Текст книги "Захолустье. Пока я здесь"

Я дома. Диван, потолок. Закат на обоях.

Мама пришла с работы.

Я помню, как вернулась из парка и сразу легла спать. В куртке.

Вон на полу кроссовки. Вон Мелочь бегает в ошейнике и с немытыми лапами. Вон на полу листья, жёлтые берёзовые и ещё какие-то узкие, тоже жёлтые, – это из парка. И маленькие красные, как будто кленовые, похожие на звёзды. Из Захолустья.

Это как?

– Вика, ты же дверь входную вообще не закрыла, ты что! Ты как? Хорошо, что никто не вошёл. Господи, да что же с тобой делать-то теперь? Вика? Ты меня слышишь вообще? Вик, это я, мама твоя.

Там мама. И тут мама. Обе настоящие. А где настоящая я?

Глава III

1

Когда я сижу дома, как будто ничего не произошло. Днём мама в музее, папа в офисе. Вечером мама на кухне с планшетом, а папа в их спальне, перед экраном… Это обычный плазменный, папа на нём спорт смотрит или играет.

Но меня теперь слово «экран» радует. Я улыбаюсь, как раньше, когда встречала упоминание того… французского певца, артиста? Не помню вообще. И не понимаю, почему мне так нравились его записи. Я же ни одного слова не понимала, я вообще не учила французский… Просто красиво было, и вот это всё. А теперь попробовала послушать – и упс! Никакого счастья. Слова тянутся, тянутся, как сыр на слишком размороженной лазанье. Тёплый, противный, безвкусно бесконечный. С этими песнями вот так. Артист совсем мимо меня.

Мне папа предложил:

– Хочешь в декабре в Крокус Сити Холл? Этот твой опять приедет. Любые билеты, хоть в партер.

Я не хотела. Я даже не посмотрела, правда приезжает или папа напутал. Потом контекстной рекламой принесло. Партер от тридцати пяти тысяч. Папа совсем… Теперь я знаю, сколько стоит папина вина.

Извиняется так? Не понимаю и понимать не хочу. И на концерт не хочу. Только в Захолустье.

Теперь мне спокойнее ждать. Я знаю теперь, что оно на самом деле есть. Я поняла, как это работает. Сперва дежавю начинаются. Понемногу. Вот когда папа про билеты говорил, я знала, что он предложит. Прямо фразу заранее. «Хочешь в декабре в Крокус Сити Холл? Этот твой опять приедет. Любые билеты, хоть в партер».

Мне так важно было, что я это угадала, поэтому я до смысла слов не сразу дошла. Раз предчувствие сработало, значит, скоро опять в Захолустье позовут. Я ходила, улыбалась и искала знаки. И находила.

Предчувствие сработало в тот же день.

Такое дикое сочетание звука и картинки, когда еле успеваешь подумать «ну что за чушь». И потом вспоминаешь, что ты именно эту чушь уже раньше видела, в той же комбинации и именно так про неё и думала. И сразу же знание о том, что произойдёт через секунду.

Вот сейчас случилось именно это.

Я стояла на первом этаже у лифта, смотрела на экранчик, где цифры показывают, на каком этаже сейчас лифт… И вдруг поняла, что сейчас будет… Бредятина какая-то.

Жёлтый миньон на синем фоне и фраза «Движение вверх». А потом сразу Захолустье.

Я рада, что это сейчас произойдёт. Но где мне взять миньона? Откуда?

– Здравствуйте!

Я оборачиваюсь. Не здороваюсь. Смотрю на соседа. Это совсем мелкий пацан, он ещё в началке. Я не помню, как именно его зовут. Антон? Артём? Андрей! Точно. Его ещё так смешно родители звали, Андрей-Андроид.

Этот мелкий Андроид стоит передо мной в синих кроссовках и синих носках с миньонами. Жёлтый узорчик на синем фоне. Мы входим в лифт, я смотрю на миньонов, даже не понимаю, что меня Андреев рюкзак по плечу задел, это вообще не важно.

– А вам какой этаж?

– Не помню…

Я помню, где кнопка моего этажа, тыкаю туда на ощупь.

И тут звучит женский голос в динамике, это у нас лифт так прокачали за лето, я всё время забываю про автоответчик и про бодренькую музыку в динамиках.

– Движение вверх. Едем на шестой этаж!

