Текст книги "Милкино счастье"

Она подумала, что сейчас граф снова начнет любовную игру, оставленную ночью, но он лишь нежно расцеловал ее в щечки.

– Мила, ты умывайся и завтракай. Я сейчас отправлюсь по делам. А заодно заеду в магазин и куплю тебе одежды. Когда вернусь, мы снова поедем по магазинам и в ресторан. Там и пообедаем.

Он встал с кровати, накинул халат и вышел из спальни. Она чуть разочарованно посмотрела ему вслед. Он снова запер ее на ключ. Людмила не торопясь сходила в уборную и привела себя в порядок. Она расчесала длинные волосы, заплела их в косу. Потом позавтракала маленькими булочками и запила все это остывшим кофе. От нечего делать она снова залезла на кровать и принялась рассматривать картинки. Она сразу перешла ко второму альбому. В нем уже были рисунки, изображающие само любовное соитие. Сначала это было изображение любовных парочек и похотливые игры меж ними, потом пошли рисунки с групповыми оргиями. Многие из них были с юмором и изображали сатиров или чертей, забивающих огромные орудия в срамные места толстозадых дам. Были здесь и фотографии настоящих людей, занимающихся развратом. После получасового просмотра всей этой коллекции откровенного творчества, внутри живота Людмилы разлился немыслимый жар. Она легла навзничь и снова раздвинула ноги. Её пальцы нырнули туда, где вчера ее ласкал Анатоль.

«Как он это делал? У меня самой вряд ли получится…» – рассеянно думала она, но не убирала оттуда руку. Она интуитивно вспомнила его движения и весь темп скольжения по клитору. Она продолжала и продолжала тереть пальцами это место до тех пор, пока волна оргазма не подобралась к наивысшей точке. Она вскрикнула, но не убрала пальцы, продолжая слабым нажимом все возвращать и возвращать волны экстаза.

«Господи, теперь и у меня это получилось. Как хорошо!»

Она снова продолжила рассматривать картинки и через десять минут повторила свой опыт. Этот оргазм был еще ярче предыдущего. Ей казалось, что Краевский какой-то волшебник, открывший перед ней двери чувственного наслаждения, слаще которого нет ничего на свете.

В замочной скважине послышался характерный скрежет от поворотов ключа. Дверь распахнулась, на пороге стоял Анатоль. Обе его руки были заняты свертками, пакетами и шляпными коробками.

– Уф, насилу донес я все это богатство.

Все шуршащие свертки он сбросил на небольшую софу, а сам, словно фокусник, достал откуда-то из-за спины, очаровательную корзинку, полную роз кремового оттенка. Мила от радости охнула и захлопала в ладоши.

– Как я люблю, когда ты радуешься… Ты, как девочка…

Он сел на диван и закрыл глаза. Спустя несколько минут, он открыл их, по его смуглой щеке бежала слеза.

– Мила, господи, как я тебя люблю… Скажи, я тебе хоть немного нравлюсь?

– Вы знаете…

– Что я знаю? – он вскочил на ноги и сжал ей локоток. – Что я знаю? Скажи…

– Вы знаете, что да…

– Я люблю тебя, – он снова целовал ее щеки, глаза, чистый лоб.

Им обоим не хватало воздуха. Первым опомнился он.

– Нет, нам надо переодеть тебя и съездить прогуляться. Потом мы заедем в пару мест. В ресторан и в цирюльню… Я все расскажу по дороге. Ну же, чего стоишь? Распаковывай мои подарки.

Людмила присела на край софы. Рука нерешительно потянулась к самому большому свертку.

– Ну, смелее. Я не модистка, Мила. Но кое-что я понимаю в женских туалетах. Я купил тебе пару чулок, панталоны, сорочки, корсет, туфельки, платье и шляпку.

– Даже туфельки? Но вы не знаете моего размера.

– Знаю, Мила… Я смерил твою ножку, пока ты спала. Они мягкие, из очень хорошей кожи, и должны быть впору. Если нет, мы тут же обменяем их.

Преодолевая робость, Мила распаковывала шуршащие свертки и коробки. Глаза ее горели намного ярче, чем в детстве, когда мама прятала под маленькую елочку скромные, но такие милые сердцу рождественские подарки.

