Текст книги "Золотая симфония"

А у нас во дворе

Мы с Галкой Зайцевой играли в дочки-матери в нашем дворе на Большой Полянке. Гнёздышко для дочек – моей целлулоидной Мальвины и Галкиного пупса Машки – свили в одном конце двора, а «молоко» для них носили из другого, где всю весну не просыхала глубокая необъятных размеров лужа. Пока наши «дети» спали после обеда, я в очередной раз отправилась за «молоком». Возвращаясь с двумя полными ведёрками, споткнулась о какой-то булыжник и упала. Попыталась подняться, но, почувствовав острую боль в колене, осталась лежать. Вот полегчает, тогда встану. Пустые ведёрки валялись рядом, а я лежала и ждала, когда пройдёт колено. И вдруг во двор въехала большая чёрная машина и двинулась прямо на меня. Видя, что она приближается, я ещё раз попыталась подняться, но не смогла. То ли действительно так болело колено, то ли страх помешал. Поняв, что мне не встать, я приготовилась к концу. Гибель под колёсами протяжно гудящего чёрного чудовища казалась неминуемой. Я вжалась в землю и застыла. На секунду приоткрыв глаза, я как в тумане различила лица дворничихи тёти Маруси, истопника дяди Пети, Галкиной мамы, портнихи Зины из квартиры напротив, Димки и Марика из бокового флигеля… Все они смотрели на меня долгим и скорбным взглядом: «Прощай, мол, девочка. Жаль твоих близких, но что поделаешь – от судьбы не уйдёшь». Зажмурившись, я ещё сильнее вжалась в землю и вдруг почувствовала, как чьи-то руки подняли меня и понесли. Я открыла глаза и увидела её – ту, что была постоянным предметом моей зависти и восхищения. Во-первых, потому что ей было четырнадцать, а мне шесть. Во-вторых, потому что она была сестрой Юрки Гаврилова, – он учился в Суворовском училище и давно мне нравился. В-третьих, потому что её звали, как и меня, но при этом она была высокой, стройной и, в отличие от меня, не косолапила. И вот девочка, к которой я и подойти не смела, несёт меня на руках. Что же это делается? Только что была на волосок от гибели и вдруг оказалась на верху блаженства. А может, я уже умерла и попала в рай, про который рассказывала тётя Маруся, когда приходила греть мне обед.

Лариса со мной на руках вошла в наш подъезд, позвонила в дверь и вручила меня ничего не понимающей бабушке. «Она упала и ушибла колено. Его надо промыть», – взрослым голосом сказала Лариса. Бабушка стала усиленно её благодарить и, о счастье, пригласила в комнату. Пока Лариса пила чай с конфетами, бабушка возилась с моей коленкой. «Что ты дрожишь?» – спросила она. «Ей больно», – всё тем же взрослым голосом объяснила Лариса. Меня действительно била дрожь, но не столько от боли, сколько от недавнего ужаса и сменившего его восторга.

Почти год я рассказывала об этом событии всем, кого считала достойным своего рассказа. Потенциальных слушателей становилось всё меньше, посвящённых всё больше, а событие не тускнело. Однажды, когда в нашем дворе появилась новенькая, я поняла, что должна срочно с ней поделиться. Тем более что она поселилась в одном подъезде с моей спасительницей. «Ты знаешь Ларису Гаврилову? – начала я издалека. «Конечно», – ответила девочка. «А знаешь, что она спасла мне жизнь? – я сделала многозначительную паузу и, понизив голос, на одном дыхании произнесла: – Она выхватила меня из-под колёс машины». Девочка потрясённо молчала. Теперь можно было изложить всё по порядку. Но в этот момент вмешалась соседка, которая, лузгая семечки, сидела на той же скамейке: «Лариска– то? Да она клептоманка». «Кто?» – не поняла я. «Клептоманка», – повторила соседка. «А что это значит?» – «Это значит, что она у вас что-нибудь украла. Вы ничего не хватились после её ухода?» Я тупо смотрела на соседку. «Клептомания – это болезнь, – продолжала она. – Человек ворует даже то, что ему совсем не нужно. Он просто не может не воровать. Так что когда она в следующий раз спасёт тебе жизнь и принесёт домой, ты всё же следи за ней повнимательней. И своим скажи, чтоб следили». Увидев, что я чуть не плачу, соседка сжалилась: «Да ты не расстраивайся. Она хорошая, просто больная. И мать у неё больная. Но не клептоманией. У матери падучая. Упадёт на пол и бьётся, бьётся, пока приступ не пройдёт. Лариска с ней мается, бедная. Несчастная семья. Отца на фронте убили, мать по больницам. Хорошо хоть Юрка мало дома бывает. Ладный такой, кудрявый. Может, хоть он здоровым вырастет».