Нормальное объяснение всей этой дичи. Но я знала, что так будет. И я знала, что потом Захолустье. Вот прямо сейчас. Дойти до квартиры и лечь. Или хотя бы сесть в коридоре на табурет. И глаза закрыть, потому что голова очень кружится…

– До свидания!

Это что? Кто? Андрей. Андроид. Он едет выше. Зачем он разговаривает? Отвлёк… к черту его. Ключи трясутся, потому что руки дрожат…

2

– Я вас прошу, немного, кто сколько может, собратья…

О, это Тьма голосит! Всё, отлично, я уже дома…

Тьма сейчас чистенькая, не лохматая. Обычная тётка в очень пёстром перекошенном платье… Только расцветка кажется странной, как будто рукава от одного платья, а юбка из двух других сшита, ей такое не идёт…

– Кто сколько может, помогите, пожалуйста…

Это набережная, возле пирса, где очередь к канатной дороге. Я сижу на скамеечке, она полукругом, буквой «С», такая белая, тёплая. Волны рядом, маяк гудит, буксир кричит. У меня в руках билет на канатную дорогу.

Скоро всё сдам, всё противное. Будет хорошо-хорошо. Всё плохое станет немного ненастоящим, как сквозь плёнку. Что у меня плохого?

Можно подумать про школу. Про то, что я по дому ничего не могу делать. Мелочь сегодня полез с грязными лапами в мамину постель. Я вчера пельмени поставила и уснула, хорошо, что папа дома был, пришёл на запах гари. Меня бесит папа. А я его тоже бешу, я знаю…

Вот это всё я сдам в Экран.

– Сдайте кто что может, помогите…

Голос Тьмы совсем рядом. Юрина мама говорила про неё «несчастная женщина». «Такую жизнь прожить и не сойти с ума…» Что с ней случилось?

Юра её назвал «фурсишка». Я теперь лучше помню значение этого слова. Тот, кто живёт от сдачи до сдачи, не может не сдавать плохие эмоции, не знает, как ещё жить в этом мире. Эмоциональная наркоманка. Тётка Тьма – законченная фурсишка. Я никогда такой не стану. Я просто буду жить в Захолустье, всегда или очень часто. Мы с Юрой будем вместе гулять по набережной, ужинать за треугольным столом, смотреть на Экран… Это будут мои лучшие воспоминания!

– Иди от него! Слышишь, ты… Слышишь? Он тебя съест! Многих съел и тебя тоже съест…

Тётка Тьма смотрела на меня… Подмигивала безумными глазами… У неё изо рта пахло кисло… Зубы жёлтые, кривые, одного переднего нет.

Юрина мама говорила, что она несчастная… А Юра на неё злился… Кто меня съест?

– Осторожнее с ним! Экран умных не любит!

Я побежала прочь, от Тьмы, да. Но получалось, что от Экрана. Это он меня съест? Или Юра?

Эта ненормальная не давала мне пройти к пирсу. Я сейчас ещё раз попробую, сейчас развернусь. Сейчас развернусь… Сейчас…

Ой. Впереди та площадь, от которой прямой путь к Юриному дому. Вон уже здание библиотеки видно… А вон и…

– Дым!

– Юра!

Я обняла его, изо всех сил, как в детстве. Когда я была маленькой и боялась звуков пылесоса, я так же сильно обнимала маму или папу. У них был такой уговор: один пылесосит, другой обнимает меня или со мной гуляет. Сейчас мне казалось, что мир вокруг – пылесос! Гигантский, мощный. Не только из-за воплей Тьмы…

Потому что Экран бледнел и мигал! Он становился то почти чёрным, то шёл разводами, похожими на пенистые волны… Из-за этого странного, постоянно мигающего света вода в заливе то сияла серым и серебряным, то казалась угольной, вязкой, как очень свежий асфальт.

Теперь вопила не только Тьма. Её крики доносились до нас очень хорошо, пробивались сквозь остальной шум. Плакал младенец. Выла чужая собака. Кто-то ругался – и я понимала это по интонациям, слова были не очень знакомые.

Я держалась за Юру.

– Пошли домой!

Я попросила, а он предложил. Хором, одновременно.

Мы говорили хором, шли в ногу!

Юра уводил меня – по плитам, по мостику, по ступенькам, подальше от набережной, от канатки, от Экрана, от воплей… Люди бежали к воде, к станции, а мы шли домой, в обнимку. Одни против всех и вообще одни.