Из лиловой французской упаковки выпало потрясающе роскошное летнее платье – из легкого шелкового полотна – светлое, усеянное мелкими фиалками. У платья было две батистовые нижние юбки; небольшой, едва заметный турнюр, сплошь покрытый тоненькими кружевными рюшами. Овальный ворот красовался рядами таких же рюш. К платью прилагалась чертовски элегантная соломенная шляпка с пучком искусственных фиалок. И бежевые туфельки на каблучке.

Мила только ахала, глядя на все это великолепие. Краевский смеялся от счастья, захваченный восторгом своей юной любовницы.

– Это все мне?

– Тебе, кому же еще… Скидывай свою рубашку и примеряй.

– Отвернитесь, я сначала надену белье.

– Ну, хорошо, хорошо, я отвернусь, – посмеиваясь, отвечал он. – Я отвернусь, но не обещаю, что не стану подглядывать…

– Ну, Анатолий Александрович, – канючила Людмила, не в силах медлить. Ей так хотелось надеть это роскошное платье. Судя по всему, ее возлюбленный угадал-таки с размером, не говоря о модном фасоне.

Пока он отвернулся, она спешно надела панталоны. Они были почти прозрачные и тоже украшены полосками изысканного кружева. Ее кожа покрылась мурашками от прикосновения нежной ткани. Волосы на лобке стояли торчком и пружинисто не хотели приглаживаться. От новых ощущений она снова возбудилась и сбивчиво дышала. Немного кружилась голова. Она села на край кровати. Руки потянулись к тонюсеньким шелковым чулкам, лежащим во французской круглой коробочке. Холодный шелк лизнул стройные икры, змеей опоясал бедра. Дрожащими пальцами она сильнее натянула подвязки. И полюбовалась гладкими ножками. При виде сложного корсета, руки устало опустились. Она беспомощно оглянулась. Краевский, слушая за спиной шуршание ткани, вздохи, охи и возню, не выдержал и повернулся.

– Ага! Я не обещал, что не буду подсматривать… И потом ты не сможешь одна, без помощи прислуги, управиться с корсетом.

– Что же делать? – запаниковала Людмила. Её щеки покрылись пунцовыми пятнами.

Она стояла посередине комнаты, в панталонах, чулках и спадающим на бедра, расшнурованным корсетом.

– Не переживай. У меня есть некий опыт. Я завяжу тебе корсет.

Он обошел ее, встал сзади. Кожа спины почувствовала прикосновение прохладных пальцев. Она вздрогнула. Он наклонился к ее округлым плечам и принялся их нежно целовать.

– Ах, Мила, у меня нет сил, и кружится голова от твоих плеч, волос, от твоей нежной груди…

Совладав с сильным приливом нежности, он потянул тесемки корсета. Мила удивилась, как ловко он справился с ее туалетом. Когда корсет был туго зашнурован, Краевский развернул ее к себе и уставился на торчащую грудь.

– Мила, с таким бюстом тебя у меня украдут…

– Черкесы? – глупо спросила она, глядя распахнутыми глазищами.

– Причем тут черкесы? Любой украдет… – он наклонился и стал целовать ее соски.

У нее закружилась голова, и подкосились ноги.

– Довольно… Мы так никуда не уйдем.

Шепча слова любви, путаясь, краснея, целуясь, и повторяя друг другу комплименты, они, наконец, надели на Людочку новое платье и туфельки. Волшебным было и то, что туфельки эти оказались в самую пору. Роскошные волосы украсила легкая шляпка. Людочка стояла посередине комнаты – хорошенькая и стройная, словно молодая березка. Краевский отошел в сторону, всплеснул руками и пропел:

 
Онегин, я скрывать не стану —
Безумно я люблю Татьяну.
Тоскливо жизнь моя текла,
Она явилась и зажгла,
Как солнца луч среди ненастья,
Мне жизнь и молодость,
да, молодость и счастье…
 

– Ты можешь в коридоре посмотреть на себя в большое зеркало. Или сходи в уборную. Право, я не видел в жизни девушки краше тебя…

