Текст книги "Московские Сторожевые"

7

Вода была хорошей. Хлоркой, конечно, отдавала, ну так это же бассейн, что с него взять. В том и позапрошлом обновлениях о такой роскоши даже мечтать не приходилось. То есть в научных работах, естественно, шли всякие рекомендации и прочие дискуссии о том, что, дескать, при омоложении кожи особое внимание следует уделять всяческому смягчению, но… На заборе тоже написано, а там дрова лежат. А кожа – новенькая и розовая – сохла совершенно безбожно, облезала пленочкой, как под крымским напористым солнцем. Ничего толком не помогало – от хитроумных Жекиных тюбиков до элементарного медицинского вазелина. Да и сложно это, постоянно скользкой ходить, когда к тебе липнет абсолютно все – от складок халата до шерсти с пледа.

Вот я и мокла в свое удовольствие под крышей зимнего сада. Тепло, светло, в прозрачном куполе черное глухое небо, по бортам всякая ботаника цветет, в шезлонге Гунька отлеживается – есть с кем поговорить о вечном и пустяковом.

– Гунька-а-а! – звонко кричу я так и не остепенившимся голосом.

– Чегооо? – еще громче откликается будущий ведун, явно наслаждаясь тем, что может наораться всласть после молчания.

– Не придумал?

– Линда?

– Сам ты Линда! – Я в возмущении бью ладонями по воде: – Вот как есть Линда! Типичная натуральная Линда!

Это мы с ним мне имечко придумываем, чтобы на «Л». Скоро паспорт оформлять, а у меня, ну как всегда, ничего не готово. Надо будет еще Жеке позвонить, про имя посоветоваться. Они там с Доркой наверняка что-нибудь придумают: чтобы уютное и на нужную букву. Иначе ведь, правда, стану этой… как меня там Гунька обозвал? Липа?

– Тогда Лана!

– Чего? Это собачья кличка, что ли? Совсем ты, Гуня, охамел… – Я цепляюсь за перекладинку лестницы и покачиваюсь на воде, дрыгая ногами. Ой, ну до чего же пятки розовые, а? Одно удовольствие смотреть…

– Ничего не кличка… – смущается Гунька. – Обычное имя… Так Светлану сокращают иногда…

– Ну ты мирско-о-ой… – выдыхаю я с какими-то не моими, но очень знакомыми интонациями. А, так барышни из моего подъезда говорят. Те, что около гитарных мальчиков сидят. Смешно как…

– А чего? Ты же сейчас Лена, а это не на «эль» вовсе, а на «е».

– Ну с чего ты взял? Я в первой жизни так Леной и была. По тогдашним языковым нормам это вполне допускалось…

– По нормам… – сразу скисает Гунька и косится на учебные пособия. Мотает рыжей башкой, желая отогнать от себя многие знания и многие печали: – А давай тогда Лайма?

– Ты меня еще Грушей назови. Я тебе человек, а не фруктовая лавка! – Я с завистью смотрю на Гунькины кудри. У меня-то на голове причесон под названием «И вот откинулась я с зоны».

– А почему?.. – Гунька осекается. И потом соображает, что лайм – это вообще фрукт такой, на вид – зеленее недозрелого лимона. В основном идет для украшения коктейлей алкогольных и на закуску к ним же. – А может, Лилия?

– Э-э-э? – чего-то я не расслышала, Лия или Лилия. Если второе, то… Мне еще после первой молодости себя Лилей назвать хотелось, но тогда это немного неприличным было, особенно среди столичной богемы. А сейчас ничего, можно. Мои теперешние современники про Маяковского-то вряд ли что-то путное помнят, не говоря уже… В общем, молодец Гунька!

– Надо подумать… – снова расхлябанно тяну я, любуясь, как меняется под водой цвет лака на ногах. Первый раз себе педикюр сделала, уже можно. Отросли ногти. Хорошо-то как.

– Соглашайся давай, а то я еще что-нибудь придумаю, – дурачится Гунька.

