Текст книги "Сердце крысы"

8

Замысел шефа гениален – научить сердце не бояться стресса. На языке науки это будет звучать примерно так: предупреждение стрессовых нарушений сократительной функции миокарда. Крысы для этой цели вполне подходили – у нас с ним схожая сердечно-сосудистая система.

Это так называемая щадящая адаптация к небольшому стрессу – опыты просты и даже тривиальны. Шесть часов без движения – это называется иммобилизация – и у всех крыс готов стрессовый синдром.

Начали с получасовой иммобилизации. Я предложил шефу: «Если мы хотим увеличить защитный эффект, мы должны увеличить мощность системы, лимитирующей стресс-адаптацию организма. Вопрос только в том, как это достоверно проконтролировать».

Собрали собрание – это был настоящий малый совет. Обсудили всё – образование эндорфинов и энкефалинов в мозге крысы, утрясли вопрос о естественных антиоксидантах в исполнительных органах. Но!

Вот об этом «но» и следовало бы подробно поговорить. В нем и была загвоздка. С этим согласилась даже Ирборша. И лишь Милев, стервец, делал всё, чтобы эксперимент сорвать.

Мы с Майей показали, что защитный эффект к стрессу не полон – по причине цены адаптации. То есть, сама адаптация снижает функцию миокарда почти на четверть.

Это слишком. Это просто недопустимо. Это похоже на порочную методику обучения, когда нерадивому ученику с помощью подзатыльников и вовсе вышибают последние мозги.

Конечно, иногда можно слегка наподдать, чтобы обучаемый объект сосредоточился, но если всё время бить по голове, то скорее вы получите круглого идиота, а не круглого отличника. То же и у нас – сам метод был порочен.

Майя настаивала, и я полностью поддержал её предложение, на резком снижении этой самой цены – цены эксперимента.

Она интуитивно выбрала верный путь – в основе адаптации лежит феномен памяти. Чем лучше у крысы память, тем легче она приспосабливается к стрессу.

Крысы с хорошей памятью умеют противостоять стрессу лучше, чем, к примеру, склеротички. Многие сразу погибают.

9

В тот кошмарный день десять лучших крыс с петлями на лапах уже лежали на лотках, когда вдруг потащили и Рату.

Мы ещё не знали, что их привязали на время, а не до конца. Пока смерть за ними не придет.

Это была «временная иммобилизация» – слова-то какие презентабельные! Наши палачи всегда находили приличные слова для обозначения самых отвратительных вещей. Их послушать, так здесь, в лаборатории, сущий санаторий!

Сначала крысы были в шоке и лежали тихо, но тут одна, придя в себя, заорала благим матом. Чтобы так заорать, надо просто сбрендить…

Рата подняла голову так высоко, как это только было возможно, из чего я заключил, что привязала её майя некрепко. И крикнула – держитесь!

Да, надо было держаться, не поддаваясь страху, не паниковать раньше времени. Пока ведь действительно ничего страшного не происходило.

Однако паникерша уже утратила контроль над собой – она рвалась из петель до тех пор, пока не вывихнула себе суставы.

Мы в клетке наблюдали за экспериментом, и одна крыса сказала, что та, на лотке, ещё не до конца сбрендила, раз так орет.

Она сказала это весьма злорадно.

Я должен ещё объяснить, что такое – контрольная группа. Это – мертвяки изначально. По их показателям замеряют отклонения от нормы.

Этот был из контрольной.

Удивительным образом перекраивается психика этих крыс – из контрольной. Они делаются заносчивыми, наглыми в общении с крысами, и полностью утрачивают способность сопротивляться и м.

Хотя, если честно, чему вообще можно сопротивляться в нашем положении?

Мы все ведь ходячие трупы. И наша судьба предрешена.

И всё же, неужели злорадство – такое приятное чувство?

Крысу с вывихнутыми конечностями сразу же бросили в большое ведро, она не дотянула четверти часа до конца эксперимента.

Кардиограмма Раты показала лишь небольшое отклонение от нормы.

Именно тогда Пасюк, вытирая лапой пот со лба, изрек своё откровение – о непротивлении злу!

Но это было совсем другое…

Возможно, именно с этого момента наши пути стали расходиться.

Рата лишь усмехнулась на его слова, она разминала затекшие лапы с такой энергией, словно это были пружины, сжатые до предела.

Пасюк усмешки не заметил, и это – к лучшему.

Да, с её «непротивлением» и в аду будет не страшно! Уверен, они сами сандали скорее отбросят, чем её достанут, – будьте уверены, я Рату знаю.

