Текст книги "Московские Сторожевые"

6

А народу и вправду привалило со всей Москвы. Не столько ради меня, сколько просто пообщаться. Человек тридцать набралось, а может, и больше – я не считала. Спутники перекусили, третий тост – за Контрибуцию – выпили да и разбрелись потихоньку. Один Семен остался – на другом углу стола. Он на меня не смотрит, я на него. Так и сидим.

А вокруг Отладчики радуются, про работу друг другу рассказывают да про нынешнюю жизнь.

Вон, Фельдшер, он на карете скорой помощи ездит, чтобы вовремя прибыть, не опоздать по вызову и чтобы лекарства нужные были под рукой. Васька-Извозчик, который теперь Валерка-Таксист, тоже вовремя появляется – когда мирские опаздывают, когда у них денег нет или, там, в глухую ночь на темной улице. Семен раньше, еще до перевода в Спутники, тоже шофером был, но его война погнула, Дорога Жизни… Мне про это Зинаида рассказывала, они тогда вместе работали. Ну про Семена ладно, не буду… Еще Афанасий есть, бывший околоточный надзиратель, теперь охранником в клубе работает, его Толик-Рубеж зовут, следит за тем, чтобы никакого оборота наркотиков в этом клубе не было. Сам Афанасий из бывших кокаинистов, у него на такие дела особый нюх, как у собаки спаниеля. Ну про наших много можно рассказывать, лучше, конечно, их послушать.

Я бы с удовольствием, но мне Дорка не дала.

– Лена! Цирля! Лена, она пропала! – Дора хватает меня за рукав и почему-то усаживает обратно: – Я только обернулась, чтобы взять мандаринчик, а она соскользнула с коленей, я думала, она под стулом, а ее там… Цирля-а! Куть-куть-куть! Цирленька, иди к своей мамусеньке!

От Доркиного голоса даже караоке поперхнулось – но всего на секунду. Жека от танцев отвлеклась, Гуньку Доре в помощь отрядила и дальше задергалась. Мне бы тоже понервничать или хотя бы Доре помочь, а я спокойная такая, будто не проснулась толком. Даже к Семену подходить уже не хочу. Вот оно, увядание… Надо как можно быстрее Дорке передать хозяйство и уезжать. Прямо завтра же билет и закажу, у меня на него деньги давно отложены.

Здесь нам омоложаться нельзя, мы всегда подальше от места работы уезжаем. Раньше в Сибири отсиживались, там хорошие места были, где людей мало, а места много, не найдет никто в глухом лесу настоящую ведьминскую избушку. А лет десять назад Старый что-то вроде дома отдыха построил. Ну не сам, конечно, с помощью своих подопечных из Центрального района. Большой такой дом, вроде зимней дачи. Стоит себе под Ханты-Мансийском, Жека говорила, там от него до города два часа ехать. Рассказывала, что место хорошее – ведьмам молодеется легко, колдуны спячку побыстрее проходят, не за полгода, а за три-четыре месяца успевают отдохнуть. И персонал на даче опять же свой, опытный.

Так что меня там и встретят, и довезут, и старую жизнь помогут закончить, и посмотрят, как у меня новая начнется. Хорошие специалисты, в общем. Совсем как наш Фельдшер. Вот сейчас подойду к нему поздороваться, пока он петь перестал. Там Афоня и Васька-Извозчик между собою шумят. Васька «Червону руту» спеть пытается, а Афанасий требует, чтоб на караоке «Коль славен наш Господь в Сионе» поставили… А где ему эту песню возьмут, ее ж в позапрошлом веке пели.

– Лена! Ну ты видишь Цирленьку или нет? Ну что ты стоишь, помоги! – Дора по всему залу мечется, уже Таньку-Грозу и Марфу себе на помощь позвала. И официантка мирская тоже вместе с ними хлопочет. Она, правда, никак не может понять, почему кошку не под диванами и бильярдными столами искать надо, а под потолком, где балки всевозможными сувенирными безделушками увешаны. Потолки-то высокие, метра четыре…

– Цирля-а! Куть-куть-куть-куть… Гунечка, деточка, сбегай на улицу, посмотри, может, эта зараза там гуляет? Там фонарь у входа хороший, она могла на него забраться… Цирля!