Он сейчас любой ерунде радуется – шоковое состояние у парня после всего прожитого и пересмотренного. Оживал с такими выкрутасами, что Тимофей на нем еще одну диссертацию защищать собрался – о проблемах возрождения и обновления полумагического существа. Сердце шут знает с какой попытки прижилось – так что физиономия у Гуньки до сих пор слегка синюшная. Возраст, опять же, резко упал – до шестнадцати вроде. В общем, до того, в котором это недоразумение в ученики взяли. Ну годы – не уши, обратно нарастут, а вот артериальное чего-то там так и не проходит. Так что Гунька по дому ходит мало, да еще и перевязанный крест-накрест платком из серо-черной котовой шерсти: чтобы сердце из груди случайно не выскочило. Вид жалкий и уморительный, как у пленного немца.

– Лен, а если ты Лидией будешь?

– Не, не хочу… Это немодно сейчас.

– Тогда Лариса?

– Ой, не знаю, ее сокращать сложно, а имечко тяжелое, – капризничаю я, понимая, что, скорее всего, стану Лилей.

– Ну тогда я не знаю… – грустнеет Гунька.

– Ничего, я себе сама подберу, – и я с плеском отталкиваюсь от кафельного бортика.

Гунька с завистью смотрит на воду и продолжает копаться в книжках. Совсем ребенок. Да еще и дважды. Вот не повезло-то.

Конечно, после рассказа Тимофея на меня иногда глупенький страх накатывал: а ну как и правда ученик Старого – двойной убийца и тайный маньяк? Но я тогда сама себя утешала тем, что Жеку-то этот ведун недоделанный пальцем не тронул, хотя она его отнюдь не стеснялась, а я тут всего-навсего в закрытом неловком купальнике. Да еще и фигура неисправленная. Ну вот мы ее сейчас… Жалко, что вода здесь ровная, я бы с таким удовольствием волну половила… Давно на море не была, кстати. Лет восемь, а то и больше. В последний раз – еще с Семеном, аккурат за полгода до его женитьбы.

Тут я нырнула как могла, потом на поверхность выбралась и выплюнула вместе с горькой водичкой ненужные воспоминания.

Как же это странно все: руки и ноги у меня как новенькие, кожа вообще Семкины прикосновения помнить не должна, а вот… Одного крошечного хвостика мысли достаточно, чтобы во мне все поджалось и сладко вздрогнуло, словно вместо Гуньки в бесприютном пластиковом шезлонге сидел совсем другой мужчина. Настоящий. А не недообученный недомаг с очень странными пристрастиями. Хотя и симпатичный, чего греха таить.

Но мне сейчас симпатичными все подряд кажутся: гормональный всплеск, организм пробуждается. Тимка от меня аж бегать начал, все вместо себя Варвару подсылает. Хорошо хоть, что в понедельник в Ханты поедем – мне на паспорт фотографироваться надо, Коту, соответственно, проблемы с моими документами у местных Сторожевых решить. А я тем временем немного на натуре поработаю… Кровь во мне еще и от безделья шумит, я уже почти месяц ничего путного не творила – у нас же тут мирских нету, работать не для кого.

А так хочется, что сил никаких нет: хоть снег на поляне растапливай и цветы не по погоде там выращивай, как в одной мирской сказке. Тоже небось не на пустом месте придумали. Наверняка кто-то случайно углядел, как наши зимой у ученика практическую работу принимают. В той сказке под Рождество дело было – как раз у наших зимняя сессия.

Гунька, кстати, тоже к сессии готовился – мы же с ним в начале декабря должны обратно вернуться, у него там времени в обрез будет. Вот он сейчас и блаженствует: сидит, обложившись научными пособиями, читает их спокойно. Я ему даже завидую слегка – мне учеба всегда нравилась. И наша, по работе, и обычная – от женской гимназии до курсов повышения квалификации учителей.

Из всех доступных мне развлечений по душе пришлись только плавание и стопка дисков с каким-то несусветным сериалом: там два братика (по задумке, мирские, а по поступкам – очень даже наоборот) гоняются за всякой нечистью, убивая ее всеми доступными и не очень способами. На компромисс ни разу не пошли – всех губят без разбора, от Черных колдунов (и откуда им в наше время взяться? Для кого Контрибуция назначена?) до вполне мирных полтергейстов, которые, если по сути разбирать, это что-то вроде нашего реквизита. Ну как обертки от петард – отработали колдовство, а прибрать за собой забыли. Неаккуратно, конечно, но так почти все начинающие косячат (а мирские потом пугаются). Или не пугаются, а вот такие сериалы снимают. Первые пару серий смешно на это все смотреть, а потом приедается.