На лужайке не было лошади, на витрине книгоубежища опущены белые шторы.

Вывески не горели, небо темнело, как перед грозой, улица была серая, будто зимняя, потому что фонари не зажглись.

Мы поднялись по ступенькам крыльца. Белая гипсовая жаба слегка светилась на фоне тёмного сада – мрачно, зловеще.

Дома никого не было. И не пахло едой. Только травами, свечами… И было холодно, как на даче в дождливый день.

Юрин голос казался очень громким, я ему еле отвечала.

– Дым, чаю хочешь?

– А кофе можно?

– А что это – кофе?

– В вашем мире его нет?

Юра чуть отодвинулся, посмотрел на меня… будто пытался понять, что со мной не так, кто я вообще… Тот ли человек, которого он знает?

Вот и всё… Как, оказывается, легко проговориться. Всего-то и надо – прийти в место, где ты чувствуешь себя защищённо, и там сразу же расслабиться.

И я спросила первая.

– Почему я здесь?

Он не удивился, видимо, понял… а может, не первый раз отвечал на этот вопрос. Или не первый раз встречался с девушкой из другого мира.

– Как я здесь оказываюсь? Почему никто мне не удивляется?

– Мы тебя нашли и сюда пригласили.

Именно так – не «похитили», не «забрали».

– Мы?

– Орден Экрана Милосердия.

Ничего себе поворот. Что ещё за Орден?

– Тайная организация. Мы добываем энергию из других ресурсов… Из вашего мира. Но только в благородных целях!

– То есть вы забираете ресурс, который у нас там не нужен? Как пластик в переработку? Вам что, своего мало? Или вы за экологию… эмоциональную?

Я даже не знала, есть ли у них тут экология и переработка пластика. Странный, слишком подозрительный мир, в котором нет кофе.

– Понимаешь, Дым… Экран с чужими эмоциями не только греет. Эмоции лечат. Как таблетки. Смотришь на чужое счастье и плачешь от счастья. Смотришь на чужое горе и проникаешься им. Но у нас тут очень спокойно, а у вас там зашкаливает… Много силы, много выживания. Преобладает ярость, борьба. Это как редкие дорогие лекарства.

– Причем бесплатные, да?

Юра кивнул. И ответил чётко, спокойно – тем голосом, которым он мне рассказывал про работу Экрана. В мой самый первый визит. В момент ДТП.

– Да. Вы же не умеете правильно хранить эмоции, перерабатывать их в энергию, в излучение. Ты испугалась, когда ваша машина врезалась, и всё. Твой страх остался у тебя и только мешает тебе жить. А у нас он – полезный ресурс. Одним твоим страхом можно вылечить… Человек семьдесят, не меньше.

Я выдохнула. Я ведь себя ругала за то, что тогда испугалась, и за то, что мне сейчас плохо. А оказывается, я всё делаю правильно и полезно.

– Тем, кто сдаёт плохие эмоции, становится хорошо?

– Конечно.

Можно уже успокоиться. Но мне было важно – они хотели именно мои эмоции или чьи угодно, но подходящего накала?

– Я тут нарочно или случайно?

Юра пожал плечами.

– Как я вообще к вам попала? Есть специальная технология? Вы меня вызываете?

– Нет. Это просто… Чудо… Ну как прилив выносит на берег разное. Может ракушку, а может мусор какой-нибудь, а может – янтарь. Ты как янтарь.

Было приятно.

– Значит, я – стихийное явление. Меня к вам морем занесло. Ну или ветром.

– Не ветром, нет… Другим.

Ой, да они же не знают про Мэри Поппинс, не считывают контекст, это как шутки переводить, вообще нереально…

– Не ветром, силой эмоций.

Про такое я тоже смотрела. Датский или норвежский сериал, сейчас его на третий сезон продлили… Ну ок.

– Смотря с чьей точки зрения.

– Ты сказал, что вы меня нашли… Это как поход за грибами? Искали лисички, нашли мухомор? Искали острые эмоции, и тут подвернулась моя паника?

Мне самой понравилось моё сравнение. Юра кивнул.

– Это как поход на рынок. Искали творог, картошку и панику, лучше – сильную, от ребёнка или от девушки. И тут ты. Неплохо ведь получилось?

– Не знаю.

Наверное, Юра ждал, что я отвечу иначе.