Когда они тихонько, словно тати, покинули здание, Людмила шла, опустив глаза. Она боялась встречи с прислугой. Но дом встретил их полной тишиной – будто бы вымер. Граф шел чуточку впереди, она на шаг отставала от него. На дворе стоял ясный полдень. Проходя мимо клумб, она увидела, что они тщательно прополоты и политы. Она почувствовала легкий укол совести. Наверное, Елена их полола на рассвете, пока я еще крепко спала… Она отогнала эти непрошеные мысли, словно докучливых галок с барского крыльца. Солнце сияло по-летнему радостно, свежий ветер коснулся нежных щек. Ей было тревожно и стыдно… Казалось, что новое счастье она своровала украдкой. Но оно было столь долгожданно, мило сердцу, дорого, почти драгоценно, волнительно, что она, став преступницей, была готова на все, лишь бы это счастье не ушло так быстро, лишь бы оно не оставило ее в самом начале… А потому она ускорила шаги по направлению к выходу из сада. Там стоял экипаж. Из распахнутой дверки граф протягивал крепкую, смуглую руку. Он легонько потянул ее на себя, скрипнула откидная ступенька, прошелестело тонкое кружево турнюра, и она оказалась внутри роскошной кареты. Рядом сел он, ее погубитель. Но как он был хорош. В полумраке салона, пахнущего кожей и духами, он нашел ее податливые губы и поцеловал долгим, томным поцелуем, от которого у нее снова закружилась голова…

– Трогай! – где-то высоко раздался голос графа. Он был рядом с ней и парил вокруг… Он даже бежал по дороге и гулко отзывался в сердце.

«Это точно сон», – снова думала она, погружаясь в некое измененное состояние души, где правит праздник и счастье, любовь и страсть.

Она была глубоко пьяна, пьяна и без вина, пьяна зарождающимся сильным чувством, имя которому – любовь.

Краевский нежно обнимал ее в пути. Ехали они недолго. Мелькнула высокая чугунная ограда, пирамидальные тополя. Потянуло жареным луком и специями. Зашли в ресторан не с парадного входа, а со двора. Словно в калейдоскопе качнулась красная кирпичная стена, две каменные ступеньки, она оступилась – он снова подхватил ее за талию. Влажным глянцем сверкнул мокрый пробор лакея, хруст крахмальной салфетки. Тихий шепот. Коридор с вереницей комнат. Стук бокалов за стеной, женский смех, дым папирос. Знакомый ресторатор отвел их в отдельный кабинет. По дороге распахнулась одна из дверей, в проеме показалась немолодая дама в канареечном платье. Она была пьяна, карминные губы сжимали длинную пахитоску. Раздались быстрые шаги, кто-то невидимый запер дверь изнутри…

И снова была трапеза. Они пили шампанское и херес. Ели рыбу и устриц. Граф что-то говорил, она внимательно слушала, не вникая в слова. Он шутил, и сам смеялся. Потом замолкал, вставал из-за стола, подходил к ней и садился рядом. Он начинал целовать ее стройные ноги, клал темную голову на колени. Ее рука гладила его волосы, губы целовали пахучую темную макушку. Они оба смущались, крахмальная скатерть казалась ватным облаком. Янтарный виноград выглядел неестественно крупным. От устриц пахло морем. Икра, обложенная льдом, блестела, подобно мелкому бисеру. Она умела вышивать бисером…

– Мила, ты слышишь меня?..

– Да, – встрепенулась она.

– Почему ты снова ничего не ешь? Я столько всего заказал… Господи, у тебя такие холодные руки… Ты замерзла?

– Нет.

Он снова обнимал ее и целовал. Потом он что-то говорил о душе, ее капризности и тонких изысках. О том, как ненавидит собственное сибаритство и свою избалованную натуру. Рассказывал о какой-то цирюльне. Называл имена. Она плохо его понимала.

– Мила, ты ничего не ела, потому и опьянела, – услышала она вновь. – Ты согласна?

– Да…

– Тогда едем?

– Куда?

– Мила, я уже полчаса рассказываю тебе о том, куда мы должны съездить. Ты, конечно, вправе отказаться. Я пойму. Я принимаю тебя такой, какая ты есть, ибо ты – само совершенство… Но, согласись, что и совершенству нет предела. Они исполнят все аккуратно и быстро. Ты не почувствуешь никаких неприятных ощущений. Там работают мастера своего дела.

– Любимый, о чем ты? – она будто стряхнула с себя оковы сладких грез.

– Мила, я говорю тебе о цирюльне. Там тебе сделают прическу, завьют локоны. И там есть дамский кабинет… для нижних причесок.

– Как это?

– Помнишь, мы видели фото?

– Какое?