Ску-учно мне: в библиотеку не тянет совсем, а с девчонками тоже все обговорила, Евдокия мою Лилю одобрила, а Дора опять начала мне свою южную Лию советовать. Дескать, была у нее одна такая знакомая когда-то, ей крайне в браке повезло, несмотря на всякие проблемы со здоровьем и внешностью и очень красивую младшую сестренку Раечку. Тьфу ты! Хотя Дорка не из глазливых.

Так что иду общаться с Гунькой: все-таки он мне ученик, хоть и временный. Надо следить за его этим… общегуманитарным развитием, вот.

– Павлик, что ты сейчас читаешь? Покажи?

– Учебники… – скрипучим голосом объясняет Гунька. И ерзает по шезлонгу так, будто хочет в самый дальний угол забиться.

Сама вижу, что не «Пещеру Лихтвейса». Поперек шезлонга вон какой академический кирпич валяется. Весь липкими разноцветными закладочками утыкан – и сверху, и снизу, и сбоку. Я за первую попавшуюся потянула, да так и ахнула: «Контрибуция – совокупность реализованных во времени рецептов, являющихся долговременной стратегией счастья, направленной на объект…»

Тьфу. Это Гуньке теорию надо сдавать по такой нечитабельной дряни. Учебник Лурье, издание 1973 года, бедный мальчик.

В мое время по Козловскому сдавали, там старое издание, еще мамулино, 1785 года… Понятия четкие, во рту как карамельки катаются. «Контрибуция есть благодеяние…»

– Гунь, когда экзамен-то?

– Да в январе…

– Ты к тому времени все забудешь.

– Да я и сейчас не помню… – потупился Гунька.

Как же с этими учениками трудно – вечно они тебе в глаза не смотрят. Потому что так предписано. А кому и кем – за давностью веков все и забыли давно.

– Это учебник дурной…

– Какой уж есть, у меня другого не было. – Гунька тянется за тонюсенькой книжкой, которую я под той томиной не разглядела. Вот там что-то любопытное, кажется. Сейчас почитаю, вот только одну вещь уточню.

– Так, Гунь, подожди, я не поняла… В январе? А где практику закрывать будешь?

– В Нижегородском семьестроительном.

– А почему не в Москве?

– Не знаю, мне Старый так велел. – И мой недоученик тот лурьевский учебник схлопывает. Гулко – эхо в бассейне хорошее.

Тут меня саму как будто этой книжкой по голове ударили, по тому самому месту, где волосы больше всего зудят.

– В Нижнем, говоришь? Гуня-я-я-я. Выбрось эту бяку, вот прям в бассейн и выбрось. – И книжку отбираю.

– Лена, ты чего?

– Гунь… горе ты мое мирское… Знаешь, кто в Нижнем кафедрой внешних дел заведует? Сам Козловский… Иди в библиотеку, бери нормальный учебник и не порть себе мозги и отдых.

– Ну ладно… – И он из кресла выбирается.

Тьфу ты! Совсем забыла, что, если я ученику что-то скомандую, он сразу пойдет это исполнять:

– Да сиди уж. Когда сам захочешь, тогда и пойдешь, – успокаиваю я почти машинально. Уж больно любопытной вторая книга оказалась. Н. В. Чехов, Л. Б. Фейнхель, «Работа с фотоизображениями: практический курс».

Замечательная совершенно вещь. Я во второй жизни, Людочкой, когда по мирской работе в фотоателье ретушью занималась, кое-чего из нее постоянно применяла. Ну совсем простенькое колдовство, на объект изображения замкнутое. Тогда ведь многие в переписке свои фотокарточки отправляли, искали вторую половинку души, вот я и старалась. Легонькое ведьмовство. Да и временное совсем: пока человек жив, эти снимки и улыбаются, и смотрят специально, будто добро сеют. А случись что с объектом, вся моя работа растает: и глаза тусклыми сделаются, и лица нерадостными. Ну в точности как по мирскому поверью о том, что покойники со своих портретов всегда очень строго смотрят. Можно, конечно, и на подольше этот свет в глазах законсервировать, но это много времени отнимает. На каждый снимок нужно было часа три, а кто мне их даст, у нас вечно план горел и пятилетка выполнялась. Может, сейчас новую методику придумали? Надо будет глянуть. В фотографы я в этой жизни вряд ли пойду, так, ради любопытства.