– Неплохо, неплохо. У тебя больше не будет болеть эта ситуация. Тебе будет очень хорошо, твои проблемы закончатся.

Мне это напомнило что-то очень неприятное. Не помню слово. А ведь в этом мире у меня нет проблем с памятью и вообще с мозгами.

– Я боюсь, что это станет наркотиком.

– Чем?

– Зависимостью, как у Тьмы.

Юра покачал головой.

– Зависимость развивается у тех, кому нравится быть несчастным. А ты вроде не такая… Но если почувствуешь, что всё время об этом думаешь, попробуй остановиться. И если я почувствую, что ты в зависимости, я тебе обязательно скажу. Понятно? Дым, я есть хочу, очень. А ты?

– Хочу!

А ещё я хотела спросить, почему «Орден Экрана Милосердия» – тайная организация? Если они занимаются такими хорошими делами, зачем им это скрывать? Или всё-таки добыча ресурсов в другом мире – это незаконно? Получается, что я – контрабанда?

3

Юра повёл меня на кухню. Там был широкий круглый стол под пёстрой скатертью, на ней кастрюля со стеклянной крышкой. Внутри каша типа пшённой, с кусочками кукурузы, абрикосов и каких-то ягод. Мне было неловко первой накладывать на тарелку, я решила – пусть мне Юра всё положит. Стала смотреть по сторонам.

Кухня большая, светлая, с тремя окнами, на подоконниках цветы, на стенах картины – радостные акварельки: котики, домики, натюрморт с арбузом… Тут нигде не было фотографий или фотообоев, как те дурацкие берёзы у нас в кухне, никаких календарей с теми же самыми котиками – только живопись, улично-туристическая. Будто этот мир нельзя было фотографировать, снимать на плёнку или цифру. Что, правда? Я попыталась спросить об этом у Юры, но он меня не понял. У них в языке просто не было таких понятий – фотография, видео, съёмка.

– А как же Экран? Вы же по нему смотрите чужую жизнь. Значит, это трансляция?

– Экран – это Экран.

Юра сменил тон. И ладонь перед собой выставил, будто хотел, чтобы об неё все мои слова разбились.

– Извини, я не знала, что об этом нельзя спрашивать.

– Это ты извини. Я забыл, что ты не знаешь… У нас нет того, о чем ты говоришь. Изображать эмоции, подделывать их – это преступление. Как фальшивые монеты.

Упс! Выходит, в этом мире я бы никогда не смогла влюбиться в актёра из французского мюзикла. Тут нет видео, я не смогла бы его увидеть. И тут нет театра! Совсем нет! Ни мюзиклов, ни трагедий Шекспира, ни детских ёлочных утренников. Тут это страшный грех – изображать эмоции, которых у тебя на самом деле нет. Наверное, с фотографиями тоже запрет из-за этого. Нельзя делать постановочные снимки с котиками, детьми или якобы влюблёнными…

– Юра! Но почему тогда можно картины?

– В них эмоции художника.

– Но ведь оператор тоже может передать. И фотограф, и режиссёр…

Юра махнул рукой и сшиб с кастрюли крышку. Сразу пошёл такой запах, как от варенья, и от каши, и от жаркого летнего сада… Крышка ещё бренчала на полу, а мы уже стояли над кастрюлей и черпали из неё ложками. Я никак не могла ухватить кусок абрикоса, он прилип к каше, все время сваливался. Я полезла руками, а потом у меня эта каша осталась на щеке, а Юра её снял, очень осторожно…

И как раз вот тут пришла его мама.

Она прошла на кухню с двумя большими сумками, я сразу шарахнулась, а Юра, наоборот, меня к себе потянул. Но мама только кивнула в сторону кастрюли.

– Понравилась? Вкусная? Я ещё наварю. Сынок, помой посуду, хорошо?

– Я могу! Я могу помыть!

Юрина мама точно так же выставила вперёд ладонь. Может, это жест отказа?

– Не надо. Ты мне в другом поможешь. Времени мало, а праздник скоро! Пойдём со мной!

Она отвела меня в комнату с экраном. Села в то красивое кресло, велела взять стул и сесть рядом.

Начала объяснять, не так интересно, как Юра, про то, что с маленьким экраном можно делать. Как он греет, как охлаждает, как даёт свет. Как можно лечить эмоциями в домашних условиях. Для этого надо вот так вот сесть и смотреть пристально, и думать о хорошем до тех пор, пока оно на экране не проявится… Надо увидеть на экране своё воспоминание и…

– Как там? Наверху?