– Ну то, где у дамы там отсутствовали волоски…

Она вздрогнула и выпрямилась, лицо покраснело… Она не знала, что и ответить.

– Анатолий Александрович, а это обязательно?

– Совсем нет… Я же поясняю, что сие – лишь мой каприз. Скорее, прихоть. Я, верно, эгоист. Если ты не хочешь, мы не поедем туда.

Она вмиг протрезвела. В ее маленькой и неопытной душе шла напряженная борьба: «А вдруг я разочарую его отказом? Вдруг покажусь неряхой и дурёхой? Может, сейчас так принято, модно, и так делают все светские львицы? Анатоль так тактичен, он пытается приучить меня к этикету и аристократическим привычкам. А я упёрлась, словно деревенская кляча. Господи, у кого бы спросить… Но, как я покажу это место чужим? Цирюльня… И там?»

– Хорошо, Анатолий Александрович, если вы желаете, я готова.

– Мила, ты умница… Я обожаю тебя. Едем.

Он попросил счет и расплатился с лакеем. Со стороны Милы почти вся закуска осталась нетронутой. Граф попросил завернуть им часть еды и фруктов с собой.

Они снова сели в экипаж. Ехали теперь чуть дольше. За окном мелькали деревья, дома. Миле показалось, что они уехали далеко за городские пределы. В этой части старого города она ни разу еще не была. Наконец они подъехали к двухэтажному желтому особняку со спящими пыльными львами перед входом, похожему на какое-то учреждение. Поднимаясь по ступенькам, Людмила заметила керамическую плитку, разрисованную звездами Давида.

– Здесь ранее проживал торговец Арон Гендлер, – пояснил граф. – А теперь в этом доме располагается цирюльня мадам Колетт – в этом крыле. А в другом, – он запнулся. – В другом… – Впрочем, я позже тебе расскажу, о том, что находится в другом.

Их встретила немолодая, худощавая и разряженная женщина в темном шелковом платье с причудливой прической, украшенной множеством перьев и цветов.

– О Анатоль, сколько зим, сколько лет! – воскликнула она с неподдельной радостью.

– Я не один, – перебил ее граф. – Нам нужно к дамскому мастеру.

– Я поняла, – кивнула она. – Проходите, господа.

Пройдя пару темных прихожих, они оказались в довольно большом зале. Стены этого зала были оклеены обоями цвета фуксии, на каждой стене висло овальное зеркало в бронзовой оправе. Напротив зеркал стояли высокие кресла.

– Что прикажет мадемуазель? У нас есть парижские журналы модных причесок, есть сетки, косы, шиньоны. Мы можем завить кудри и уложить волосы в высокую куафюру. Вам в театр или гости?

– Нет, Колетт, нам не нужно излишней пышности. Легкая завивка, чуть поднять на затылке и распустить локоны вольным стилем.

– Хорошо, Анатолий Александрович. Только, если позволите, мы добавим еще мягкое гофре на пробор, ближе к вискам. Сейчас это – писк Парижской моды.

– Я даю вам полный карт-бланш, моя дорогая Колетт. Сделайте нам из этой мадемуазели настоящую принцессу.

– Сию минуту, господин Краевский. Рози! – крикнула она кому-то в другую комнату. – Рози, душка, выйди к нам. К тебе пришли господа.

Рози была полной дамой, одетой в форменное темно-синее платье и белый крахмальный передник. Но носу у Рози красовалась маленькая бородавка. Весь ее передник бы утыкан какими-то металлическими зажимами, гребешками и прочими атрибутами мастера куафюры.

В течение часа Рози колдовала над густыми волосами Людмилы, она нагревала какие-то щипцы, обдавала Людочку горячим паром, что-то начесывала, закалывала шпильками. В довершении всего она чуточку припудрила Людочкины щечки, мазнула розовой помадой ее девичьи губы, расчесала брови и немного добавила сурьмы на длинные ресницы. Когда все было готово, важная мастерица развернула Людочку к зеркалу. Та долго крутила головой в надежде найти свое собственное отражение. Из зеркального полотна на Людочку глядела молодая красавица. Людмила подняла руку, и красавица подняла. И только тут ее осенило: господи, да это же я…

Из комнаты ожидания пригласили графа.

Он смотрел на нее такими глазами, что Людмила снова покраснела.

– Людмила Павловна, – важно произнес граф. – Вы великолепны.