– А в позапрошлом году, значит, появляется у меня на участке один такой… Ну я посмотрела пару дней, как он у школы пасется, сам себя под плащом ласкает, да и отморозила ему это место до самой старости…

– Да подожди ты, куда крутишь… Вот, стой, хорошая песня, «Косил Ясь конюшину», я ее в прошлой молодости очень любила…

– Цирля!

– Ну это еще до Первой мировой было, Федор аккурат в мае четырнадцатого года в спячку залег, хотел отдохнуть спокойно. Ну ты же помнишь, как нас всех тогда будили…

– Зря ты, Семен, из Отладчиков ушел, нам сейчас знаешь как не хватает…

– Леночка, а у мамы твоей как вообще дела? Я у Ростика сегодня спросить не успела…

– Цирля! Да что же это за наказание такое блохастое?

Или, может, подойти все-таки к Семену, не чужие мы с ним люди, попрощаемся нормально? Сама уже не знаю, чего хочется, – разве что забиться куда-нибудь в уголок, как Доркиной Цирле, и глаза закрыть. Может, Ваську-Извозчика попросить, чтобы домой отвез? Сил моих больше нету здесь бродить. Глаза сами собой закрываются, не помог дневной сон. Зря все-таки Жека-Евдокия этот праздник затеяла: нельзя нам надолго с рабочих мест срываться. У всех сегодня районы без присмотра, не случилось бы чего…

– Куть-куть…

– «Червону руту не шукай вечерами…»

– Да я тебе говорю, в семьдесят четвертом туфли на платформе уже в моде были, ты знаешь, как я за ними тогда охотилась? Зин, ну помнишь? Ну скажи ей…

– Приезжаем, значит, на вызов, на реанимобиле, все по-честному. У клиента правая почка уже отказала, а левая еще ничего так… Ну ты же знаешь, у мирских левая всегда к любви болит, а правая к разлуке…

– Цирля!

– Валер, а Валер? Ты на работу не собираешься сейчас? А то мне домой надо, у меня там дочка одна осталась, – это Марфа Ваську-Извозчика за рукав дергает. А он сейчас веселый, на певца из караоке пялится, пальцами щелкает, хулиганит – то у певца рожки на секунду выглянут, то хвост появится, а то и микрофон в непотребство превратится.

Тошно мне как-то. Может, дома что не так? Надо бы побыстрее уехать. Вот Марфа-Мариночка молодец, уговорила-таки Извозчика. Сейчас с Жекой попрощаюсь и домой. Сама не могу понять, что же меня режет? Может, из-за Семена? Так вон он, на своем стуле сидит, как фарфоровый слоник на комоде. Мимо него наши кошколовы уже три раза пробегали, а он не двигается. Смотрит на то место, где я только что сидела.

Ночь была густой, крепкой, по-зимнему глухой и безлюдной. На стоянке у «Марселя» метался между машин Гунька, шаманил, подзывал Доркину кошку. То ли ему Жека говорить разрешила, то ли только кыс-кысать… Мне совсем не по себе стало, вспомнила, как вчера на рассвете свою Софико точно так же звала. Да не в кошке, кажется, дело. Марфа вон тоже чего-то хмурится, крестится украдкой, Ваську-Извозчика подгоняет. Мне еще показалось, что мелькнул в дверях кто-то. Обрадовалась, что Семен. Или испугалась? А это официантка на помойку мешок с мусором вынесла. Нет, не в кошке и не в Семене дело. Это жизнь из меня так уходит – собачьей тоской, по капелькам, льющимся из глаз.

Но тогда непонятно, с чего Марфа точно так же печалится.

– Так я всегда из-за дочки волнуюсь. Как она родилась – так я и волнуюсь.

Вот не пойму я этого, наверное. В Марфушиной девочке ведьминская кровь, ее, кроме огня, ничего не возьмет, все подживить можно. У нас вообще природа странная, мы сами себя сколько веков понять не можем, хотя среди ведьм и колдунов ученых было очень немало. Вот почему, если ведьма от мирского дитя родит или, там, колдун обычной девочке ребенка сделает, то у него наша кровь и наши навыки передаются? А если колдун с ведьмой между собой поладят, то дети до совершеннолетия не доживают никогда? Я так не пробовала, не довел Семен до такого, а вот у Марфы в позапрошлом обновлении уже ребеночек был. От кого – не скажу, но Отладчиком этот типус был хорошим. А вот как мужчина… Так это не мне, это Марфе решать. Может, она именно поэтому за нынешнюю дочку так и трясется?