– Ты в этом разбираешься, да? – В кои-то веки Гунька сам вопрос задал. Ну он только меня о чем-то спрашивать и может. И кто эти дурацкие правила придумал?

– Разбираюсь, – бормотнула я, открывая учебник. Сама не заметила, как на ручку шезлонга села (а во мне сейчас семьдесят кило с гаком, не каждая пластиковая мебель такое выдержит).

Под обложкой скрывалось наспех вклеенное кем-то мрачное изображение мирского писателя-однофамильца. Сбоку синела корявенькая надпись химическим карандашом: «Не тот, гад!!!» Судя по проделанной ластиком дырке, запятую перед словом «гад» когда-то пытались стереть. А сам снимок писателя – с заваленным светом и целой кучей посторонних теней – много лет верой и правдой служил начинающим ведунам. Что они только с ним не проделывали – и рога отрастить пытались, и бородку сменить, и волосы переделать. А кто-то, совсем уж альтернативно одаренный, явно пробовал беднягу Чехова в женскую особь преобразить.

Я на Гуньку строго глянула, он сразу башкой отрицательно мотнул: «Это не я».

– У меня – вот! – И будущий ведьм выгреб из складок накрест повязанного платка мелкую тварюшку размером с новорожденного котенка. Тварюшка слегка тряслась, шустро мотала упругим хвостом и отважно клацала зубами. Морской мыш! Лапочка какая!

– Мне его переделать надо. Ну фотографию в него переделать, – пояснил Гунька, выдирая свободной рукой у меня учебник.

На сорок седьмой странице на меня жалобно смотрело истерзанное изображение снежного барса. Усов у него не было, один глаз оказался по-совиному круглым, второй и вовсе отсутствовал, шкура местами чешуилась, а из загривка торчали непонятно чьи перья. Старенький у Гуньки был учебник, много сессий пережил.

– Ты б хоть картинку почистил, Гунь? – И я метко сплюнула на страницу. Ладонью поводила, потом еще подула для верности. Теперь снимок выглядел на «отлично», хоть в «Красной книге» такой печатай.

– А я с цветными не очень… – снова запечалился ученик. Еще и морду несчастную скорчил. С учетом его нынешнего возраста, кудрей, синеватой кожи и сиротского платка получалась полная катастрофа. То ли у меня материнский инстинкт просыпаться начал, то ли вспомнилось, как я в школе преподавала…

В общем, я так, не сходя с ручки шезлонга, минут за сорок Гуньке всю эту тему и разжевала. Даже сама под конец поняла, что к чему. Жалко, тренироваться было почти не на чем: мы в ходе усвоения материала все фотографии из пособия в мышиные превратили и обратно. Никого не пощадили, даже мирского Чехова с закладки. Мыш, умница, терпеливо позировал, перемещаясь с Гунькиной руки на мою, а под конец занятия даже пообгрызал обложку бестолкового учебника Лурье. Умная тварюшка.

Мне от всей этой возни куда веселее стало: еще бы, любимая работа да и вполне толковый студент, все лучше, чем просто время прожигать. А вот Гунька, кажется, наоборот, затосковал о непонятном. И с чего? Снимки у него отличные получались, магия смертью не подпортилась, говорить опять же можно…

– Павлик, ты где мыша достал? – поинтересовалась я навскидку.

– В ноль одиннадцатой. Их там много, мне разрешили…

– Славный какой. Обратно отнесешь или себе оставишь?

– А можно? – без особой надежды спросил он.

– Да, думаю, можно… Я бы оставила. У тебя еще практики вагон и маленькая тележка, пригодится зверье…

– А-а… Ну наверное.

