.

– Да, мадам…

– Что да? Вы согласны?

Людмила так и не смела поднять глаза на этого симпатичного господина. То, что он симпатичный, она поняла сразу. Тридцатипятилетний Анатолий Александрович был высок, широк в плечах, плотного и сильного телосложения. Его живое лицо довольно часто озарялось чуть ироничной, блуждающей, белозубой улыбкой. Хороши были и его темные усы с бородкой. А серые глаза горели лукавым и проницательным огоньком.

– Мария Германовна, дорогая моя, драгоценная, мы с вами совсем смутили нашу мадемуазель.

Он встал со своего места и подошел к Людмиле. Та стояла ни жива ни мертва. От него так вкусно пахло – одеколоном, сигарами и еще чем-то головокружительным, едва уловимым.

– Людмила Павловна, скажите, вы согласны работать у меня? Зимой мы с семейством живем чаще в городе, а летом выезжаем либо за границу, либо в наше фамильное имение. И вам придется иногда сопровождать мое семейство. Но я могу уверить, что у вас будет довольно приличное жалование, и не столь обременительный круг обязанностей.

Он аккуратно прикоснулся к ее запястью и посмотрел в глаза.

– Людмила Павловна, вы согласны?

У Людмилы чуточку закружилась голова. Его прикосновение было настолько тревожно, что она вздрогнула и глупо одернула руку. «Все, как хотела: меня называют по имени отчеству. И кто? Такой мужчина… Видно, он чертовски богат, дворянин… Чего же лучше мне искать?»

– Да, я согласна, – охрипшим голосом подтвердила Людочка.

– Ну, вот и славно. Дело, я полагаю, слажено. Людмила Павловна, вы успеете собраться до завтрашнего утра? Мой приказчик смог бы завтра утром заехать за вами. И уже отвезти в наш дом.

– Да, – тихо ответила Людмила.

– Мадемуазель, отвечайте громче, – встряла Maman, и тон ее голоса отчего-то был сильно раздраженным. – Если бы вы слышали, Анатолий Александрович, как мои старшие ученицы носятся в рекреационной зале[6]6
  Рекреационная зала – место отдыха учениц. Здесь они обычно прогуливались во время перерывов между уроками.


[Закрыть] и громко кричат. – Петрова, у вас что, пропал голос?

– Да, – повторила Людмила громче.

– Вы даете себе отчет, что вам, Петрова, оказывается большая честь, приглашением в семью графа Краевского? Что сотни выпускниц нашего заведения мечтали бы о такой вакансии.

– Да, да, я согласна, – Людмила почти пришла в себя и сделала глубокий книксен.

– Ну, то-то же! Идите и собирайтесь. Завтра за вами заедут.

– Да, Людмила Павловна, мой приказчик будет у вас завтра, в десять утра.

– Мадемуазель Петрова, вы можете быть свободны, – проговорила директриса. – Надеюсь, что ваша служба в доме графа будет ответственной и добросовестной. И пусть имя ваше будет стоять в ряду самых лучших выпускниц наших курсов и олицетворять собой образец трудолюбия, честности, нравственности и непорочности.

Людмила кивнула и быстро вышла из кабинета директрисы. Сердце стучало возле самого горла. Сначала она шла быстрыми шагами, а потом и вовсе бросилась бежать и бежала до самого дома.

– Мамочка!

– Что? Сядь ты, оглашенная! Что стряслось?

– Меня берут на работу в дом графа Краевского.

– Графа? А кто он такой? Поляк что ли?

– Мамочка, ну откуда мне знать: поляк он или немец? Может, русский.

– Нет, фамилия-то польская…

– Ну, он по-русски же говорит и по-французски тоже.

– Эвона, по-французски. Рассказывай, – взволнованно произнесла мать. – А я знала! Знала, что подфартит! Я уж ходила ворожить к Лексевне. Тебе не говорила нечего. А Лексевна говорит: то ли дом казенный, то ли служба падает, и король треф.

– Мама, да ну какой там король треф, – отмахнулась Людмилочка, а сама почему-то вспомнила прикосновение графа. И тут же у нее заныло внизу живота.

– Милка, ну что ты молчишь? – услышала она голос матери, доносившийся откуда-то издалека. – Что застыла-то!

– А? Что?

– Я спрашиваю: когда ехать-то?

– А… Завтра. Завтра за мой заедет их приказчик.