Я вдруг вспомнила, что большой Экран в горах здесь иногда называют «наверху» или «за заливом», чтобы не путаться.

– Где?

Мама Юры прервала объяснения. Я рассказала про своей первый визит – как мы шли к набережной, как Юра меня посадил в кабинку, как потом выключился свет, и Тьма начала… Но меня перебил мамин вскрик. Пронзительный, не хуже, чем у Тьмы.

– Орден милосердный и все его пророки! Ах ты ж! А ну иди сюда! Ты о чём думал, а?

Я вскочила.

Мама кричала на Юру – он пришёл на её голос.

– Ты уже таскал Дым за залив?

– Нет, но… Ну… Да!

Мама резко повернулась к Юре. Он вжал голову в плечи. И я вжала – привычно, как в театральной студии научилась. Мы придумывали, как показать страх. И каким он бывает… Когда взрыв, когда ужасная новость, когда тебя хотят ударить… Вот Юра сейчас именно этого боялся, удара… Его… били?

Или он боялся каких-то её слов? Решения?

– Ты её выдернул и сразу туда повёл?

– У неё были свежие эмоции!

– Она же ничего не соображает! Как можно! А если бы она жизнь потеряла?

– Но ведь не потеряла же! Всю жизнь невозможно с первого раза!

– Даже если не всю! Даже если год или месяц! Она же не понимает, что творит. Но ты-то понимал?

Он пожал плечами. Кажется, зря я рассказала о том, что уже была наверху, за заливом. Кажется, Юра меня туда повёл без спросу. Кажется, ему теперь сильно достанется. Кажется, мои три месяца жизни… Может, я их просто забыла, а не отдала? Не буду пока про них говорить, а то Юре ещё сильнее влетит.

Но его мама успокаивается, выдыхает, садится обратно в кресло.

– Что с тебя взять, сирота… Зайдёшь вечером к Ларию, сам всё расскажешь.

– Зайду, куда ж я денусь.

– Ну и хорошо. Посидишь с нами?

– Мне же вроде кастрюлю надо помыть…

– Потом домоешь, иди сюда, – и Юрина мама машет в сторону стола и свободных стульев.

А я икаю от удивления. «Сирота»? Но она же мама? Ему? Мне? Или здесь «сирота» вроде ругательства?

Что я ещё не знаю про этот мир?

4

Юрина мама ему не мама. И мне тоже не мама. Тут это просто обращение. Как «миссис» или «сеньора». Как матушка Медоуз с девочками в сказках про братца Кролика и братца Лиса. Они друг другу тоже не братья, кстати.

Мама Толли. Матушка Толли. Так и буду теперь называть. Всё-таки я этот язык не всегда понимаю. А спектакль про Лиса и Кролика я сейчас очень хорошо помню. Там эта была… в главной роли, Крольчиха… противная, кажется, Алёна… Ну и не важно. Я к ним больше не пойду! Мне сейчас всё равно! Я в том году была матушкой Медоуз, в купальной шапочке с рожками, типа я улитка! Но театр – это сейчас не важно.

А здесь всё важно. Даже если всё не так, как я сперва думала! Мама мне – не мама. А ещё у нас завтра праздник!

Здесь эти слова очень похожи, они вообще однокоренные: «свадьба», «праздник» и «поминки». В Захолустье есть поговорка про это. У них в рифму, а у нас звучит примерно так: какая разница, нам что свадьба, что похороны, лишь бы накормили… Это так мама Толли про Тьму сказала. И там «накормили» было сразу про еду и про эмоции, я поняла!

В общем, мама Толли боялась, что тётка Тьма испортит нам праздник. Устроит скандал, чтобы побольше эмоций забрать. Те, кто от Экрана зависимы, могут устроить драку или даже поджог, чтобы было больше впечатлений. И потом нахватаются эмоций и несутся их скорее сдавать, ловить удовольствие от слияния с Экраном. Фурсишки!

Про таких, как Тьма, есть ещё одно ругательство. Здесь это хуже нашего мата. А напрямую переводится как «людоеды». Те, кто общается с людьми, чтобы забрать их эмоции.