И мадам Колетт и Рози обе смотрели на Людочку с нескрываемым восторгом.

– Да, mon cher Анатоль, вы знаете толк в женщинах, – тихо произнесла Колетт. Такая красота дорогого стоит. Однако ждите нас еще. Мы не совсем готовы, – шутливо пояснила она.

Затем она наклонилась к уху Людмилы.

– Мадмуазель, граф желает довершить ваш интимный туалет…

– Да, он говорил, – охрипшим голосом подтвердила Людмила.

– Вы не волнуйтесь. Сейчас я отведу вас в отдельный кабинет. В нем работает наша Хатидже. Она турчанка. Она займется вашими ножками, ручками и уберет все лишние волоски с тела.

Не прошло и минуты, как мадам Колетт, крепко вцепившись в локоток Людмилы, отвела ее в отдельную, небольшую раздевалку, переходящую в комнатку. В этой комнате отсутствовало окно. Стены украшала тканевая драпировка, с рисунком на восточный манер. Посередине стояло высокое кресло, из подлокотников которого шли металлические трубки и странные деревянные желоба. Свиная кожа обтягивала круглое сидение. Снизу открывалось пустое отверстие, похожее на отхожее место. Прямо под ним находился широкий китайский таз. Тут же стояли стеклянные кувшины, наполненные водой. Рядом располагался столик, покрытый белой тканью. На столике, в строгом порядке, были разложены баночки с какими-то притирками, мазями, флаконы с духами, несколько коробочек французского мыла, и… целый арсенал металлических лезвий – точно таких же лезвий, какие бывают в мужских цирюльнях. Разница заключалась лишь в том, что здесь лежали бритвы и большого размера, и совсем маленькие – длиной в перст, с загнутыми концами. Недалеко от столика висел ремень для правки этих бритв. Напротив странного кресла, прямо на каменных нишах, стояли две газовые лампы с белыми абажурами.

Пока Людочка рассматривала диковинное кресло, к ней сзади подошла мадам Колетт.

– Идите ко мне, милая. Я аккуратно сниму платье, дабы не помять нашу прическу и помогу расшнуровать корсет. Нам надо раздеться донага. Вы сядете в это кресло, вас побреют и удалят лишние волосы – от подмышек до лобка. И не дрожите, это не будет больно. Хатидже – мастер своего дела.

– А может, не надо? – чуть бессмысленно пролепетала Людочка.

– Мадемуазель, вы имеете связь с таким богатым господином. А ходить с пучками лишних волос на теле – сейчас моветон. Наши девочки работают на манер восточных красавиц – совсем голенькие и чистые. И это сейчас модно в Париже. Поверьте, граф оценит ваши бритые прэлести и щедро одарит. Вы же любите, наверное, подарки? О, все женщины любят духи, наряды и украшения.

Людочка рассеянно смотрела на то, как шевелятся карминовые губы мадам Колетт и почти ничего не соображала. За несколько минут ловкие руки Колетт сняли с нее платье, расшнуровали корсет. Тут же было предложено снять чулки и панталоны.

– Садитесь в кресло.

Людочка дрожала от страха. Голая, на цыпочках, она прошла к креслу и присела на край. Она крепко сдвинула ноги и ждала, что будет далее.

– Не так, вы сели неправильно, – затараторила хозяйка. – Сядьте глубже, а ноги разведите в стороны. Ножки должны лечь в эти желоба. Ах, какие у нас длинные и прекрасные ножки. Анатоль знает толк в женских ножках, – засмеялась она.

И не успела Людочка что-либо возразить, как сильные руки Колетт развели в стороны ее ноги. Колетт действовала довольно решительно.

– Я пристегну вас кожаными ремнями – на талии и возле коленей. Видите ли, сия процедура требует большой аккуратности. Шевелиться и дергаться нельзя, иначе мастер может нечаянно порезать вас, моя дорогая. А лезвия у Хатидже сделаны из дамасской стали. Они даже толстые ремни разрезают вмиг, не только нежную кожу, – зловеще хохотнула хозяйка.

Людочку прошиб холодный пот. Низ живота пульсировал.

– О, да ты у нас еще дева! – заглянув ниже, подивилась Колетт – Двигайся ближе, попку на меня. Вот так. Не бойся, Хатидже будет аккуратна. Если захочешь помочиться, скажешь ей.