– О господи, так надо же вещи собирать. Милка, ну что ты сидишь? Доставай платья, кофты, юбки… Тряпки, полотенца. А, может, там дадут одёжу форменную… Тебя кем туда берут?

– Горничной, мама, – ответила Людмила и упала на подушку.

– Людмила, ты что?

Та не отвечала, через минуту раздались первые всхлипывания, перешедшие в сильный девичий плач.

– Ну, что ты, дочка? – мать обняла и прижалась к Людочке.

– Как я там буду без вас, маменька?!

– Ну, глупенькая. Я же выучила тебя, ты уже взрослая. Должна сама себе на кусок хлеба зарабатывать. И мне будет легче, и сердцу за тебя спокойно, что в хороший дом попала. А самое главное, как я тебя учила: не теряйся там. Присматривайся к женихам холостым, чтобы не бедный только был, с состоянием. Слышишь, дурочка?

– Слышу…

* * *

На утро следующего дня к дому Петровых подъехал экипаж, запряженный сытой гнедой лошадью. На козлах сидел кучер. Из экипажа выскочил энергичный молодой мужчина, невысокого роста, одетый в темный, простенький, но аккуратный сюртук.

– Здесь проживает мадемуазель Петрова? – спросил он скороговоркой у стоящей в ограде матери.

– Здесь, здесь, – ответила мать, тревожно и оценивающе поглядывая на приказчика.

Людмила вышла из дома с двумя большими чемоданами. Ее глаза предательски блестели от слез. Проводы были недолгими. Мать перекрестила ее на прощание.

– С богом, доченька, – проговорила она, утирая глаза.

– Ну-у, вы мамаша, так прощаетесь, будто ваша дочь едет на край света, – усмехнулся веселый приказчик. – Дом графа находится на другом конце города. Так что увидитесь с вашей красавицей на выходных. Если только граф не поедет на днях в свое поместье. Тогда только осенью. Да и то: уж, сколько то лето? – рассмеялся он и заскочил в экипаж.

– Вы ее там не обижайте, господин хороший, – заискивающе попросила мать.

– Не обидим. Хозяин у нас хороший, добрый. Хозяйка – та чуть строже. Но жить можно.

Кучер привязал чемоданы в задней части экипажа. Заскочил на козлы, и экипаж тронулся, увозя Людмилу в новую, неведомую ей жизнь.

Мать еще долго стояла на дороге и крестила удаляющуюся карету, пока та не свернула за угол крайнего дома и не пропала окончательно из виду. Женщина вздохнула и пошла в дом.

Людмила по дороге старалась не смотреть на молодого приказчика. А тот, наоборот, разглядывал ее пристально.

– Не бойся, не съедят тебя там, – хмыкнул он.

– Вот еще. Я и не боюсь.

– Ну, давай тогда знакомиться, барышня. Меня зовут Николаем Степановичем. Но ты можешь называть и просто Николаем. Я разрешаю тебе. Так-то со всеми работниками я строг, а с тобой могу быть ласковым, – подмигнул приказчик.

Людмила промолчала.

– Я смотрю, ты не очень-то и разговорчива. Хотя, это хорошо. Наша барыня болтушек не любит. А ты, Людмила Павловна, у нас, значит, гимназистка.

– Я выпускница гимназических курсов имени княгини Ольги, – гордо ответила Людочка.

– Ну-ну. Вот что, Людмила, мой тебе совет. Слушай внимательно. Барыня у нас строгая. Она часто бывает не в духе. Сейчас вообще в положении, четвертым ходит. Если и накричит на тебя или посмотрит косо, ты смолчи и не горюй. Не велика беда. Зато граф у нас щедрый. Если понравишься ему и будешь проворной, то назначит тебе хорошее жалование. Ладно, сама потихоньку все увидишь. Если что непонятно будет, то не стесняйся, спрашивай у меня. Я все тебе растолкую. У нас уже есть несколько горничных. Они все тебя постарше будут. Потому, первое время слушайся их. Особенно Капитолины Ивановны. Она дама в летах. Станет тебя всему учить. И да, мать-то твою я немного обманул. Видишь как, оно неловко-то вышло… Жалко ее стало. Выходные у нас редко бывают. Чтобы заслужить первые, надобно три месяца отработать, без нареканий и наказаний. Тогда начнут на день отпускать. А самым усердным дают отпуск на три дня. Капитолина как-то ездила к родне на две недели. Так она и работает при господах с самого рождения Анатолия Александровича. Она его еще нянчила. И вот еще что, если начнешь письма писать домой – пиши, что все, мол, хорошо и всем довольна. Не забывай нахваливать хозяйку. Письма все Капитолина с хозяйкой читают перед отправкой. Это тебе – мой совет дружеский. Мог бы и не говорить, – приказчик фыркнул. – Да ты я, гляжу, и не рада…

Людмила действительно сидела огорошенная той новостью, что не сможет так долго увидеть свою мать и братьев. Из глаз снова потекли слезы.