10

Милев уже с утра скотинился. – «Черт бы всех побрал! Вечно не хватает раствора Кребса!»

Он явно был не в духе. Сам приготовил ванночку, грубо отпихнув Майю, сам прикрепил предсердие к миографу, долго не мог ухватить за вершину ушка…

Майя спросила, спокойно, без фокусов: «Можно записывать?»

Он в ответ заорал: «К черту! Да оно уже дохлое! Делай новый препарат!»

Она, опять же спокойно, возразила: «И этот препарат хорош. Работает отлично. Я ручаюсь…»

Но он не дал ей договорить. Опять заорал: «Нет, оно дохлое! Дохлое! Дохлое!»

И выскочил из лаборатории.

Майя не стала резать новую крысу. Препарат работал целый час. Потом пришел Милев, глянул на результаты и рявкнул: «Меняй нагрузку!»

Она просто выключила прибор.

«Что?» – опять заорал он. Майя спокойно ответила: «На сегодня достаточно, мы нарушаем чистоту эксперимента. Повторный стресс в этих условиях ничего не даст. Всё покажет кривая Старлинга».

«Вот и посмотрим, что она покажет!» – задиристо крикнул Милев. Похоже, он собирался весь день провести на повышеных децибеллах.

И смотреть нечего – В опытах Майи кривая Старлинга ни на йоту не отличалась от контрольной кривой. У неё защита была полной.

И Милева это страшно бесило. Если бы я был предвзятым, то подумал бы даже, что он как раз и хочет повысить цену, а не добиться её снижения – любой ценой!

Каламбур. А не чепуха!

И когда, после 15-45-ти, я предложил Майе прогуляться, её личико сделалось похожим на печеное яблочко, а ушки стали просто малиновыми. До чего человек не владеет собой в личном плане!

Мы гуляли где-то за Солянкой. Она то брала меня под руку, то припрыжку убегала вперед, весело помахивая мне рукой. Мы всем мешали, здесь, на этой тихой улочке, никто никуда не спешил.

Я хотел произвести на неё впечатление и, как обычно, в таких случаях, начал хохмить. Иногда у меня неплохо получалось, когда я бывал в ударе.

«Как поживешь? – Для разминки начал я вполне невинно. (Она пожала плечами и снова ускакала вперед – хорошо, идем дальше.) – Не очень? Ничего, скоро все заживем хорошо, – продолжал хохмить я, однако, никак не попадая в нужную тональность. – Сейчас наступает затишье. Те, кто воровал, наворовались под завязку. Зачем им так много – ну жена, ну пара любовниц! Всем уже хватит. Так что мы все скоро заживем по совести. Бандитов вот, преступности меньше стало, и всё – народ просвещенный, как на рентгене. Интеллигенция влилась в её железные ряды, много настоящих талантов. Так что, бояться можно перестать – скоро, скоро беспредел примет цивилизованные формы, люди начнут получать истинное удовольствие оттого, что их грабят средь бела дня! А многие формы преступности безвозвратно уходят в прошлое. Брать взятки чиновники стесняются – это опасно, всё чаще дают фальшивые деньги. И рэкетиры обречены – у них рождаемость ниже смертности, они трахают из пистолета лучше, чем делают всё другое… А мотивы преступлений? Раньше убивали за штуку, а теперь – за червонец, за целковый, но за меньшую сумму вряд ли… Структуры власти стали чаще чистить свои ряды. Начальник-рецидивист, шеф милиции-бандит – бывает ещё. Но редко! Уже сейчас есть места, где всё выключено, а народу всё лучше и лучше! Один зэк был в миру предсказателем, и все его предсказания сбывались, как прогноз погоды на канале тэвэ, так вот, за минуту до исполнения приговора он сказал: „Скоро станет лучше!“ И не ошибся, надо думать, увидимся – проверим».

Слушала она меня или нет – не знаю. Возможно, я разговаривал сам с собой.

Она мне не отвечала. Она почти всю дорогу промолчала, мельтешась у меня под ногами – попрыгунья-стрекоза.

Так мы дошли до самого моего дома.

Мой дом неприлично неуютен. И мне – наплевать. Едва выпав из длинной, до колен, куртки, Майя тут же ухватилась за спасительную соломинку – большую швабру, давно уже скучавшую в своем углу. Я же сидел на банкетке у входа, не раздеваясь, и смотрел на неё. Да она влюблена в меня до чертиков! Вот мартышка!

В холодильнике обнаружился кусок заизвесткованного сыра «рокфор» и начатый черт знает, когда гостевой торт «Сюрприз», вафельный, с шоколадным верхом.