Вообще тут язык интересно устроен. Но, наверное, это для меня интересно, я ведь иностранка. А для тех, кто на нём всю жизнь говорит и в школе изучает правила, тут всё просто. Но когда у меня в голове слова сходятся со смыслом, я всегда так радуюсь. Будто уровень прошла! Или выиграла что-то. Надо про устройство языка у Юры спросить, он же совсем местный, всю жизнь в Захолустье. А ещё надо спросить, как это вообще получилось? Куда я деваюсь, когда живу у себя? Я здесь исчезаю? Или живу, но этого не помню?

Когда я здесь, то в нашем мире я сплю. Или лежу, глядя в одну точку, я проверяла. А что со мной происходит тут, когда я у себя?

Надо спросить у Юры… прямо сейчас, пока мы готовим дом к празднику! Как только мама Толли перестанет кричать! Уже не из-за нашей поездки к Экрану, а из-за какой-то штуки, которую Юру просили забрать, а он забыл, а сейчас за ней уже поздно!

Она кричит, и Юра снова замирает и втягивает голову. Мама Толли уходит на кухню, я тогда резко спрашиваю:

– Юра… он тебя бьёт?

Не то местоимение употребила. Не «он», а «она», глупая ошибка. От волнения, да? Здешний мир – он не только вкусный и с яркими запахами. Он разный.

Юра не смотрит на меня. Но выпрямляется и руки скрещивает на груди. И сощуривается. Поза сопротивления, защиты – подсказывает мой театральный опыт.

– Она – нет, никогда! Это же мама Толли!

– А почему ты тогда…

Не хватает слов, чтобы объяснить…

– Почему твоё тело так реагирует?

Юра отвечает… не сразу, будто ищет каждое слово в гугл-переводчике.

– Это реакция не на неё. Это делали мои… биомать и биоотец…

Мне тоже хочется проверить каждое слово в переводчике. Но я понимаю! Это так… это так подло! И я тянусь к Юре, мои руки ложатся поверх его скрещенных.

– Я тебя… Мне так… Это очень…

Слов нет. Поэтому я обнимаю, и повторяю, и немного покачиваюсь вместе с ним.

– Юра-Юра-Юра-Юра, Юра-Юра-Юра-Юра…

Имя как утешение. Как сожаление. Как признание?

Он не стряхивает мои руки, покачивается вместе со мной. Мы стоим посреди столовой, Юра лицом к окну, я – к экрану. К нашему домашнему, который направлен на большой и от него немного подзаряжается. Сейчас большой Экран ничего не показывает, ещё слишком светлое небо. А у нас тут уже сумерки, свет никто не зажигал… И на серой стене проступает белый прямоугольник. Наш маленький экран сперва мигает, а потом загорается очень ровно – подхватил мои эмоции, подсоединился.

Спокойный неяркий свет – как вечернее солнце сквозь занавеску.

Это нежность!

5

Когда я оказываюсь в Захолустье, тут всегда вечер. Тёплый, неяркий и негромкий. Но я ещё никогда не оставалась тут на ночь. Не спала внутри сна. Оказывается, так тоже можно! Было здорово.

Мама Толли отвела меня в комнату на втором этаже, над кухней. Здесь пахло цветами и травами, в окно были видны деревья и соседние крыши. И золотые закатные облака. Такой потрясающий вид, что я даже не сразу обратила внимание на обстановку. Кровать, зеркало, кресло, комод… Нет телевизора, ноутбука, телефона, розеток. На комоде фонарик, под потолком лампа аварийного освещения – тоскливая синеватая трубка, типа больничной. А выключателя нет. На кровати полотенце, на кресле одежда какая-то. Ночная рубашка, халат. Меня здесь ждали. А в ванной – зубная щётка. Как мило!

И у всего свой запах. Чистая ткань, мыло, лаванда – или что там кладут в бельё, когда его держат в комоде? Я хотела спросить, но вдруг зевнула. Может, от всех этих сушёных трав так хочется спать? Или от усталости? Мы весь вечер мыли, тёрли, переставляли, резали, чистили, жарили и снова мыли. Без пылесоса и блендера. Зато с разговорами. Мне кажется, я с мамой Толли сегодня вечером говорила больше, чем с мамой и папой за все месяцы после аварии. Ну о чём с ними говорить? Что они мне нового скажут? А тут другой мир, другой город, другие дела.

И завтра будет праздник.