Прошло немного времени, как экипаж въехал в резные ворота. За ними простирался покрытый первой весенней зеленью сад. В нем росли высокие дубы, клены, липы. Меж ними бежали ровные дорожки, посыпанные мраморной крошкой. Из-за бурно разросшихся деревьев едва обозначились ярко-голубые прогалины. Людмила догадалась, что это показался господский дом.

К ним почти бегом поспешил косолапый, чернявый и смуглый дворник. Он бросил на траву грабли и подхватил чемоданы. Приказчик же шел налегке. За ним едва поспевала Людмила. Из глубины огромного парка раздавались детские голоса и чья-то монотонная, взрослая речь. Как только они оказались на территории графского дома, приказчик весь распрямился, сделал важное лицо и стремительной походкой направился в сторону этих звуков.

Ближе к дому дорога раздвинулась, по обеим сторонам появились круглые гипсовые вазоны, украшенные лепными амурами, попадались прямоугольные клумбы – очень ровные и ухоженные. Она пестрели первыми весенними цветами. Над ними порхали бабочки.

«Как тут красиво, – подумала Людмила – Красивее, чем в городском саду. А цветы какие яркие. Где только такие семена достали? Начало мая, а они уже цветут! Может, из теплицы? Я ни разу таких не встречала… А вон и скамейки… Стол, качели. Господи, здесь есть качели! А там, в тени, какой-то диван или что это? Ах, на нем кто-то сидит. Похоже, барыня. И дети ее. А рядом, видно, бонна».

Увидев пеструю когорту господ, Людмила так растерялась, что чуть не споткнулась на ровном месте.

– Ваше Сиятельство, Руфина Леопольдовна, рад видеть вас в добром здравии! – нараспев и подобострастно крикнул приказчик издалека. – А я с утра, по поручению графа, привез новую горничную. К вам подвести ее?

Ответом была полная тишина. Спустя пару минут, в течение которых приказчик мялся и почесывался, а Людмила стояла поглупевшая, с бьющимся, словно у воробья сердцем, раздался скрипучий ответ:

– Подведи.

Приказчик взял девушку чуть выше локтя и стремительно поволок ее к хозяйке.

Глазам Людмилы предстала следующая картина: в середине обширного синего дивана, над которым полукруглой крышей возвышался плетеный из лозы козырек, закрывающий от солнца и увитый еще нераспустившимся вьюнком, восседала узкоплечая и худосочная особа в строгом темном платье и шелковом чепце. Ниже плоского лифа платье расходилось свободными фалдами. Людмила не думала о том, как должна выглядеть графиня… Она совсем об этом не думала. Но та дама, что сидела напротив, поразила ее резкими, почти мужскими чертами серого лица, щедро усеянного кофейными пятнами пигментации, крючковатым носом и впалыми щеками. Но более всего Людмилу поразили глаза графини. Они отчего-то были красные и казались злыми.

«Да, сколько же ей лет? – пронеслось в голове. – Она же, наверное, много старше своего супруга? А может, она нездорова? Или это беременность на нее так повлияла? И все равно… Господи, как она нехороша…»

Вокруг нее, на этом же диване, сидели три девочки. Двое из них очень походили на свою мать – худобой и резкостью черт детских лиц. На вид им было лет по пять. Они были близнецами. Третья девочка, помладше, наоборот, выглядела точной копией своего отца. Живые темно-серые глаза светились яркими огнями на довольно миловидном личике. Эта девочка казалась подвижнее двух своих сестричек. Она то и дело вскакивала, принималась прыгать на одной ножке, вертеться и дергаться в желании куда-то убежать. За что мать одергивала ее рукой, свободной от веера и говорила что-то коротко, по-немецки. Девочки были одеты строже, чем обычные господские дети. Неяркий тон платьиц, аскетичность кроя и длина, напоминали подрясницы монашек какого-то монастыря. Рядом с семейством, на широком табурете, восседала грузная бонна в форменном платье с передником и читала какую-то толстую книгу.