Я долго не могла уснуть в ту ночь. «Клептоманка, воровка, падучая», – вертелось у меня в голове.

Несколько дней спустя я осторожно спросила маму: «А правда, если бы не Лариска, меня бы не было в живых? Правда, она спасла меня?» «Ну конечно», – ответила мама. «Правда, машина бы меня раздавила?» – не унималась я. «Ну, нет, не думаю. Зачем ей было тебя давить?» «Но ведь она ехала прямо на меня», – настаивала я, пытаясь спасти то, от чего не в силах была отказаться. «Водитель ехал медленно, он тебя отлично видел. Просто думал, что ты дурачишься, и гудел тебе, чтоб ты встала». – «Но ведь вокруг были люди, и никто не подошёл ко мне. Только Лариса». «Да, конечно, она добрая девочка, – согласилась мама, – а люди могли просто не видеть, что происходит, не придать этому значения». Я задохнулась от обиды: «Как это не видеть? Они все смотрели на меня, а машина ехала, и колёса уже почти касались моих волос». «Ну что ты так переживаешь? – удивилась мама. – Всё кончилось хорошо. Скоро Новый год. Хочешь, позовём Ларису? Дед Мороз ей тоже принесёт подарки». «А что такое клептомания?» – не отвечая на мамин вопрос, спросила я. «Это когда…» – и мама повторила то же, что сказала соседка. Больше я свою историю никому не рассказывала.

Прошло несколько лет. Я лишь изредка видела, как Лариса пересекает наш двор. Она стала ещё стройнее и выше. Однажды весной я неожиданно столкнулась с ней лицом к лицу. Она была не одна. Рядом шёл, вернее, неловко прыгал на костылях темноволосый молодой человек. Правая нога его была в гипсе. Лариса медленно шла рядом с ним, и в её повернутом к нему лице было нечто такое, что мешало мне с ней поздороваться. Я уже почти прошла мимо, когда она неожиданно окликнула меня: «Здравствуй, Лариса!» Я радостно оглянулась и ответила: «Здравствуй, Лариса!» А про себя добавила: «которая спасла мне жизнь, выхватив прямо из-под колёс машины».

Кинотеатр очень юного зрителя

«Ты только, пожалуйста, не задавай вопросов, пока не кончится фильм, – каждый раз умоляла меня мама. – Я тебе всё потом объясню». Меня хватало минут на десять, после чего я принималась дергать её за рукав и шептать: «Это русские или немцы? Наши или не наши? Кто здесь плохой?» Однажды, увидев на экране человека с усиками и в пенсне, я громко зашептала: «Это враг? Скажи, это враг?» Мама испуганно оглянулась и, больно сжав мне руку, прошипела: «Замолчи!» Её ярость была настолько неожиданна и необъяснима, что я немедленно потеряла интерес к фильму и сидела, шмыгая носом и смахивая со щёк то и дело набегавшие слёзы. Но мама смотрела прямо перед собой и вовсе не пыталась меня утешить. Только дома она объяснила мне, что тот, кого я приняла за врага, был сам Молотов и что она могла иметь из-за меня крупные неприятности. «Я тебе запрещаю задавать мне вопросы в кинотеатре, запрещаю. Поняла?» Поняла.

Оставшись один на один с экраном, я сперва растерялась, а потом решила начать новую жизнь: то есть попытаться мыслить самостоятельно. До сих пор помню моё первое независимое умозаключение. Боюсь ошибиться в названии фильма, но кадр был такой: важные дяди заседали в большом кабинете. Единственно кого я узнала немедленно – это Сталина, появление которого на экране сопровождалось бурей аплодисментов. Остальные личности были мне неизвестны и непонятны. Во время беседы самый толстый из них подошёл к горящему камину и встал к нему спиной, но, внезапно почувствовав сильный жар, не то отскочил, не то вскрикнул. Короче, сделал что-то, вызвавшее смех в зале. «Он плохой, – обрадовалась я своему открытию. – С хорошими такое не случается». Едва дождавшись конца фильма, я поделилась своей догадкой с мамой, и она подтвердила мою правоту. Толстяка звали Черчилль, и хотя он не был немцем, но не был и «нашим». Начался новый этап в моей зрительской биографии: этап самостоятельных выводов.