Весь хмель от выпитого шампанского выветрился в тот же миг.

«Господи, почему все норовят заглянуть мне туда? То злобная Капитолина, теперь эта хозяйка. Сейчас еще придет какая-то Хатидже. Если бы не просьба Анатоля, я никогда бы не пошла на все это» – рассуждала Людмила, трясясь от страха.

Сбоку что-то щелкнуло, повернулся невидимый ключ, стена сама собой приоткрылась – показался край цветной юбки.

«По-видимому, в драпировке есть потайная дверь» – едва подумала Людмила, как тут же увидела весь облик таинственной Хатидже.

Женщина двигалась очень тихо. Она была довольно высока, грузна и широка в плечах. Одета Хатидже была на восточный, почти базарный манер. Яркий, аляповатый наряд оттенял лишь черный головной платок. Черты лица казались крупными и резкими, почти мужскими. Сходство с мужчиной состояло и в том, что над верхней губой у дамы были вполне настоящие, черные усы.

В отличие от мадам Колетт, Хатидже была молчалива. Она принесла с собой низенькую деревянную скамейку, села возле нашей героини и зажгла обе лампы. Щелкнул запорный газовый кран, сноп яркого света ударил Людмиле прямо в глаза, заставив ее зажмуриться. Все ее стройное тело, раздвинутые ноги, круглый живот с маленьким пупком, пушистый лобок, срамные губы, вульва и даже розовый анус – все это было освещено так, словно Людмила лежала под ярким светом театральных софитов. Хатидже остановила свой взор на новой клиентке… Присмотрелась ближе – крякнула от удивления:

– Мамзель еще не была с мужчиной? – сказала она каким-то странным фальцетом, напоенным восточным говором.

Людочка кивнула и снова покраснела.

Турчанка встала и велела Людочке поднять руки. Затем Хатидже взяла керамическую миску, насыпала туда какого-то мыльного порошка, размешала его и намазала им Людочкины подмышки. Сильная рука легла на предплечье и чуть сдавила его, зафиксировав плечо. Снизу что-то звякнуло, и Людочка ощутила на себе скольжение легкого лезвия. Не прошло и трех минут, как обе подмышки Людмилы были освобождены от русых волос. Так же, молча, Хатидже обработала нежную кожу пахучей, настоянной на лаванде мазью, а после припудрила её.

– Здесь все хорошо. Опусти руки.

Затем Хатидже намылила и побрила Людочкины ноги, ниже колена. Ополоснула их теплой водой, и также натерла мазью. Эта мазь пахла розовым маслом. Откуда-то из тумбы, турчанка достала керамический горшок с бинтами, пропитанными каким-то жиром, и обмотала ими ступни Людмилы и кисти ее рук. А сама принялась намыливать и брить Людочкин лобок. Девушка вся затаилась от страха. Нервно пульсировало колечко ануса…

Побрив лобок, Хатидже аккуратно ополоснула его водой. Вода лилась прямо в таз, который стоял под сидением. Сильные руки турчанки надавили на внутреннюю поверхность бедер. В ход пошли мелкие лезвия. Турчанка водила ими возле самых нежных складок, стараясь сбрить все, до единого волоска.

Пытливый взор турчанки был направлен на промежность.

– Тут приказано не брить, а выщипать, – пропела ломаным голосом Хатидже.

– Как это? – тихо спросила Людмила.

– Будет немного больно. Терпи…

Мастерица взяла моток шелковых ниток. Пара ловких движений, и в крупных ладонях Хатидже образовалась хитроумная скрученная петля. Женщина склонилась над пахом Людочки и привычным движением стала выдергивать тоненькие волоски возле промежности и сжатого ануса.[10]10
  Удаление волос шелковой нитью – распространенный способ эпиляции на Востоке. Для его применения нужен определенный навык. Это искусство берет свое начало с глубокой древности. (Примеч. автора.).


[Закрыть]

Людочка почувствовала небольшие покалывания. И снова невольно напряглась. Неожиданно она поняла, что сильно хочет помочиться. Турчанка, глядя ей в глаза насупленным взором, отчего-то быстро и без слов вникла в ее состояние. Она встала со скамейки и стала лить воду на сердцевину розовой вульвы. Людочка сама не заметила, как пописала прямо в эту долгую водную струю. Мягкая ткань легла на мокрые складки кожи, большая рука аккуратно промокнула промежность. Хатидже продолжила работу с ниткой.