Перезанимался он, что ли? У меня к выпускному курсу тоже наука из всех щелей лезла, слишком много разного приходилось учить. Особенно такого, что у тебя на автопилоте совершается. Вешаешь себе радугу или прохладу ставишь – это же просто, как стакан воды выпить. А как начнешь про химические и физические формулы подобных процессов читать, так и…

Я хотела Гуньке что-то утешительное сказать, даже рот раскрыла, но осеклась – не такая у него печаль была. Иное его тревожило. Не возраст, не прошедшая смерть… Близко догадка, а ухватить не могу.

– Лен, а мы какого числа улетаем?

– Пятого утром. Как раз мне сорок дней пройдет.

– А-а…

– Скучно тебе тут?

Гунька пожал плечами. Привык жестами объясняться, долго будет отвыкать. Сложно с ним разговаривать все-таки. С морским мышом – и то легче.

Я подманила тварюшку себе на ладонь, поскребла его за ухом. Мыш сидел смирно, ждал, что с ним снова работать начнут. Гунька точно так же замер под боком. Тоже мне, испытуемый. Хотя, конечно, что-то общее у них есть.

Взять хоть морских мышей. В природе они не черные, а салатовые, голубоватые, золотистые – под цвет морской волны. Водятся на юге, в прибрежных скалах. Перед началом осенних штормов косяками уплывают далеко от берега, залегают в спячку на самом дне. В колдовской работе применяются как ингредиент, материал для клинических исследований или, изредка, как поисковики. У них нюх отличный и понимание хорошее – приведут куда нужно, со следа не собьются. Но это все-таки цветные.

А черных специально для лабораторий выводили, их в открытый мир опасно выпускать – погибнут. Какая тут аналогия с Гунькой была – я и сама не понимала. Он ведь тоже лабораторный какой-то: и в миру уже жить не сможет, после первой смерти, и у нас… Ну мирским в ведьмовстве первые сто лет сложно, у них же сознание под одну жизнь заточено. Много страшного, много непонятного, основные навыки не наработаны, простенькое колдовство сперва объяснять приходится, а уже потом показывать. Ну и обучение… Семь лет на побегушках, да еще и в молчании – на это мало кто способен. Нас, урожденных, совсем не так к работе готовят. Просто дают первую жизнь на основные навыки: специальность себе выбирать, присмотреться к тому, что у тебя получается, а что не очень, а уже потом… Что ж ему такое Старый тогда сказал, чтобы Гунька в ученики идти согласился?

– А не приживется – и ладно, – непонятно зачем сказал Гунька.

– Это ты про что?

Про жизнь, наверное. После не сильно хорошей смерти такое настроение часто бывает. Я, правда, об этом понаслышке знала: как-то везло всегда, все три раза добровольно из старой жизни уходила.

Гунька не ответил. Вместо этого протянул руку, сгреб с моей ладони морского мышонка и медленно поднялся с шезлонга.

– Гунь, ты куда?

– В библиотеку, – почти удивленно откликнулся ученик. – Ты ж сама сказала, чтобы я шел когда хочу.

8

– Ириновна, ну ты же понимаешь, что мне не жалко. – Тимофей давил педаль то ли газа, то ли тормоза – с заднего сиденья было не разглядеть. – Но то, что ты говоришь, – это чистая бредятина…

– Как и все научные гипотезы, – отбилась я.

– Согласен. Но чего-то мне не верится…

– Ну, Тима-а…

– Ну вот только ныть мне тут не надо, ладно? Пообещал, что оставлю, значит… Мне, поверь, и самому интересно, как он на мастера замкнут и чего с ним будет, когда Старый в жизнь включаться начнет.

Я тоже представила, хихикнула и смолчала… А Тимофей все больше воодушевлялся и начал неизвестно с какого бока цитировать труды профессора Козловского. Что-то относительно взаимосвязи между мастером и его учеником.

Мне это все сложно понять. Одно было видно: Гуньку сейчас с собой в Москву забирать нельзя. Засохнет он там без Старого, прямо в самолете увядать начнет. Все время у меня перед внутренним взглядом недавняя картинка дрожала, чистая и ясная, как родниковой водой промытая.