– С чего такая роскошь? – спросила Майя, и это был несомненный прогресс – она осмелела и начала в моем присутствии произносить «шутки юмора»!

– А у меня сегодня семейный праздник.

– Какой же? – лукаво улыбнулась она. – День рождения у тебя, если я ничего не путаю, где-то через полгода.

– Именно день рождения! Спасибо, что напомнила. Именно сегодня.

– И сколько же тебе стукнуло?

– Как раз – сколько надо. Сегодня я достиг, наконец, нормального, с медицинской точки зрения, возраста – мне исполнилось тридцать шесть и шесть.

– А «и шесть» – это месяцы или годы?

– Два в одном.

– А!

– Закрой рот, пожалуйста, ты не на приеме у врача, а на дне рождения. А гланды могла бы удалить, но это я так, между прочим.

Наступила пауза. Кажется, опять нахамил. Вот так вот всегда – думаешь, что хохмишь, а выходит хамство.

Можно считать – поужинали. Майя по-хозяйски убрала со стола, будто век здесь жила. И – пора, мне пора! Развесила ресничища и этот детский лепет…

Ну ладно.

«Очень мило», – шаркнул ножкой я и подал ей куртку, изготовившись тут же сообщить ускорение её дрожащей тушке в направлении лестничной клетки. Но сдержался и продолжил «держать роль» – вообще-то надо было её проучить, скверную девчонку, но не так резко, конечно.

Если бы только она была мужчиной, и между нами была бы крепкая мужская дружба, и друг мой не понял бы меня, демон оказался бы совсем близко – я тотчас рассорился бы с ним безо всякого сожаления. Она, эта глупая девчонка, мне сострадала! Вот что это была за любовь! Гордая и благородная натура может вынести всё, кроме одного – сострадания. Здесь заложена некая обида, которая может быть нанесена лишь высшей силой. Если гордый человек согрешил, он вынесет любое наказание безо всякого отчаяния, но вот именно этого – безо всякой вины быть избранным в жертвы сострадания – я вынести не мог.

Сострадание имеет свою любопытную диалектику. То оно требует вины, то оно уже не хочет её иметь. Потому быть предопределенным к состраданию тем ужаснее, тем более несчастья индивида лежат в направлении духовного.

Но у Майи не было передо мной никаких обязанностей, как и у меня – не было ни малейшего повода страдать в связи с ней. Но она решила своей маленькой хорошенькой головкой, что я именно и есть то одинокое жалкое существо, которое брошено на растерзание всем страстям преисподней и, я уверен, в скудных мыслях своих она меня только так и называла – «бедненький ты мой!». Возможно, она даже была уверена в том, что стоит ей полюбить меня просто, без затей, как тотчас же явится злой дух, который убьет и меня и её прямо в моей постели.

Конечно, был и ещё один вариант – вполне запасной. Конечно, можно было бы замкнуться в себе, говоря так, как обычно говорят в одиночестве демонические натуры: «Нет уж, спасибо, я бы не мог себя назвать большим любителем всяких церемоний и суеты, но вообще-то я не требую радостей любви здесь и сейчас всенепременно, и я вполне могу быть Синей бородой, который находит удовольствие в том, чтобы видеть, как ни в чем неповинная девушка умирает в брачную ночь, даже если это от любви!»

Вообще люди очень мало знают о бесах и демонах, хотя как раз в наше время эта область имеет справедливые притязания на то, чтобы стать, наконец, открытой по-настоящему. И те, кто хоть чуточку представляет себе, как установить контакт с демонами, может, не слишком, конечно, злоупотребляя своими возможностями, использовать для этого почти каждого человека. Глостер из «Ричарда III» стал демоном, потому что не смог вынести сострадания, которое буквально обрушивалось на него с самого детства. Кто за него молил?

Но общество считает таких людей глупцами. И путь у них один – либо до конца своих дней пребывать в парадоксе, либо спасаться у боженьки.

Однако, не слабо – как она меня! Куда занесло! Вернемся с небес на грешную землю.

Итак. Она меня жалеет, и мне этого – не надо. Ну а касательно всяких женских штучек, то тут двух мнений быть не может. Кокетства не терплю, сыт по горло.

«Идёшь к женщине, не забудь захватить плетку!» – так говорил Заратустра.

11

Пасюк больше всего боялся, что Рату обработают раньше его. Брожение среди крыс усиливалось, уже в помине не было того восторженного отношения к нашему вождю, которое так сплачивало нашу стаю ещё в виварии.