Я не очень поняла, какой именно, мама Толли сказала про что-то новое, но так, будто я уже в курсе. Может, мне Юра должен был объяснить и не смог? А вдруг его за это накажут? Я не переспрашивала. Разливала по бутылкам горячий компот, смотрела, как тёмные ягоды медленно кружат в мутной воде… А потом меня учили делать тесто – я не знаю, у нас тоже его так делают? И мама Толли рассказывала мне про Орден Экрана Милосердия…

Я зевнула, а потом ещё и снова. Мама Толли напомнила мне, как маленькой, про душ и зубы почистить. Вышла, оставив под потолком тоскливый синий свет. И я вдруг испугалась: а что, если я усну внутри сна и куда-нибудь ещё пропаду? Может, вообще не засыпать? Я специально сбросила одеяло, чтобы замерзнуть и не уснуть, вспоминала то, что мне сегодня рассказали про Орден Экрана Милосердия, как давно он возник, какие у него цели, почему про него нельзя вслух говорить, кто им управляет – завтра я увижу на празднике всех этих людей… Потом я, наверное, уснула.

Не помню, как закрыла глаза, помню, как открыла, – мне в лицо бил свет фонарика, надо мной стояла мама Толли в длинном халате, на светлых кудряшках тёмный платок. Под потолком мигала аварийная лампа… Что-то гудело – в комнате или за окном?

Как в фильме про войну, когда показывают бомбардировку.

Я вскочила, спустилась вниз, на кухню. Там уже стоял Юра, полностью одетый, в синей форменной куртке. Мама Толли подошла и обхватила его на секунду, а потом он отстранился, выставил ладонь вперёд.

– Ну всё, хватит уже. Хватит! Я пошёл!

– Береги себя!

– И ты себя. И ты, Дым, тоже береги.

Мне тоже хотелось его обнять. Но он уже ушёл. Ну вот, велел беречь. Себя или маму Толли? Кого именно? Как он ко мне относится? У нас тут всё гудит и свистит, а я думаю про любовь. И от этого всё категорически прекрасно, даже то, что гудит и мигает, и дом будто шатается, будто он картонный…

– Пошли в погреб, быстро!

Мама Толли тянет за кольцо посреди кухонного пола. Откидывает люк, спускается туда, держа фонарик, машет им, подзывая меня…

Вокруг синяя тьма с проблесками. Картины на стенах бликуют, в распахнутую кухонную дверь виден экран в столовой – он еле светится.

А вот внизу, в погребе, тепло, темно и ничего не видно.

Меня куда-то усадили. Накинули что-то на плечи – одеяло?

Потом мама Толли установила свой фонарь. Стал виден потолок из ровных гладких досок, коробки какие-то. Полки, банки… Скамейки!

Наверху гремит, шуршит и воет.

– Что это? – наконец спрашиваю я. – Катастрофа?

– Гроза! – отзывается темнота мужским стариковским голосом.

И я визжу!

Из-за всего сразу, а не только из-за того, что в доме, оказывается, всё это время был ещё один человек. Жуть какая-то.

– Да гроза это, гроза! Шторм! – Мама Толли обхватывает меня поверх пледа. Шепчет ласково: – Тут ведь океан рядом, разное с погодой бывает.

– А почему Юра ушёл? Куда?

– Дежурить! Собирать страх тех, кто грозы боится, – снова поясняет старик из темноты.

Я надеюсь, что это всё-таки человек, а не нечисть. И, будто уловив мои мысли, старик зажигает ещё один фонарь – пронзительный, глаза не сразу привыкают к такому. В свете этого фонаря у старика очень ярко сияет лысина. Борода кажется ослепительно-белой, как летнее облако. На груди, слева, где сердце, у старика зелёный камень. Или значок? Зелёная искра. Я смотрю только на неё, неловко человека в упор разглядывать. Может, он не очень старый на самом деле, этот старик?

– О, пришла, значит. Это она – Дым, да?

Оказывается, пока я стеснялась, старик разглядывал меня. Посмотрел, покивал, а потом вдруг повернулся ко мне спиной. И перед ним тоже вспыхнул экран!

Яркий, сиял сильнее, чем тот большой, за заливом.

В его свете свет фонаря будто растворился совсем.

Наверху что-то грохнуло. Засвистело, зазвенело – не те ли банки и бутылки, в которые мы разливали компот?

– Она это, она… Хорошая девочка.