Но едва я ступила на этот путь, как жизнь подставила подножку. На экраны вышла французская комедия с маловразумительным названием, которое сперва прозвучало для меня как «Скандал в кошмаре». Иностранные фильмы, как правило, трофейные, редко появлялись на наших экранах в те годы. Зритель на них валил валом. Мы тоже пошли, причём на какой-то очень поздний сеанс. Детей, конечно, не пускали, и мама провела меня под полой своего пальто. С этим фильмом всё было странно: и название (которое даже в правильном варианте – «Скандал в Клошмерле» – не стало понятней), и ночной сеанс, и мой контрабандный проход. Мне даже кажется, что картина шла не в обычном большом зале нашего «домашнего» кинотеатра «Ударник», а в маленьком зальце на первом этаже. Когда погас свет, началось то, к чему я вовсе не была готова: замелькали кадры, забегали, засуетились, затараторили многочисленные персонажи с непривычными именами. Не выдержав, я подёргала маму за рукав, но она так смеялась, что даже не заметила моих приставаний. В зале стоял непрерывный хохот, в котором я при всём желании не могла принять участия. Чувствуя себя несчастной и покинутой, я принялась пристально следить за маминым лицом, надеясь хоть раз успеть вовремя хихикнуть. Не ведая толком, о чём фильм, я понимала одно: когда всё кончится, я не буду знать, что спросить. Мои обычные вопросы не годятся. По дороге домой я задала единственно возможный вопрос: «Про что кино?» «Про открытие общественной уборной», – ответили мне. Я в недоумении пожала плечами.

Нет, уж лучше ходить на наши картины, в которых я хоть как-то научилась разбираться. А однажды настолько осмелела, что даже попыталась высказать своё критическое отношение и на вопрос бабушки, как мне новый фильм, ответила небрежным: «Так себе». «Что-о-о?! – воскликнула она. – Люди старались, работали, тратили силы, время, чтоб ты, как буржуйская девчонка, привередничала и фыркала?» Подобная реакция надолго отбила у меня охоту мыслить критически.

Мама тоже предпочитала хвалить всё увиденное. Она следовала этому принципу до конца своей жизни и, покупая во время международных кинофестивалей сразу несколько абонементов, смотрела всё подряд. На мои недоумённые вопросы отвечала: «Надо учиться во всём находить хорошее. Даже в слабой картине можно при желании найти что-то интересное: увидеть, как живут люди, что носят, где отдыхают. Сходишь в кино, и как будто в другой стране побывал». Но это уже о временах не столь отдалённых. А тогда, много лет назад, Москву огласил незабываемый клич Тарзана. Этот фильм был так же прост и ясен, как диалог главных действующих лиц: «Джейн – Тарзан. Тарзан – Джейн». Мне даже удалось путём собственных наблюдений прийти к выводу, что не к чему волноваться и зажмуриваться, когда герои идут по краю пропасти, поскольку летят в неё только рабы и чёрные, что, впрочем, одно и то же.

Не помню, раньше или позже «Тарзана», но был в моём детстве фильм, совершенно меня околдовавший. Шёл он не в «Ударнике», а в клубе «Красные текстильщики», и назывался «Индийская гробница». Загадочная красота героев, их странная пластика, экзотические танцы, роскошные дворцы, белые слоны – всё было настолько необычно, что вопросов не возникало. Тем более что я привыкла задавать их только маме, а на «Индийскую гробницу» ходила с бабушкой и дедушкой. Выйдя после сеанса на улицу, мы медленно шли по заснеженной Москве. Я напевала, а дедушка насвистывал мелодию из фильма, которую помню до сих пор.