Я в тот день, когда мы с Гунькой практической фотографией занимались, уже на рассвете к себе в спальню шла. Смотрю – у Старого в комнате дверь нараспашку. Неужели проснулся раньше срока? Подошла осторожно, чуя что-то неловкое. И почти споткнулась: на пороге Гунька стоял. Я как-то не удивилась: ему же по соседству комнату выделили, перевели-таки из лаборатории в нормальное помещение, вот он и заглянул собственного мастера повидать.

Судя по тому, какая у Гуньки морда была синяя, – он давно тут стоял. В спальне у Старого темнота, в коридоре – тусклый, как будто застиранный, белый свет. Гунька на стыке этого всего топчется, как модель для фотографирования. Уставился в одну точку и улыбается негнущимися губами. А лицо – тоже как фотография. Но такая, необработанная, еще с тоской и грустью. Безнадежность даже не во взгляде чувствуется, а в том, как он спину держит.

Я спокойного утра желать не стала, просто к себе прошмыгнула неслышно. И потом подкинула Тимофею версию о том, что вся эта ерундень с плохо приросшим сердцем – это из-за того, что Старый в спячке. Дескать, у Гуньки организм никого другого слушать не хочет, вот и выкидывает всякие фортели. Как только Гунькин учитель оклемается – так все эти непонятные проблемы и разрешатся. И тогда Старый сам ученика своего обратно привезет. Тимофей обозвал все вышеизложенное бредятиной – значит, версия ему понравилась. Да и лишние руки, опять же, хоть на пару недель.

– Ну а что из этого следует, ты ж сама понимаешь, Ленка. Правда?

– Ну да, – бодро подтвердила я неведомое научное изыскание и уставилась в заледенелое стекло. Ханты-мансийская реальность проступала в нем нечетко – уж больно на хорошей скорости мы мчались. Деревья, сугробы, еще деревья и метель размывались светлыми кляксами и подтеками – словно мы неслись внутри стакана с давно выпитым кефиром.

– Кажется, по этой теме только Мордлевский и писал, но это ж в восемнадцатом веке было, там возраст совершеннолетия еще половым созреванием определяли. А это в корне неправильный подход. Ты как считаешь, Лен? Ле-ен?

– Я не Лена, – хитро вывернулась я. – Я ж просила не называть, а то я не привыкну.

– Ну шут с тобой… Ириновна, кто ты у нас теперь?

– Лиля, – гордо отозвалась я. – Лилия Тимофеевна…

– А почему не Семеновна? – удивился Кот. Знал, подлец, про наше поверье – брать в отчество имя от лучшего мужчины в прошлой жизни.

– А по кочану и по кочерыжке, – неизвестно зачем сорвалась я. – За дорогой лучше смо… Мы скоро приедем? Я, между прочим, в туалет хочу.

На самом-то деле я плакать хотела, но Тимофею про это знать было совсем не надо.

– Да скоро, скоро, – извинился Кот. – Хочешь, у заправки остановлю?

– Не надо, – обиделась я.

– Ну тогда бумажки перепроверь, все ли правильно написала… – Тимка, не глядя, передал мне с переднего сиденья обтерханную картонную папку с желтыми тесемочками, обложкой в зеленые разводы и прямоугольной нашлепкой, на которой давным-давно выцвели чернила.

Мое личное дело. Не все, естественно, а только открытая для доступа часть – с копиями всех анкет от моих трех жизней. Сейчас мне две проверить надо было. Одна бумажка касалась итогов жизни Лики Степановны Субботиной, скончавшейся 28 октября 2008 года. Вторая анкетка, совсем свеженькая, относилась к пока еще никому не известной Лилии Тимофеевне Субботиной, родившейся… Вот дата рождения меня смущала слегка. То, что 28 октября, – это понятно. А вот год… Все-таки двадцать один мне сейчас или двадцать два? Если на дворе 2008-й, то… Это ж в каком году я должна была родиться? Ой, ну пусть двадцать три будет, а то фигура-то так и не подобралась окончательно, а лицо за первые суетные дни слегка просядет. Значит, родившейся 28 октября 1985 года в городе Ханты-Мансийске. Ой как интересно! Если бы Гунечка в почти ребенка не превратился, мы бы с ним одногодками были.

Ладно, надо пока остальные пункты перепроверить: не замужем пока, детей тоже еще нет – хотя мне пора вроде бы. Все-таки четвертая молодость, как-никак, надо либо ученицу брать, либо детей рожать. Ну с этим разберемся… А в анкетке все правильно отметим: «жизненное состояние – четвертое».