Мама Толли обняла меня ещё крепче. Как моя мама в поликлинике, перед очередным кабинетом, где будет противно или больно. Только шептала другое. Не «Викуша, потерпи, скоро всё пройдет», а важное. Хоть и таким же шёпотом.

– Смотри туда, девочка моя. Ничего не бойся. Смотри!

Сверху, из крышки люка, пахло острым, холодным, свежим – грозой.

– Тут никого нет! Нечего стесняться! Ну же?

Старик сел по другую сторону от меня, накрыл мою голову ладонью. Ничего не сказал, просто погладил, как маленькую. И я вдруг вспомнила себя в детстве. Как я боялась пылесоса… Меня обычно в это время выводили гулять, но вот однажды не получилось.

И вот оно, это воспоминание: я болею, простуженная, сижу на кровати, горячая и несчастная, за стеной мама возит пылесосом, а со мной рядом сидит папа и гладит меня по голове, почти так же, как этот неизвестный старик. И я плачу – там, в воспоминании – от того, что температура, и от того, что ладонь не помогает… Или помогает?

На экране моя комната, с детскими малышовыми обоями – сплошь розовые облака и радуги, на стене светильник-полумесяц, я совсем мелкая, о, я эту пижаму не помнила вообще, пока мне её в воспоминаниях не показали… Какой папа худой! И какой он… Смотрит иначе, нежно… Он на меня уже давно так не смотрит. И какая я была смешная! И чего я думала, что некрасивая? Очень милый ребенок, просто надо уши волосами закрывать, и всё!

Изображение на экране сияет, подрагивает… Становится нечётким – будто между ним и мной пар, как зимой изо рта…

Мне холодно! Будто здесь сейчас и вправду зима… Экран тускнеет, воспоминание замирает. Старик убирает руку с моей макушки.

– Ну и хватит на первый раз, молодец какая, Дым… Справилась…

Это он говорит. А мама Толли шепчет неразборчиво и, кажется, опять называет дочкой.

Я закрываю глаза. Снова хочется спать. И я засыпаю – прямо там, в погребе, мгновенно.

А просыпаюсь уже в комнате наверху, в кровати. И никакой грозы нет, в окно солнце, мокрый свежий сад. Лучи брызжут во все стороны, загораются радостными искрами – в кувшине на подоконнике, в подвесках люстры, в чём-то маленьком, остром, зелёном…

Значок в виде перевернутой капли.

По кругу буквы. Не сразу понимаю. Это мне, мой – в честь первой сдачи энергии.

Я кручу значок в пальцах, потом кладу на подоконник так, чтобы поймать в него солнце, чтобы зелёные искры улетели на потолок…

На спинке кресла висит зелёное платье в белых разводах. Длинное, с кружевным воротничком. Очень торжественное.

6

Я не знала, что праздник – это богослужение.

В доме мамы Толли собралось человек двадцать. Женщины в длинных глухих платьях, похожих на моё, мужчины в тёмно-синих костюмах. У многих на груди слева, там, где сердце, горели зелёными искрами перевёрнутые капли – капли были разного размера и, наверное, отличались по ценности.

Откуда-то, может из погреба, вынули плетёные складные стулья. Я не видела их ни вчера, когда мы убирались, ни сегодня утром, когда помогала маме Толли исправлять последствия грозы. Нет, не «исправлять», тут другое слово должно быть, но я его не знаю… Короче, мы подмели, поправили и разгладили. И цветов из сада принесли – их много ветром поломало.

Стулья выстроили рядами в гостиной, так, чтобы все сидели лицом к экрану. Возле экрана, сбоку, поставили кресло – как учительский стол.

Мама Толли посадила меня в первом ряду, сама села рядом и велела не вертеться. Но я всё равно могла разглядеть других. Мужчин было больше, среди них оказался Юра, сзади, возле двери, в таком строгом синем костюме, будто на экзамене… Я хотела ему помахать, но мама Толли придержала меня за руку.

Я вдруг поняла, что некоторых знаю – например, вот ту рыжую женщину, которая сидит с другого боку от мамы Толли. Я сперва просто заметила, что они очень здорово контрастируют. Мама Толли вся светлая – и кожа, и волосы, и платье, а женщина – загорелая, рыжая, в зелёном платье с алыми цветами… А потом я вспомнила, что видела её раньше – у Экрана, она там была в синей форменной куртке, не человек, а сплошная должность…

– А чей это праздник? В честь чего?