Но с одной картиной моего детства у меня установились особые, сложные и очень личные отношения. «Первоклассница» — как много в этом звуке для сердца моего слилось…

Когда я впервые увидела этот фильм (а смотрела я его много-много раз) и вернулась домой возбуждённая и полная впечатлений, мне рассказали историю, которая меня потрясла. Оказывается, Агния Барто, у которой мы с мамой часто бывали, посоветовала создателям фильма пригласить меня на главную роль. Кто-то из съёмочной группы приезжал к нам для переговоров, но бабушка сказала своё категорическое: «Нет. Не дам калечить ребёнка! Не позволю ломать ей жизнь!» Калечить и ломать – эти два слова не выходили у меня из головы. Каждый раз, когда я смотрела «Первоклассницу», я заново переживала свою трагедию: меня покалечили, мою жизнь сломали. Почти полностью позабыв фильм, я и сегодня отлично помню лицо той, которая снялась вместо меня. Звали её Наташа Защипина. Сидя в тёмном кинозале, я постоянно испытывала синдром «царевны-лягушки» и с трудом подавляла в себе желание сообщить всем и каждому: «Это я, я должна была играть в этом фильме. Это моя роль!» Однажды, придя в гости к своему другу Юрке, я поделилась с ним своими переживаниями. «Наташа Защипина? – переспросил он небрежно. – Я её отлично знаю. Она живёт в моём дворе. Я даже вчера её видел, и она рассказала мне свою историю». «Какую историю?» – спросила я, не веря своим ушам. «Ну, про то, как она была в плену, как её освободили». Я потеряла дар речи. Это уж слишком. Мало того что она сыграла мою роль, она ещё была в плену, у неё имелось какое-то прошлое. «Врёт», – вдруг догадалась я. «Врёт!» – сказала я громко. Но, взглянув на взбивавшую в это время клюквенный мусс Юркину маму и увидев, что она едва сдерживает смех, я поняла, что врёт Юрка, а вовсе не Наташа Защипина.

Нет, мне не суждено было стать актрисой. Я осталась зрителем, но зрителем чутким, преданным, благодарным, неравнодушным. А это тоже совсем неплохая роль.

 
Не плачь! Ведь это понарошку.
Нам крутят старую киношку,
И в этом глупеньком кино
Живёт какая-то Нино,
И кто-то любит эту крошку.
Решив убить себя всерьёз,
Герой, едва из-под колёс,
Вновь обретает голос сладкий…
Но ты дрожишь, как в лихорадке,
И задыхаешься от слёз.
 

Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной…

Наблюдать умиранье ремёсел

Всё равно что себя хоронить.

Арсений Тарковский

В начале пятидесятых к нам домой регулярно ходил высокий, грузный, цыганского вида человек с мощными усами и золотым зубом. Держался он с достоинством, носил просторное пальто и широкополую шляпу. «Наш придворный сапожник» называли его домашние. Присев на стул и широко расставив ноги, цыган помещал между ними саквояж, насквозь пропахший кожей, клеем, гуталином, щёлкал металлическими запорами и извлекал на свет наши помолодевшие и сияющие башмаки. Нет, не башмаки, а хрустальные туфельки – так осторожно и бережно он ставил их перед нами.

Но главное, чудесный башмачник иногда приносил собственное изделие, творение своих рук. Я не была избалованным ребёнком, но однажды потеряла голову. Передо мной явились коричневые лодочки с бантиком и изящным каблучком. Помня, что скромность – моё главное достоинство (высоко ценимое мамой), я молчала, не отрывая взгляда от туфель. Кончилось тем, что мастер сделал для меня другую пару – поменьше, и я носилась с ней как с писаной торбой. Больше носилась, чем носила: ставила возле себя, когда делала уроки, и держала рядом на стуле, ложась спать. Едва нога вырастала, появлялась новая пара – копия первой. Последнюю сносила в пятьдесят шестом году.

«Придворный сапожник» был волшебником. Он и платок из кармана вынимал, как фокусник: тянул, тянул, а тот не кончался. Да и можно ли было обычным платком вытереть широкую смуглую лысину и необъятный лоб?

Знали мы и другого сапожника, жившего на противоположной стороне улицы на первом этаже невысокого, типично замоскворецкого дома. В огромном кожаном фартуке он сидел возле окна, летом нараспашку открытого, и, мурлыча себе под нос, постукивал молотком, орудовал шилом, что-то смазывал, латал валенки. А мы, дети, стояли у окна и смотрели. «Свет только не загораживайте», – просил он. К нему шла вся наша улица: «Петрович, выручай». И выручал.