Пока турчанка дергала волосы вокруг ануса, мысли Людмилы снова уплыли в сторону Анатоля. Она вспомнила его нежные ласки…

Хатидже цокнула языком, черные глаза иноземки грозно посмотрели Людочке прямо в лицо. Турчанка прошептала что-то на своем языке, взяла еще одну тканевую салфетку и снова осушила предательски увлажнившуюся поверхность Людочкиного лона – скользкая влага мешала работе с нитью.

* * *

А что в это время делал Анатоль? Если вы думаете, что граф ждал свою возлюбленную в вестибюле цирюльни или мило беседовал с хозяйкой за чашечкой кофе, то вы сильно ошибаетесь. Колетт за определенную плату предоставляла своим клиентам еще одну, маленькую и довольно пикантную услугу. Прямо позади кабинета, в котором работала турчанка Хатидже, находилась еще одна потайная комната. Здесь тоже стояло кресло. Обычное, довольно удобное, бархатное кресло. И даже столик с кувшином воды для мытья рук и стопкой тканевых салфеток. И чаще всего это кресло использовали особи мужеского пола, особи крайне любопытные и изощренные в своем любопытстве. Бывало и так, что сюда приходили случайные посетители, и за определенную плату, через отверстие в стене, с вмонтированным в драпировку театральным биноклем, произведенном в мастерской Теодора Швабе[11]11
  Теодор (Федор) Швабе – родоначальник мастерской в Москве, а позднее Торгового дома по производству оптических приборов (биноклей всех видов, очков, увеличительных стекол, микроскопов и фототоваров). (Примеч. автора).


[Закрыть], могли лицезреть весь процесс работы мастера с гениталиями женщин.

К услугам мадам Колетт в основном обращались женщины полусвета: богатые содержанки, многочисленные любовницы, а также дорогие проститутки. Дело в том, что во втором крыле этого здания Колетт держала довольно роскошный и дорогой бордель. А стало быть, умелая Хатидже редко сидела без работы. К ней даже существовала тайная запись. И услуги сей восточной мастерицы ценились очень высоко.

Одну запись вели для дам, а другую… для господ, желающих тайно наблюдать за всем процессом. Дамы, конечно же, не были осведомлены о наличии второй записи. Мужчины, как правило, заходили в эту комнату с черного входа. Возраст местных вуайеристов был различным. Сюда ходили и прыщавые гимназисты, бурно вошедшие в подростковый pubertas, и голодные во всех смыслах студенты, и люди среднего возраста и, конечно, джентльмены совсем преклонных годов, чей дотошный вуайеризм сопровождался пусканием слюней и тряской седых голов. А иногда и сердечными приступами. Редко кто из посетителей не онанировал прямо возле кресла. А после приходила уборщица Груша и с ворчанием вытирала обильные следы плотских излияний, пожертвованных на алтарь второму сыну Иуды, мифическому Онану. Бывало и так, что за время обслуживания одной дамы в кабинете Хатидже, в тайном будуаре менялось по три посетителя. Интересно и то, что в редкие минуты простоя сего алькова разнузданных фантазий и обители амурных грез, возле окуляров морского бинокля любила посиживать и сама Колетт, и еще несколько особей женского пола.

Итак, Анатоль, конечно же, был осведомлен о наличии этой пикантной услуги. И потому, как только за Людочкой закрылась дверь в покои Хатидже, граф уже восседал на кресле и, не отрываясь, смотрел в бинокль. Его ужасно заводило то, как Людочка краснела. Он видел, как от страха заострялись нежные соски, как трепетала ее девственная вульва, как сжимался розовый кружочек ануса, когда вокруг него летала сталь дамасского лезвия или шелковая петля.

Ах, этот розовый анус! Эта сладкая и пленительная звездочка, эта любимица древних фараонов, царей Ассирии, китайских императоров и римских патрициев. Это многажды воспетое святилище порока… Он более всего не давал покоя пресыщенному плотскими утехами Краевскому. Услужливая память подкинула Анатолю воспоминания из далекой юности. Его родной дядя, будучи заправским военным, прошел две войны и вышел в отставку в чине генерала инфантерии. После отставки, маясь от скуки, он решил все свободное время посвятить воспитанию двух своих племянников. Младшему брату Анатолия Александровича на тот момент было всего четыре года, и потому все ретивое внимание дядюшки было обращено на несчастного Анатоля, который до глубины души не любил военных, муштру и вообще все, что связано с военной карьерой.