– Марфуша, а рожать больно?

– Да как тебе сказать… Не больней, чем омолаживаться… Ну так и не объяснишь, у всех это по-разному. А что, хочешь ребенка?

Да я не знаю как-то, не думала толком. После Семена ни о ком другом думать не хочется. А надо бы, наверное… род продолжать нужно, за себя и за Манечку.

– Ты не думай, с детьми сложно, конечно… но это как смысл жизни, еще один… ну, отдельно от работы. Тем более, сама видишь, сейчас время спокойное, нас не трогает никто…

Тут Марфа замолчала, рукой махнула, словно несуществующего комара прогнала. Видимо, и ей сейчас не сильно хорошо. Васька-Извозчик от руля оторвался на секунду, глянул на нас:

– Ну что, девушки, и вас трясет?

И нас. Марфа уже два раза дочке перезванивала, та отвечала, что все нормально. Ну что с семилетки взять? Она разве углядит?

Дома за стеклом так и мелькали, а все равно казалось, что стоим на месте. Да еще снег посыпался, сухой, мелкий, противный – как стиральный порошок.

Васька радио крутанул, а оно молчит или гудит заунывно – никогда такого не было.

А тревога уже так жмет, что не выдохнуть, не сглотнуть. Значит, точно что-то случилось, такое, что сложно уладить.

Тут у меня сумка на коленях заурчала, мобильник проснулся. Я его хватаю, а там шум и треск, слова толком не разобрать. Хорошо еще, что это Дора, – она любой шум переорет:

– Леночка, ты можешь меня поздравить! Цирля уже начала котиться!

– Кто там? – шепчет Марфа, хотя разговор на всю машину слышно.

– Чего, у Доры кошка, что ли, нашлась? – выдыхает Васька и поворачивает под какой-то мост. Тут за последнее время столько всего понастроили, сложно запомнить.

– Прямо на кухне, там такой шкафчик на стене, ну она туда и залезла, там же теплее всего… Один сплошной черный, только хвост зелененький… И глинтвейн ей сразу принесли, я налила в пепельницу, ей туда поставила…

Дора сейчас курлычет не хуже, чем ее кошка. А тревога из нас все равно не уходит.

– А второй почти золотистый, видимо, в отца… Он еще не опушился толком, я не могу разобрать… Леночка, я совсем забыла… Тебе тут Евдокия просила сказать одну вещь, она сама не может, она сейчас занята….

Значит, с Жекой что-то стряслось, вот почему нас всех мутит сейчас. Может, мы Жеку-Евдокию подлатали плохо?

– Дора, что с ней? – кричу я, перебивая радио, которое ни с того ни с сего вдруг включилось. Всю дорогу молчало, а теперь вот…

– С ней все в порядке, хотя пудра облетела и синяк очень заметно. Тут Дусенькин мальчик, Гуня… Я попросила его под фонарями на стоянке посмотреть, а его все не было и не было, а Цирля уже нашлась, а он совсем потерялся…

– Гунька пропал, – поясняю я Марфе и Извозчику. Васька кривится – он не сильно любит, когда мирские в колдовство лезут. А Марфа беспокоится, хоть и не так сильно, как за дочку…

– Ничего он не пропал, не болтай ерунды, – возмущается в трубке Дора. – Мы его почти сразу нашли, его даже снегом не замело. Обычное огнестрельное, никто не понимает, почему… Ну лучше уж в нас, чем в мирских. Фельдшер его сразу оживил немножечко, он умеет…

Радио опять затихло. Сразу слышно стало, как снег об стекло сыплется. Утром тоже был снег, хоть и посимпатичнее. Как раз перед нашей свадьбой погода улеглась…

– Так Дуся просила тебе передать, чтобы ты пока билет не брала. Полетишь вместе с этим мальчиком, его надо еще немножко подживить, потому что сейчас все пока совсем плохо… Он же еще человек, у него все сложно. А твой Сеня, между прочим, сказал, что это на него охотились, он какие-то дела в своей семье не уладил. Так, Леночка, подожди, кажется, у меня Цирля рожает третьего… Ну это ж надо, он опять рыжий, в этого залетного отца.