Там же неподалёку жила мамина портниха Нина Иосифовна: вход со двора, второй этаж. Окна её квартиры смотрели в торец соседнего дома, поэтому приходилось постоянно жечь свет (наверное, расплата за то, что жила не в коммуналке, а в своей, хоть и крошечной, квартире). Там всё было интересно: ножная швейная машинка, шпульки, булавки, разноцветные лоскутки, которые мне разрешалось собирать, модные журналы на глянцевой бумаге. Интересно было смотреть, как, набрав в рот булавок и ползая у мамы в ногах, она закалывает на ней что-то шуршащее и блестящее, а потом, прищурившись, смотрит на всё это в длинное, висевшее в коридоре зеркало.

Особой достопримечательностью квартиры был муж, Николай Иванович. Когда мы приходили, он здоровался и тут же убегал в свой ярко освещённый угол работать: переписывать ноты. Заказов у него было полно, он всегда спешил, но всё делал тщательно и в срок. Я заглядывала ему через плечо, наблюдая, как на пяти линейках с феерической скоростью возникают чёрные и белые гирлянды нот, диезы, бемоли, точки, палочки. Нина Иосифовна шила исключительно серьёзные вещи – костюм, вечернее платье – и только из дорогих тканей, поэтому мама редко к ней обращалась, но сшитое ею носила подолгу.

Если же требовалось нечто легкомысленное, недорогое, летнее, приглашалась Жешка. Ей было вокруг шестидесяти, но никто не звал её иначе. Шить у Жешки значило на время поселить её у себя. Не имея ничего своего – ни семьи, ни детей, ни жилья, – она всегда у кого-то гостила, вовсе не жалуясь на судьбу, а, напротив, считая себя счастливой обладательницей лёгкого характера, тонкого вкуса и, главное, восхитительной фигуры. Скрестив стройные ножки и распарывая мамин старый халат, она без умолку рассказывала свои вечные истории про давнюю скоротечную карьеру балерины кордебалета, про воздыхателя-скульптора, сто лет назад вылепившего её ножки, про новую приятельницу – «красотку, от которой дохнут мужики». Но коньком её был старый как мир и вечно юный сюжет про очередного поклонника, который шёл за ней по улице как заворожённый, пока наконец не забежал вперёд и не заглянул ей в лицо. А глянув, отшатнулся, и давай бог ноги.

Тут Жешка принималась хохотать до слёз, до колик. Она была фантастически некрасива, но и это превратила в лишний повод для веселья. Неделю спустя мы, слегка обалдевшие от Жешкиной болтовни, восхищённо смотрели в зеркало на мамин наряд – открытый, воздушный, «с изюминкой». «Фик-фок на один бок», – смеялась мама. И кто бы мог подумать, что он перешит из старого.

А за Малым Каменным мостом, возле кинотеатра «Ударник», находилась наша «придворная парикмахерская», куда мама часто брала меня с собой за компанию и для забавы. Я и правда забавляла весь зал, читая стихи и распевая песни. Особенным успехом пользовались песни Вертинского, которые всегда бисировала. А публика там была требовательная. Парикмахеры походили на лордов: сдержанные, корректные, целовали дамам ручки. Один из них – седовласый и статный – был, конечно, первым лордом и лучшим мастером. Все они, независимо от габаритов, как бабочки вокруг цветка, порхали в безукоризненно белых халатах вокруг своих дам, орудуя щипцами с лёгкостью необычайной: нагревая, остужая, вертя их в воздухе и поднося на мгновенье к губам, чтоб, доведя до нужной кондиции, соорудить нечто феерическое на дамской головке. Огромные зеркала, просторные залы, широкие окна, где на подоконниках почему– то стояли потрескавшиеся от времени мраморные бюсты не то древнеримских богинь, не то матрон. Не парикмахерская, а дворцовая зала.

Свой парикмахер, свой сапожник, своя портниха… А ведь мы с мамой едва дотягивали до зарплаты, особенно пока жили вдвоём. Но когда дотягивали, шли «пировать», покупали в Столешниковом (непременно в Столешниковом!) два пирожных «картошка», а в магазине «Сыр» на улице Горького сто граммов сыра. Боже, какой там стоял сырный дух! Казалось, сами продавцы и даже вывеска на магазине сделаны из масла и свежих сливок.