Настойчивый и педантичный дядя имел на сей счет иные взгляды и определил мальчика в Пажеский корпус. Не смотря на то, что юный Краевский был способен к наукам и учился исправно, его очень раздражала бесконечная муштра, а также внутренние неуставные традиции, заведенные в этом учреждении. Он живо вспомнил ту страшную и греховную ночь, когда «старшие товарищи» лишили его невинности. Он вспомнил боль и стыд… Анатоль крепко спал в казарме, вместе с такими же, как и он новичками. Их разбудил топот десятка сильных юношеских ног. А потом началась безобразная оргия, имеющая тривиальное и гнусное название – игра в «лошадок». Как и других, его бесцеремонно взяли силой. Жаловаться было бесполезно. Старшие поговаривали, что само начальство в курсе этих, по их мнению, невинных детских забав. Надобно сказать, что часть воспитанников данного, закрытого учреждения, не оставляла свои забавы и после окончания Пажеского корпуса. Сии забавы довольно часто перерастали в нежную мужскую дружбу. А бывало и так, что дружба эта длилась долгими годами, лишая её приверженцев всяческого желания создавать семьи с женщинами. Поговаривали, что и в высшем военном и гражданском руководстве довольно таких, мужских пар. И что ежели сам граф Уваров, в свое время, имел молодого любовника, о котором знали в свете, и которого он назначил на должность вице-президента Императорской Академии Наук и на должность ректора Санкт-Петербургского университета, то что тогда говорить об остальных.[12]12
  Как и в Европе, гомосексуальные отношения в 19 веке шире всего были распространены в закрытых учебных заведениях – Пажеском корпусе, кадетских корпусах, юнкерских училищах, училище Правоведения и т. д. В последствие эти традиции плавно переходили и во взрослую жизнь (Примеч. автора)


[Закрыть]

Именно сейчас так живо вспомнились детали той памятной ночи. Оргий потом было много. Но более всего запомнилась именно первая. Анатолю было четырнадцать. Его и еще трое новичков, в одних ночных рубахах заставили ползать на коленях по холодному полу. Их грубо подгоняли розгами и пинками. Анатоль дрожал от страха. Он видел тот момент, как «опустили» пухленького Константина. Он видел толстый, как у девчонки зад несчастного. Как ни странно, Константин почти не испугался насильников и даже не кричал. Его тут же окрестили «Катькой», похлопали по послушному заду и сказали, что эта «мазочка»[13]13
  Мазочка – в закрытых мужских учебных заведениях существовали уродливые формы ухаживания (точь-в-точь как в женских институтах «обожание») за хорошенькими мальчиками, за «мазочками». – (Примеч. автора).


[Закрыть] станет самой любимой в роте… Спустя год Анатоль и сам вошел во вкус. А «Катька» стал его постоянным любовником. Будучи юношей, он испытывал к любовнику смешанные чувства – от острой жалости и нежной любви, до откровенного презрения. Они часто ссорились по вине Краевского. Краевский и сам не мог объяснить себе внезапные приступы какой-то тусклой, будто давнишней злости и обиды на своего преданного друга. Анатоль обожал доводить Константина до слез своими вызывающими оскорблениями, мучить и унижать прилюдно. Бывало, Анатоль назначал другу изощренные и позорные наказания и даже бил по ночам розгами. Он брал розги у караульного. Они уходили в уборную. Это было холодное помещение, окрашенное до потолка светлой краской. Здесь всегда было чисто, слегка пахло табаком и карболкой. Анатоль приказывал Константину раздеться донага и упереться руками о высокий подоконник. Он оглаживал ягодицы и спину руками, а потом наносил хлесткие удары. Один-два-три, а иногда и десять. Константин стонал, но его член предательски поднимался. От этого Анатоль еще более зверел. Когда «Катька» принимался плакать чистыми и крупными слезами и молить о пощаде, сердце Анатоля сжималось от жалости. Его душу терзали муки совести, а плоть нестерпимое вожделение. Он бросал розгу… И нежно обнимал Константина. Они мирились долгими ночами. Анатоль ласкал «Катьку» как мужчина, кормил конфетами, дарил подарки. Это было изысканное и извращенное наслаждение…