Так, образование… С этим странно теперь: в прошлый раз мне пришлось все подряд в эту графу вписывать, начиная от женской гимназии, а теперь вот речь не о мирском идет, а об обычном. Тогда, значит, законченное высшее (Московский государственный футуристический университет имени Шварца, социальный факультет, 1953 год) плюс аспирантура (Нижегородский семьестроительный, кафедра прикладной этнополитики, 1978 год). Все как у всех – в первую жизнь ведьма просто работает, во вторую молодость полагается учиться, в третью, соответственно, повышать квалификацию, а в четвертую – или диссер, или ученики, или дети, или все скопом, потому как время у нас такое, шумное и буйное, надо все успеть.

Так, дальше. «Квалификация – Сторожевая». «Последнее место работы – РФ, Москва, Северо-Восточный округ, Южное Медведково…»

– Лен… Тьфу, то есть Лиль… У тебя группа крови какая? – отвлек меня Кот.

– По-мирскому или по-нашему?

– По-всякому…

– Западная…

– Это у мирских чего – вторая, положительный?

– Третья плюс…

– Вечно я их путаю, никак не привыкну, что их теперь четыре, – поморщился Тимофей. И снова переменил тему: – Ну чего, в Контору со мной пойдешь или по городу поработаешь?

– По городу, – честно сказала я. Наверняка среди местных Сторожевых много хороших ведьм с ведунами есть, и пообщаться с ними в удовольствие было бы, но у меня аж пальцы дрожат без работы. Да и возни опять же с этими архивными бумажками. Мне еще в Москве похожая предстоит – и при перерегистрации на работу, и всякая мирская дрянь с квартирой-пропиской.

– Ну тогда давай так. Сейчас мы тебя на паспорт сфотографируем, тут вроде в торговом центре ателье какое-то есть, потом я по твоим делам, а ты, соответственно, гуляешь. А через три часа встречаемся…

– А где?

– Да прямо в торговом центре. Не та сейчас погода, Ленк… То есть Лильк, чтобы я тебе у театра встречу назначал.

– А в ресторане никак? – опять завыламывалась я.

– Если только там скандал начнется… Лильк… Ленк… Ириновна, в общем, ну потерпи ты пару деньков, а? Пятого уже в Москве будешь, прям в самолете улыбнешься кому-нибудь или как вы там это…

– Ладно, извини. – Я сейчас не сильно за себя стыдилась. Это у меня ведьминская природа мается. Раз уж ты мужчина, то будь любезен – накорми меня, приголубь, поить не надо, нам на сухой язык легче работать… В общем, ты меня полюби, а я тебе все-все сделаю. Ну, кроме мирового господства, лекарства против СПИДа и победы на выборах. Этого у нас даже петроградский профессор Элла Буковская не может, хотя у нее седьмая жизнь на излет идет. Нельзя нам в изобретения и политику лезть. Все согласно Контрибуции.

– Ну чего, Ириновна, вылезай, приехали, – Кот манерно приоткрыл мне дверцу и не менее манерно подал руку. А я ее принять не смогла – как-то привыкла жить по нынешнему этикету, при котором феминизм на всех распространяется, включая малость шандарахнутую пенсионерку Лику Степановну, ныне весьма покойную.

– Лильк, да ладно тебе… Обрастешь через пару месяцев и переснимешься. Давно, что ли, паспорт не теряла? – рассыпался в утешениях Кот, выводя меня из закуточка местного, пардон, фотоателье. Я продолжала злиться, хотя Тимофей меня первый раз без ошибки по новому имени назвал. Против такого фотоснимка вся магия была бессильна – волосы-то короткие, как у тифозницы. Не станешь же их наращивать при каждом предъявлении документа?

– Ну замуж выйдешь побыстрее, чтобы фамилию сменить. Лишний стимул опять же! – нашелся Тимка.

Я милостиво улыбнулась. Такой вариант меня устраивал куда больше.

– Договорились! Только ты на свадьбу прилетишь. Понял, папаша?! – отшутилась я.