Вообще Москва конца сороковых и пятидесятых – это мильон соблазнов, город, созданный для нашей с мамой гульбы. Один только Сад Эрмитаж чего стоил. Мы иногда проводили там целый воскресный день, гуляя, читая, дремля на скамеечке, а вечером шли на Райкина. Густые заросли делали сад загадочным, но любая тенистая аллея непременно выводила к маленькому кафе или палатке с чем-нибудь вкусным. Днём было тихо и немноголюдно, зато вечером вспыхивали разноцветные лампочки, на дорожках появлялась нарядная, благоухающая публика, а на эстраде – духовой оркестр. В Летнем и Зимнем театрах начинались представления, в кинотеатре – фильм, и не знаешь, куда бежать.

Недалеко от Эрмитажа в одном из переулков жил скорняк, к которому, впервые услышав от мамы это странное слово, я мечтала попасть. К моему разочарованию, скорняком оказалась обыкновенная пожилая женщина, единственной особенностью которой было синее пятнышко на губе. Но и тут ничего интересного: «Укололась булавкой», – объяснила мама. Зато квартира превзошла мои ожидания. Не квартира, а берлога, где тихой и тёмной жизнью жили меха и шкуры. Они валялись на широком диване, лежали распростёртые на столе, висели, сколотые булавками, на деревянном женском торсе, который легко поворачивался на одной ноге. Но настоящим логовом был необъятный зеркальный шкаф, где на многочисленных полках лежали чёрные, рыжие, серебристые шкурки, а на распялках висели готовые и полуготовые шубы и полушубки. Казалось, раздвинь их, и попадёшь в бесконечный лес шуб, откуда нет возврата. Много лет спустя, читая своим детям сказку Льюиса «Ведьма, Гардероб и Лев», я вспомнила этот глубокий таинственный шкаф. «Но что могла делать у скорняка мама?» – подумала я, написав эти строки. У неё ведь не было в те годы никакой шубы. И вдруг ясно увидела пальто с каракулевым воротником и такой же шапочкой – мамина бессменная зимняя экипировка в течение многих лет.

«Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной – кто ты такой?» – считалочка моего детства, которое прошло в послевоенной, неустроенной и всё же удивительно домашней Москве. И обжитой её делали люди, среди которых протекала бытовая, повседневная жизнь. Я была слишком мала, чтоб оценить их труд, но в самой их повадке, несуетной и артистичной, в красивых и уверенных движениях чувствовалось достоинство, основательность, добротность и какая-то укоренённость. Даже Жешка, которая, казалось бы, шила, как и жила – на фуфу, имела свой стиль, свой неповторимый волшебный почерк.

Мастером был и часовщик, о котором знала только понаслышке. К нему ещё с довоенных времён возил все семейные часы – от ручных до настенных – дедушка. После смерти часовщика, в начале семидесятых, дедушка отдал наши старинные бронзовые часы в мастерскую, откуда привёз их мёртвыми. Из той же гильдии мастеров доктор Беленький – детский врач, навещавший меня на первом году жизни. По рассказам мамы, он знал про младенцев всё, разрешал им на себя писать, откручивать себе нос и, несмотря на внушительные размеры, имел мягкие, необыкновенно чуткие руки, которыми простукивал и прощупывал чуть ли не всю новорождённую Москву.

Король, королевич, сапожник, портной… И правда, каждый из них – король в собственном микрогосударстве, живущем по законам чести. Надувательство, мошенничество, халтура – это не оттуда. Каждый из них – наследник «проклятого прошлого», реликт, чудом сохранивший свои свойства после многократных государственных акций по ликвидации личности.

Сегодня эти люди вымерли окончательно, а без них даже самый густонаселённый мир – пустыня. Нет, я не собираюсь перемывать косточки нашему времени – занятие скучное и неблагодарное. Просто, живя в пустыне и испытывая естественную жажду, пытаюсь утолить её единственно доступным мне способом, припадая к старым, давно пересохшим источникам. А вдруг напоят.

 
Кривоколенный, ты нетленный.
Кривоколенный, ты – душа
Моей истерзанной вселенной,
Где всем надеждам – два гроша.
Кривоколенный, что за имя,
Какой московский говорок,
Вот дом и дворик, а меж ними
Сиротской бедности порог.
Кривоколенный – все излуки
Судьбы в названии твоём,
Которое – какие звуки! —
Не произносим, а поём.