Часть вторая
Яблочный спас

 
Это не опечатка: штрудель надобно петь.
Тесто в пшеничных складках. Клетки рецепта – сеть.
Пахнут чернила жаром, записям много лет,
Был и дичок с шафраном, был и простой ранет,
Истинность рецептуры выверена собой.
Ложка сахарной пудры – темное серебро.
Осени два стакана – меряешь на авось.
Яйца, мука, сметана, звезд небольшая горсть.
Руки шершавей шерсти, яблоко жмет в зубах,
Нету гвоздики, есть ли – дом суетой пропах.
Нету корицы, есть ли – главное, размешать.
Истина скрыта в тесте – желтом, как та тетрадь.
Нож кожурой играет, греет плиты утюг,
Яблоки пахнут раем – камерным, на семью.
 

1

Линять я начала прямо в самолете. Еще до взлета – тоже мне, «Боинг» нашелся, сперва рейс задержали, потом, уже на полосе, затормозили, включив обратно все огни и неизвестно зачем выдав пассажирам сок и минералку. Я у стюардессы оба стакана перехватываю, свой и Гунькин, а с языка само идет:

– Спасибо, Манечка, спасибо, милая…

У барышни на бирочке совсем другое имя написано, но она громко не удивляется. Правда, тележку чуть притормаживает и Гуньке шепчет:

– С вашей… дамой все в порядке?

Ну нельзя девочкам-бортпроводницам пассажирок «старухами» называть. Придумала синоним, вывернулась. Хотя я сейчас старуха и есть.

Внешний возраст догнал внутренний за несколько дней: вчера меня к нотариусу Жека с Дорой буквально под руки тащили. Это неприятно, конечно, ну так не навсегда. Можно потерпеть. А вот преждевременная линька – это куда хуже. Я ж за три часа полета (и тот час, что мы на полосе стоим, в ожидании техников) вся исчешусь не хуже, чем блохастая собака, конфуз будет. Уже сейчас плечи гудят так, будто на них ледяной водой плеснули. Холод до ожога, отмирают клетки, к утру кожа пластами сходить начнет. Но мы тогда уже на месте будем, на нашей зимней даче, именуемой в просторечии Инкубатором.

– Да… спасибо… – бормочет Гунька. Он пассажирский пакет распечатал и очки для сна себе на нос нацепил. Смешные очки, из мяконькой ткани совсем неприлично-розового цвета. Из такого материала детские игрушки делать хорошо. Нам это в самый раз, мы же как новорожденные: я обновляться лечу, Гунька и вовсе – воскрешаться.

– Все в порядке со мной, деточка, спасибо за заботу, – шамкаю я сквозь минералку.

И Гуньку локтем толкаю, чтобы уснул и перестал дальше бормотать: «Да, спасибо, да, конечно, да, спаси…» Заело мальчишку, бывает.

Ему сейчас куда хуже, чем мне. Жека-Евдокия, конечно, постаралась, да и другие помогли: пулю из сердца вынули, дырочку осиновым колышком закрыли аккуратно, жизнь вдохнули… Ну не полноценную жизнь, Гунька ведь не ведун, а так, недочеловек, но откачали его качественно. У кого из наших под рукой осиновая заготовка была – не знаю, многие с собой аптечку носят, но тому добродетелю Гуня точно потом проставиться должен. Напомню ему, когда соображать начнет. Сейчас-то он как в тумане: знает, когда отвечать, куда идти, как сидеть, как дышать, а зачем он это делает – не разумеет.

Ничего, потом все вспомнит, в том числе и того, кто его убил. В упор ведь палил, злыдень мирской. Не мог он Гуньку с Сеней моим перепутать, они ж разные совсем. Одно утешает – что Гунечка мог вместо мирского подставиться, прикрыть кого-то. Нам смерть только от огня страшна, а глупую пулю всегда обмануть можно. Но что там у Гуньки было и кто виноват, я, может, вообще никогда не узнаю. Не моя это работа.

А ведь интересно. Да и занять себя больше нечем – читать не могу, глаза слезятся, мирских из соседних кресел обихаживать – тоже. Пробовала было девочку, что в третьем кресле с краешку сидит, чуток успокоить, а то уж больно страх у нее звонкий, а не смогла. Силы на исходе, организм изношен.

Так что вот, сижу теперь, смотрю в снежную пудру на окнах и думаю разное. Про неприятности в «Марселе», про то, какую одежду себе на выход прикупить, про то, что Доркина кошка на моем оконном карнизе прямо из занавески себе гнездо вить начала, а ведь жалко занавеску, она тюлевая… Лишь бы про обновление не думать, не вспоминать, как это страшно будет. Я в тот раз в тысяча девятьсот семьдесят третьем обновлялась, а сейчас две тысячи восьмой, много лет прошло, все воспоминания пропылились. На одно надеюсь – что техника за столько лет усовершенствовалась, среди персонала хорошие люди опыта набрались, полегче будет в новую жизнь входить.