Кот понял: не я первая его в свои отцы записываю, он какого только Мендельсона в своей жизни не наслушался.

– Уже лечу. – И Тимка со мной распрощался, прежде чем уехать за новыми документами. А я пошла по местным псевдомраморным закоулкам – искать ломбард. На сдаче золота сильно много не заработаешь, но на кой-какую косметику, джинсы и приличные сапоги должно хватить. Надо же как-то соответствовать заявленному возрасту. Да и ежик на голове под меховым беретиком спрятан, не так в глаза бросается. А подковки я сама себе прибью, сегодня же ночью.

В книжном магазине я прошагала уверенной походкой к полке со всякими садовыми пособиями и медицинскими справочниками, ухватила отрывной календарь на следующий год. Ничего, что кулинарный, мне неважно. Лишь бы там фазы Луны и рассвет с восходом без ошибок напечатаны были. Вроде безделица, сейчас про месяц с солнцем из Интернета узнавать можно, мне Гунька на ноутбуке еще в Москве показывал, а все равно по-старому сподручнее.

У меня за столько лет работы много таких отрывных бумажных кирпичиков скопилось. Для памяти удобно, если надо какое старое колдовство посмотреть и погрешность по фазам просчитать. Да и любопытно иногда перелистывать: не столько свою абракадабру аббревиатурную, сколько так, в поисках курьезного чтения. Там в разные годы каких только глупостей не печатали – от уставов юных пионеров до поз тантрического секса. И полезные советы тоже встречались: как тюль стирать, если мыла в доме нету, как следы от воска с одежды и паркета выводить. И этот календарик хорошим был, если, конечно, всеми напечатанными в нем «карпами по-варшавски» и «творожниками по-полтавски» сильно не увлекаться.

Потом я себе пару тетрадочек взяла – сны записывать. Красивые такие, клетчатые, на витой пружинке и с лакированными обложками. Если на свет посмотреть, то цветы с обложки бликовать и переливаться будут: то распускаться, то обратно в бутон складываться. Символично так, красивая, совсем ведьминская вещь.

Гуньке я тоже кое-чего в подарок припасла, потом, в Инкубаторе, отдам. А теперь мне практические пособия по заветным мечтам нужны. Их на соседней полке искать надо, в разделе любовных романов. Чтение, конечно, на любителя, но мне это по работе нужно. Чтобы знать, какие сны насылать, как глаза соседкам отводить, каким образом желания с реальностью в один узел завязывать. Да и так пригодится. Как тема для разговоров в строго женском коллективе.

Я, конечно, со своей новой профессией еще не определилась, но понимала, что придется в какое-то учреждение устраиваться. В роно я уже работала, в НИИ тоже, теперь вот надо будет новое место себе подыскать, чтобы без диплома можно было. Они у меня все советского образца, их переправлять сложно. Я, может, конечно, и в студентках себя попробую, но это не раньше следующей осени. А сейчас надо будет себе какое-то дело найти. Какое – неважно, все равно с людьми полажу, но себя ведь тоже обижать не хочется.

У нас девчонки по-разному карьерные лестницы строят. Кто от жизни к жизни специальность меняет, кто, наоборот, одно и то же дело вперед двигает. Танька-Рыжая, допустим, еще в первую жизнь медичкой была, а в нынешнее время из нее прекрасный дантист получился. В трудные времена сама себе свою же клиентуру передать умудрилась. А Анечка из Северного округа – та детей любит, по-настоящему. Она в первую молодость, когда ее Аделаидой звали, служила классной дамой в институте благородных девиц, в следующем обновлении колонией для беспризорников заведовала, потом в спортивном интернате завучем всю жизнь проработала, а теперь вот воспитательницей в детский сад пошла: говорит, что детей в этом возрасте куда удобнее от злых помыслов очищать. Да и за районом следить сподручнее – ей, дескать, молодые мамочки сами душу выплескивают и про себя, и про всех соседок.

Но эти-то умницы, хозяйственные девочки. А Жека-Евдокия, например, чего только в свои жизни не перепробовала: и сестрой милосердия была (на фронте в Первую мировую совсем молоденькой погибла), и гимнасткой в цирке (разбилась насмерть), и даже партизанила где-то на Смоленщине (расстреляли).