На смену шла другая партия крыс, и надо было очистить помещение. Мы все ждали скорого конца – контактных крыс, уже побывавших в эксперименте, назад, в привычный виварий, никогда не возвращали.

Однако статус вожака за Пасюком всё ещё сохранялся. Но стая, как организованное сообщество, уже перестала существовать.

Бочку катили даже на человека! Самый модный лозунг выдвинули обновленцы – если даже человек и царь природы, то природа настроена явно антимонархически. Некоторые даже призывали бить законодателей. Многие быстро спивались, сотни крыс попали в лазарет с пролежнями – результат лежачей забастовки против всякой деятельности! Побить законодателей не удалось – они, как всегда, пребывали в загранке. Но главное достижение растущего разгула – быстрое истощение подкожных запасов. Крысы стремительно нищали.

Вообще-то развал стаи наметился ещё там, в треклятом виварии, когда провели селекцию крыс и выделили карантинную группу.

Условия жизни стремительно ухудшались, правила игры – ужесточались, свободы стало меньше, корма – тоже.

Всё это было непонятно. Мы знали, что карантин – это надолго, но не навечно. И после карантина нас куда-то переведут, но вот куда – пока не знали.

Все сходились на одном – голодом нас морить вроде не должны. Но голод все-таки начался.

Как-то ночью на Пасюка пытались напасть. Пять перегрызенных глоток стаи хорошей наглядной агитацией – Пасюка оставили в покое.

И всё же слухи поползли – всему виной самодурство Пасюка. Он – самодур и не способен прибрать стаю к рукам. И что нужна «мохнатая лапа» – она-де и наведет порядок.

Вот тогда и стали, одна за другой, открываться двери исправительных тюрем. Наши барды пели хвалебные гимны рецидивистам, ибо они теперь для некоторых крыс были опорой и единственной надеждой.

Стая быстро разделялась на крутых, как вареное яйцо, но неумных, и на всех остальных…

Чтобы выжить в таких условиях, порядочная крыса должна была покорно кивать головой на любое гнусное предложение, а втихую делать всё так, как следовало бы, если бы она была хозяйкой положения.

Вот какую мораль очень быстро усвоили крысы!

Но зачем мы им – покорные? Кто б ответил!

К чему можно адаптировать привычную ко всякой гадости крысу? Никто не знал ответа на этот вопрос.

Но мы тогда не знали ещё и самого главного – ответа на сакраментальный вопрос: нас готовили к стрессу во имя чего? И что вся эта шоковая терапия была лишь прелюдией. Они отрабатывали методику эффективного уничтожения неадаптируемых «законными методами», или – как бы «естественным путем».

Вот что на самом деле, а не наши несчастные сердца, их по-настоящему волновало!

Но в какой именно момент всё встало с ног на голову? Вопрос неоднозначный.

Однако вернемся к нашим баранам – крысам, конечно, вы помните…

Итак, зараза эта – теория непротивления злу, как ржа, разъедала устои нашего общества. Новая мораль влезла в мозги так быстро и укоренилась там так плотно, что мы и глазом моргнуть не успели. Отчего дурное так жизнеспособно и живуче?

Теперь в чести была средняя крыса – крыса, которая не возникала по любому поводу. Густой толпой шли эти средние за теми, кто был у руля.

Но у руля ни Пасюка, ни меня, ни Раты уже не было – «руль» выпал из наших рук и «плыл» по течению. Понятие добра и зла виртуозно поменяли местами, да так ловко, что никто даже не заметил – как. Теперь громче всех против инакомыслия кричали те, кто ещё вчера драл глотку за свободу слова. В свои законные права вступал хищник.

Был и ещё один тревожный симптом – в нашей стае появилась и стала стремительно размножаться новая разновидность крыс, внешне очень похожая на обычную крысу вистар, но имевшая в своей, вроде обычной, морде что-то неуловимо отвратительное, что внушало непреодолимое отвращение. Налет непроходимой тупости и беспросветного безмыслия был во взгляде её хищных плотоядных глаз. Первое слово, которое научались призносить их дети, было – «моё!»

Когда я впервые говорил об этом с Пасюком, то назвал их крысонами. Он удивился и переспросил: «А почему не „оранги“ или хотя бы „крысионы“?» – Я ответил без лукавства: «Боюсь, меня неправильно поймут».

Крысоны имели одно только постоянное занятие – они всё время искали виноватых.

Отличить их от обычных крыс всё же можно. У наших глаза круглые, а у этих – красные. И даже не надо вычислять петли на ушах.