Хотела Евдокию про это все расспросить поподробнее, да не смогла. Она в мои последние дни как ошпаренная бегала, все сразу улаживала: и свои заботы, и те, что у Старого на территории, и мои квартирные хлопоты, и Доркины тоже. Да еще и за Гунькой приглядывала: он, конечно, у нас тихий сейчас, как любой воскрешенный мертвец, а все равно что-нибудь отколоть может, одного дома не оставишь.

Пришлось Гуньку ко мне в квартиру забирать, учительское право на меня переводить – теперь он только при мне говорить сможет, когда оживет, при остальных ни-ни. Так что я в последний путь из этой жизни собиралась как-то очень непутево: на кухне Гунька сидит, иногда довольно шумно, в рабочей комнате Дора обживается, а у нее под потолком Цирля с котятами чирикают, по пять раз в день Евдокия прибегает, то ей документы нужны, то подпись моя, то паспорт… Ну и телефон поет не переставая: те, кто тогда в «Марселе» меня не увидел, сами звонят – засвидетельствовать свое почтение и пожелать хорошего ухода с приходом.

Соседка Тамара чуть тревогу не подняла. Решила, что меня, старую и одинокую, какие-то жулики обмануть пытаются, квартиру отнять. Ну ей Дора в глаза подула ласково, потом зерничным чаем угостила для надежности, дескать, «спокойно, Томочка, это свои, не кидайся на них». Тамара сразу успокоилась, всех признала. Ну и ревматизм у нее заодно прошел, чего мелочиться.

Ох как же под мышками сейчас печет, хоть бы раз почесаться нормально… Это волосяные луковки отваливаются, щекочут. А волосы и брови к утру облетать начнут. Скорее бы уже приземлились спокойно… хоть почешусь вдосталь.

А все ж таки я молодец: пусть и старая, а самолетный страх у той девочки из третьего кресла убрала. Хоть и топорно, через сон, так сон приятный был, про любовь. Вещий.

Встречал нас, разумеется, непонятно кто. То есть, может, мне Евдокия и говорила, кто именно, да я же старенькая сейчас, все уже забыла. А Гуньку спрашивать бессмысленно, тем более я его к ленте отправила, за нашими этими… сундуками? Нет, забыла слово… За чемоданами. Вышли мы в вестибюль, оглядели куцую толпу (рейс у нас хоть и московский, а ночной, людей в здании мало). Смотрю, стоит сбоку весь из себя вполне приличный мужчина, даже в костюме и галстуке, несмотря на четвертый час ночи по местному времени. Держит в руках блестящую картонку, а на ней большими буквами «ЗАО ЧАРОДЕЙКА». Мне даже приятно стало, что про мое испорченное зрение помнят, выбирают шрифт покрупнее. Цепляюсь за Гуньку, подхожу поближе. Слух у меня как раз на посадке совсем испортился, трудно общаться. Да и память за последние часы тоже… Хорошо, что в самолете бортпроводницей Манечка покойная летела, она мне сильно помогла…

Так что я к тому мужчине подхожу так вежливо, здороваюсь… Мол, это я, Лена Ириновна, а это муж мой нынешний, как-то его зовут очень смешно, Гурий, что ли… А этот, в галстуке, от меня отмахиваться стал, будто я нечистая сила. Сам от нас бочком, бочком, да еще кричит при этом:

– Бабушка, не мешайте… Кто потерял родственницу? Вы чья, бабушка?

Так известно чья, мой хороший: я чертова бабушка и кузькина мать. Нас мирские как только не называют…

Но я ему этого сказать не успела, к нам какой-то другой подбежал, молодой, резвый, бородатый. На секундочку вспомнила, что это врачеватель местный, Тимка-Кот, а потом снова забыла, как его зовут. Только он не ко мне обратился, а к мужу моему, Гурьяну… Дескать, столько лет не виделись, а он не изменился совсем, как был мальчишка… Тут у меня кожа на спине как затрещит, будто ее ледяной волной накрыло… Хорошо, я шубу еще не застегнула, смогла ее снять и почесаться нормально… И сама себя поскребла, и супруг помог – долго тер, пока я его не остановила. Полегчало. Даже память обратно вернулась, краешком сознания…

Тимка-Кот улыбнулся сочувственно, под ручку меня ухватил и повел из стеклянных дверей на улицу, приговаривая, что в Инкубаторе меня заждались. Гунька вслед за нами шел, волочил саквояжи на колесиках, ручки у них были сильно вытянуты – и оттого чемоданы выглядели как два длинных подбитых крыла.

Воздух здесь оказался совсем другой – колючий, острый, как пригоршня снежинок. И небо другой чернотой залито. Глухая тьма, напряженная: только крыша аэропорта светится синим стеклянным шалашом. Снег под ногами утоптанный, скользкий, как засаленная ткань. Здоровыми ногами, и то идти тяжело, а уж мне сейчас… Я еле успела за моего спутника ухватиться. Хоть это и неприлично, я же замужняя женщина. А меня какая-то посторонняя личность ангажирует, ведет куда-то… Неужели на мазурку? Первой парой? Позвольте, я обещала ее совсем иному кавалеру, у меня записано, вот и Маня может подтвердить, мы с ней вместе в самолете летели…

– Спокойно, Ленка. Пару часов перетерпи, как доедем, сразу от жизни отойдешь… Немного уже осталось… Давай, дорогая, одну ногу сюда, вторую туда, сейчас мы быстро дойдем… Гунька, шевелись давай, тебя Старый в Инкубаторе ждет. Помнишь Старого, ну? Че заулыбался сразу, как дебил? По-омнишь. Покойники, Гунька, так не улыбаются… Ириновна, ну куда ж ты в сугроб-то прешься, а?

Авто было совершенно отвратительным с виду: громоздкое, черное, с вытаращенными этими спереди… Pardonnezmoi, забыла название. Oh! Et bien, это фары… Да еще синий вызывающий фонарь на крыше, абсолютная безвкусица. Сопровождавший нас с супругом человек сам сел за руль, это ж надо, он еще и за шофэра тут… Да как он с таким авто управляться будет – такой субтильный да неопрятный, борода торчком. Да еще и обращается ко мне по-простому, на «ты». И лихачит совершенно возмутительно – дорога за окном сливается в неприятную черную тьму, только вспышки на горизонте держатся – оранжевые и тревожные. Неужели что-то разбомбили? Склады горят? Нас эвакуируют? Где Маня? Мане сказали, что надо бежать? Неужели опять немцы наступают? Сегодня ночью был налет? Где Манечка?

Супруг мой, со смешным прозвищем… как же его… Гундосий, что ли? Он молчит, на мои расспросы не отвечает, зато шофэр останавливает авто, обращается ко мне и предлагает выпить что-то совсем вульгарное… без сервировки. Это спирт, да? Какие еще сто грамм? Они мне не положены, у меня паек другой. Товарищ, ну что вы, в самом деле? Вы мне лучше объясните, налет сегодня ночью был? Куда нас эвакуируют?

– Ириновна… Ну ты даешь! Совсем увяла… Ленка, ты бы сейчас себя со стороны послушала… Держи давай стакан… Гунька, да подержи ты ей крышку от термоса, не видишь, что ли, Ленка сейчас совсем тогось. Не бомбили нас, ма шэр, ни капельки совсем не бомбили… Давай-давай, глотай, дорогая… Какой спирт, тебе ж нельзя, ты сейчас молодиться будешь… Давай, Ириновна, это чай зерничный, он память хорошо промывает… Сейчас как новенькая станешь. Оп-паньки! Гунька, отдай термос, кому говорю. Я тебе дам кусаться! Ну что, Ленка, прозрела?

Прозрела. Словно умылась внутри. Все нормально, прибыли в Ханты-Мансийск, едем из аэропорта по трассе, сидим в джипе с включенной мигалкой, со мной Гунька, за рулем Тимка-Кот, наш врачеватель ведьмаческий. Ведет машину совершенно роскошно, скорость сто двадцать, а то и больше – это можно, пока мы с трассы на зимник не съехали. А рыжие пятна на горизонте – это газовые факелы горят глубоко вдали, там, где черное небо в черную землю переходит. Такими темпами в Инкубатор через полтора часа приедем, а то и раньше. И это ох как замечательно, потому что на плечах кожа уже сползает, да и со спины тоже скоро соскользнет.