Однажды я услышал, идя след в след за крысоном:

– В Энске намечается одно дельце. Рванем туда? Или – там?

– Или там, – безразлично отвечал второй. Похоже, для них это стало делом обычным.

– Только зевать не стоит.

– Только зевать не стоит… – эхом ответил подельник. Крысонов с каждым пометом становилось всё больше. И с каждым пометом они наглели всё окровеннее. Их исконно родовые черты многократно усиливались, и теперь уже в нашей стае страшнее зверя не было…

Теперь уже их тупость была тупостью в квадрате. Жадность была выше горла, хамство стало просто горлорхватством.

Вот именно это, помещенное в контекст сортирных надписей со всего мира, и стало характеристикой нового стиля жизни.

Ждать спасения было неоткуда. Когда в обществе заводятся такие типы, начинает дурно пахнуть в самых респектабельных заведениях. Все гражданские войны взошли на этом навозе.

Растлевать крыс наушничаньем теперь называлось – «изучать общественное мнение». Тление шло «от головы». Из самых недр нашего нобилитета катились волны идейного тлена и гнили.

Конечно, проще всего было предложить «отделить гнилую голову», но…

Однако была здесь одна загвоздка. И весьма серьезная. Тут же начались научные споры – что же такое «голова» и как не перепутать её с «хвостом»?

И что такое, наконец, «рыба без головы»? Филе? Ну, это уж слишком!

Тут родилась ещё одна новаторская идея – оставить голову в покое, но как следует прочистить мозги. Но кто возьмется проводить трепанацию черепа на гнилой голове с гарантией?

Пока шли подобные высоконаучные споры, я мог надеяться только на то, что народ наш в этих глобальных потрясениях вдруг да почувствует свою скрытую мощь и не даст погубить себя в зыбкой трясине безмыслия!

С другой стороны, если думать о потомках, то процесс усекновения гнилой головы может показаться очистительным процессом.

Потомкам найдется, о чем поразмышлять, когда они придут в кунсткамеру будущего и начнут разглядывать сию голову, мирно дремлющую в растворе формалина.

Молодежь – наша самая больная тема. Ловчилы ужасные!

От них всё ждали, когда же они скажут своё заветное слово. Неужели и это поколение сойдет с исторической сцены молча? Просто отойдет в безмолвную вечную глухоту и не оставит своего духовного завещания?

Но нет, они, живущие здесь и теперь, просто жили и наслаждались своей куцей жизнью и совсем не хотели видеть ужасный завтрашний день, а он был уже не за горами.

И если бы можно было кому-либо из вас узреть, понаблюдать это кошмарное время и познакомиться с нашими нравами самолично – без посредников и пересказчиков, вы были бы сражены и повержены в шок и трепет увиденным.

Но может быть, как раз мучительная противоречивость и необыкновенная жестокость нашей жизни и востребует совершенно новых, не знающих простых ответов на сложные вопросы бытия писателей и философов!

И тогда весь мир узнает…

Вот я всё копаюсь и копаюсь в психологии, но такой вот, не всем нравящийся углубленный интерес к психической жизни – вовсе не самоцель. Мне просто хотелось бы кое-что прояснить в себе, и – раз это есть почти в каждом, мыслящем хотя бы раз в неделю, существе, по возможности, в других, схожих со мною, существах. Предмет моих исследований – негативные состояния духовной жизни: страх, тревога, досада, злость, ревность…

Ибо они и есть решающая сила, толкающая нас на подлость, возбуждающая в нас зависть и ненависть.

Эти экстремальные состояния могли бы проявиться нравственно, в соответствии с божьей волей, но всегда это будет негативно по отношению к психическому.

Ведь психика принадлежит жизни, – она есть неотъемлемое свойство живущего здесь и сейчас, – а вовсе не запредельному, и потому всегда ловушка!

Бог требует от живого высшей нравственности, то есть полной свободы от причинной, социальной и природной зависимости. Свободный моральный выбор отсутствует в жизни, ибо он обусловлен социумом и природными особенностями индивида. Вся тотальность собственного «я» должна противостоять страху, но кто с этим справляется сам, без посторонней помощи?

Ошибки жизни всегда продуктивны, ибо они как раз и позволяют нам в полной мере ощутить свои внутренние границы.

Когда я думаю обо всем этом, я невольно оглядываюсь назад. Тогда мы, небольшая кучка вольнодумцев, сплотились вокруг Пасюка и разработали общий план действий.

Пасюку пришлось нелегко. У него была Рата, любимое существо, и это делало его уязвимым.

Первый шок он перенес после эксперимента над его трехдневными детьми.